идеть…
Мы покинули Большой театр, чтобы больше уже не возвращаться туда. Наши китайские друзья не пожелали более знакомиться с шедеврами театрального искусства в Москве.
Посещение Большого театра китайскими друзьями закончилось тем, что балет «Красный мак» был временно снят с репертуара. Но после изменения названия спектакля на «Красный цветок» балет продолжался. А в остальном… без перемен.
Не хотелось бы мне здесь заниматься нравоучением, но «Красный мак» оказался развесистой клюквой. История эта — свидетельство, если хотите, невежества. Пренебрежительное отношение к жизни и реалиям других, в данном случае ближайших наших соседей, увлечение экзотикой обернулось последствиями, которые способны отравить не только настроение людей, но и узы дружбы и добрососедства.
Не берусь измерять ущерб, который наносят подобные явления нашим духовным связям с зарубежными странами. Но убежден, что проблемы культуры и сотрудничества в духовной сфере нам следует ставить не на самый последний, а на первый план. Ведь практически именно с культуры начинаются отношения, духовное общение людей и народов, взаимное узнавание, сближение, понимание и сотрудничество между людьми. Лишь после этого развиваются торговые, экономические и другие отношения. Это тем более существенно для такой страны, как Советский Союз, создающей мир высших духовных ценностей.
…И теперь, и раньше мне казалось, что у Сталина обостренная подозрительность. Какая-то патологическая мнительность. Он никому не доверял. Каждого готов был считать неблагонадежным, в каждом видел злонамеренность. И я предпочел быть предельно осмотрительным и осторожным, чтобы не давать ни малейшего повода для сомнений.
Каждая встреча Сталина с Мао Цзэдуном приносила нечто неожиданное, непредсказуемое. Содержание бесед всецело определялось хозяином, который, однако, никогда заранее не раскрывал темы разговора. Обычно беседа начиналась, скажем так, с отвлеченных сюжетов. То ли гость проявлял интерес к чему-либо, то ли хозяин по своей инициативе затрагивал какой-нибудь вопрос.
Так, в процессе собеседований обсуждалась программа языка и мышления. Сталин вообще высказывался в духе известной своей работы по языкознанию. Основная идея состояла в том, что язык как средство сознательного выражения мысли нечувствителен к классовой принадлежности людей. Любой человек может говорить на любом языке, в том числе и на языке Пушкина, Толстого, Достоевского и так далее. Все здесь определяется образованием и личными интересами.
Примечательно, что Мао Цзэдун в свою очередь развивал мысль о том, что китайская иероглифика и язык, при всей сложности овладения, в действительности открыты всем, каждому человеку, если есть желание их постигать и совершенствоваться в них, независимо от социального положения, классовой принадлежности. Другое дело, не всякий китаец мог получить необходимое образование и овладеть иероглификой.
— Товарищ Федоренко, — обратился ко мне Сталин, — подойдите ко мне с вашей тарелкой.
Когда я приблизился к нему, он, как обычно, не глядя в мою сторону, сказал:
— Возьмите это кушанье. Редкое это блюдо. Возможно, вы отведаете его первый раз в жизни… Первый и последний, как говорится.
Разумеется, я поблагодарил за угощение, но тревожная мысль сверлила мое сознание. Не могло не настораживать то, что официантка, показывая блюда хозяину, о чем-то с ним шепталась, а потом, вместо того чтобы отнести это блюдо и поставить на сервировочный стол, поставила блюдо около Сталина.
— Так как же, товарищ Федоренко, понравилось вам блюдо? — вскоре спросил он меня.
— Извините, товарищ Сталин, замешкался я тут, — вымолвил я кое-как. — Очень деликатное…
— Что же вы молчали? — добавил он почти одобрительно. Блюдо это действительно оказалось вкусным — печень индейки, приготовленная с перцем и солью. Кавказский деликатес.
Все обошлось. Опасения мои не оправдались. Апофеоз недоброжелательности и зла не состоялся. Мы ценим людей за добро, которое они делают. И презираем их за вред, который они нам приносят. Люди не должны разочаровывать друг друга, вводить в заблуждение, создавать причины для подозрительности.
Эпизод этот воскресил в моей памяти другой случай, связанный с пребыванием Мао Цзэдуна в Москве.
