Литературные вкусы Алданова тоже ставили его особняком в эмигрантской среде. Он принадлежал к поколению, которое выдвинуло младших символистов, акмеистов, футуристов, однако опыт их творческих исканий оказался ему совершенно чужд. Хотя к XIX столетию Алданов может быть приписан лишь формально, по рождению, тем не менее по литературным пристрастиям он оставался человеком эпохи Тургенева и Толстого. Георгий Адамович сообщает в воспоминаниях: "Он произносил эти два слова "Лев Николаевич" почти так же, как люди верующие говорят: "Господь Бог". Когда-то в присутствии Бунина, – продолжает мемуарист, – он сказал, – по-моему, очень верно, – что великая русская литература началась лицейскими стихами Пушкина и кончилась на "Хаджи-Мурате".
Бунин полушутливо-полуворчливо возразил:
– Ну, Марк Александрович, зачем же такие крайности? Были и после Толстого недурные писатели!
Но задет он не был, очевидно, сразу согласившись, что теперь вопрос только в том, как бы не слишком стремительно с былых высот скатиться"231.
Бунина и Алданова связывала не только дружба, но и сходство взглядов на литературу. Толстой был для обоих кумиром, оба недолюбливали Достоевского, были нечувствительны к поискам новизны в слове, характерным для Ремизова и Андрея Белого.
6.
"Под чуждым небосводом, под защитой чуждых крыл" многие, как Бунин, продолжали писать о старой, ушедшей в прошлое России. Более молодые, как Набоков, покинувший родину в ранней юности, не могли пойти по этому пути, но и Запад оставался им чужд, они порой сознательно обходили приметы места и времени, конструируя утопическую Антитерру: на этой вымышленной планете происходит действие романа Набокова "Ада". Алданов избрал для себя исторический роман.
Великая русская проза XIX века начиналась с исторического романа, первое произведение Пушкина в прозе – "Арап Петра Великого". Исторический жанр необыкновенно соответствовал личности Алданова – ученого, аналитика, книжного человека.
История, кажется, единственная наука, создавшая ветвь литературы, не существует романа, к примеру, геологического или медицинского. Не оттого ли, что, уходя в прошлое, события обретают новую значительность и историки, постоянно обогащаясь опытом, вновь и вновь заново передумывают их взаимосвязи? По Алданову: нет суда истории, есть суд историков, и он меняется каждое десятилетие.
Когда в 1925 году появилось отдельное издание романа Алданова "Чертов мост", рецензию на него в журнале "Современные записки" поместил один из крупнейших русских историков – А. А. Кизеветтер. Отрывки из этого романа ранее печатались в том же журнале, но не нужно думать, что по этой причине он был, так сказать, обречен на похвалу в рецензии. Не раз случалось, что произведения, опубликованные журналом, получали на его же страницах весьма сдержанную оценку критиков. Кизеветтер, высоко оценив книгу, подчеркнул ее главную, с его точки зрения, особенность: "Здесь под каждой исторической картиной и под каждым историческим силуэтом вы смело можете пометить: "с подлинным верно"232. В устах историка-профессионала это звучало наивысшей похвалой.
Г. Адамович рассказывает об удивительном своем разговоре с Алдановым. Как-то раз он случайно спросил писателя, откуда в его повести "Могила воина" взялась такая деталь: у императрицы Марии-Луизы попугай с голоса Наполеона заучил фразу "Marie, je t'aime"233. "Марк Александрович, – продолжает Г. Адамович, – назвал источник и, помолчав, не без досады добавил: – Знаете, это до сих пор мучает меня. Там сказано, что какую-то наполеоновскую фразу попугай повторял. Но не сказано какую. Я ее придумал сам"234. Как же была велика историческая добросовестность Алданова, если он сомневался в своем праве даже на такую пустяковую вольность!
И вместе с тем писатель меньше всего был коллекционером раритетов, ослепленным блеском открывшегося ему в читальных залах
исторического материала. Исторический материал был действительно колоссальный. Чтобы писать о событиях, происходящих в разных концах Европы и мира в разные эпохи, требовались фундаментальные знания историка. Он ими обладал. Только в одной главе его романа «Живи как хочешь» упоминаются и цитируются Сократ, Вальтер Скотт, Екклесиаст, Бергсон, Наполеон, генерал Скобелев, Линкольн, Данте, Вирджиния Вульф.
Цитаты у Алданова, как правило, из тех, что в старину называли «сладкими»: они необыкновенно остро характеризуют личность, эпоху. Алданов даже спорит порой с людьми прошлых эпох, как с современниками. Например вспоминает, что в романе английского писателя XIX века Ф. Марриета «Простак Питер» есть такая сцена: во время сражения ядро пробило дыру в корабельной палубе. Один моряк уткнул в эту дыру голову, ибо, «по вычислениям профессора Иннмана, есть 32 647 с десятыми шансов против того, чтобы в ту же дыру попало еще второе ядро». Алданов комментирует: «Конечно, профессор Иннман никогда таких вычислений сделать не мог – и не только потому, что никогда не существовал. Но неученому человеку вы в подобном случае и не вдолбили бы в голову, что второе ядро может с одинаковой математической вероятностью угодить и в эту дыру, и в любую другую точку. Это шутка романиста».
А Пушкина упрекал за неточность в таких хрестоматийных строках: «Тиха украинская ночь. / Прозрачно небо. Звезды блещут. / Своей дремоты превозмочь / Не хочет воздух. Чуть трепещут / Сребристых тополей листы». Стоп! Тополей при Петре под Полтавой не было, заметил Алданов, их привез на Украину Потоцкий позднее.
Кстати, заодно замечу, что писатель и перед своими читателями, исследователями его книг и переводчиками, как бы вовлекая их в интерактивную интеллектуальную игру, тоже ставит вопросы и задачи, решать которые и трудно, и необычайно интересно. Алданов, скажем, никогда не указывал, откуда он привел цитаты, давая их в подлинниках на многих иностранных языках. Однажды он меня поставил перед искушением заново перевести строки о конце света, данные по латыни из Евангелия от Матфея. У Алданова лишь указывается, что это Пушкин. Из какого произведения?
Он сказал мне: «Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь царствия небес.
[Скоро странствию земному]
Твоему придет конец.
Уж готов <ит> ангел смерти
Для тебя святой венец…»
– …?
Из позднего стихотворения «Родриг». Подумайте: эти строки нельзя не соотнести с судьбой самого Пушкина. Алданов побуждает читателя рыться в справочниках, доставать с полок запылившиеся тома классиков. Никогда не берет «верхних», банальных цитат. Думается, нет человека, который мог бы в одиночку решить все его литературно-исторические задачи.
Но вернемся к хорошему знанию Алдановым исторического материала. Одного этого недостаточно. Он еще разработал своеобразную философию истории, которой буквально пронизал свои книги. В человеческой природе на протяжении столетий, по его убеждению, ничего не меняется. Пусть в наши дни летают на самолетах, а не ездят в ландо, пусть вместо лука и стрел придумали бомбы и ракеты – люди остались прежними, так же борются, любят, страдают, умирают, в людях больше хорошего, чем плохого. Алданов писал о разных эпохах, от середины XVI века до середины XX. Но чем менее схожи обстановка действия, костюмы, внешность персонажей, тем больше бросается в глаза общность человеческих характеров и судеб.
Первый русский историк Н. М. Карамзин уже знал, что современник, читая о далеком прошлом, будет непременно соизмерять его с актуальной реальностью: история "…мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости…"235.
Для русских эмигрантских читателей 20-30-х годов исторический роман был не просто возможностью забыть о горьком своем бегстве на чужбину, перенесясь мечтой в мир героического, в мир царей и великих полководцев. Судьбой им было уготовано стать свидетелями и жертвами грандиозного исторического перелома, их жизнь раскололась надвое. В историческом романе они искали ответа на собственные "проклятые" вопросы: была ли русская революция неизбежной, существуют ли закономерности исторического процесса?
Алданов, как и его читатели, обращаясь к истории, думал прежде всего о революциях. Его дебют в художественной прозе – тетралогия "Мыслитель", посвященная эпохе Великой французской революции и Наполеона, затем он создал трилогию о России эпохи Октября – "Ключ", "Бегство", "Пещера". О революциях спорят, революционеры действуют и во всех поздних его произведениях. В романе "Истоки" он, несомненно, собственные мысли вложил в уста одному из персонажей: "Революция это самое последнее средство, которое можно пускать в ход лишь тогда, когда больше решительно ничего не остается делать, когда слепая или преступная власть сама толкает людей на этот страшный риск, на эти потоки крови… Там, где еще есть хоть какая-нибудь, хоть слабая возможность вести культурную работу, культурную борьбу за осуществление своих идей, там призыв к революции есть либо величайшее легкомыслие, либо сознательное преступление".
Он обратился к исторической прозе в первые послеоктябрьские годы, когда и в молодой Советской республике повышенная значительность бытия настойчиво звала к жизни историческое искусство. На петроградских площадях с участием десятков тысяч исполнителей ставили массовые спектакли-игрища, где уже названия декларативны: "Мистерия освобожденного труда", "К мировой Коммуне". В них проводилась мысль, что революция – закономерный и неизбежный результат исторического процесса, что по пути революции вскоре непременно пойдут все другие страны. Стенька Разин, Фома Кампанелла, Оливер Кромвель, все они воспринимались как предшественники нашей революционной современности.