Тревожный звонок по правительственному телефону заставил меня без промедления направиться в Кремль, где проживал в это время Мао Цзэдун. Встретил меня шеф спецохраны в высоком чине и с нескрываемым волнением сказал:
— Тут личный китайский повар Мао Цзэдуна устроил нам полускандал, заявив, что рыбу, которую мы привезли, он отказывается принимать и готовить.
— Какую, собственно, рыбу? — спросил я полковника спецслужбы.
— Карпа, которого мы обычно привозили для гостя, — сказал он мне.
— Так в чем же дело?
— Повар только размахивает перед нами руками, отказываясь принять рыбу, ведь это же скандал…
Естественно, мне пришлось обратиться к китайскому повару, чтобы выяснить его претензии.
— Рыба эта уже уснула. Неизвестно когда. А у меня строжайшее указание Мао Цзэдуна готовить ему исключительно живую рыбу, — выпалил шеф-повар на хорошем пекинском диалекте.
Простое это недоразумение вызвало настоящий переполох в недрах нашей особой службы.
— Да что вы? Неужели в этом все дело? — воскликнул полковник. — Да мы сейчас же эту рыбу живьем за жабры…
Никогда не поздно посадить дерево, гласит народная мудрость, хотя плоды его, быть может, достанутся другим. Но радость жизни останется с тобой.
Шло время. Давно канул в прошлое декабрь 1949 года. Минул январь 1950 года. Приближалась февральская дата — день подписания Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Китаем.
— Нам хотелось бы, товарищ Сталин, устроить небольшой прием после подписания договора, — обратился Мао Цзэдун с этой просьбой во время очередной встречи.
— Естественно, — сказал хозяин.
— Но не в Кремле, где меня разместили, а в другом месте, например, в «Метрополе».
— А почему не в Кремле?
— Видите ли, товарищ Сталин, Кремль — это место государственных приемов Советского правительства. Не совсем это подходяще для нашей страны — суверенного государства…
— Да, но я никогда не посещаю приемов в ресторанах или в иностранных посольствах. Никогда…
— Наш прием без вас, товарищ Сталин… Нет, нет, просто немыслимо. Мы вас просим, очень просим, пожалуйста, согласитесь, — настаивал Мао Цзэдун.
Наступила пауза, с ответом Сталин не спешил. Он как бы сосредоточивался. Мао Цзэдун исповедально ждал согласия хозяина, не сводя с него глаз.
— Хорошо, товарищ Мао Цзэдун, я приду, если вы этого так хотите, — произнес Сталин наконец и заговорил на другую тему.
Так был нарушен собственный обет, который Сталин неукоснительно соблюдал весь свой век.
14 февраля в назначенный день и час китайские хозяева и гости собрались в банкетном зале «Метрополя». И хотя здесь должна была царить торжественная атмосфера, лица многих выражали некоторую озабоченность и даже тревогу: сдержит ли свое обещание, удостоит ли своим присутствием. Немало оракулов с видом самоуверенных фанфаронов предсказывало мрачные прогнозы. Другие же, напротив, были настроены оптимистически. На чем зиждились эти предсказания? На том, как всегда, на чем основываются кулуарные разговоры. Все нетерпеливо поглядывали на входную дверь. И мне вспомнился другой эпизод, о котором рассказывал один из московских всезнаек. Вот эта история.
Как-то Сталин решил посетить один столичный драматический театр, но негласно, тайком, чтобы не было излишнего шума и ажиотажа. Незаметно пришел в ложу и погрузился в атмосферу спектакля. Но бдительное око директора театра тотчас увидело гостя и приняло экстренные меры: моментально был водружен бюст Сталина в фойе, через которое он инкогнито проследовал.
По окончании сценического представления Сталин хотел так же незримо удалиться из театра. Пройдя через фойе, он увидел бюст и удивленно спросил:
— А этот как сюда пришел?
…Когда атмосфера в банкетном зале «Метрополя», как мне казалось, предельно накалилась, ко мне подошел компетентный товарищ в штатском и доверительным тоном прошептал:
— Вам следует встретить хозяина в вестибюле и провести его сюда…
— Позвольте, разве это моя прерогатива? Не лучше ли это проделать вам, как обычно? — ответил я полковнику, который уже мне примелькался.
— Насчет прерогатив лучше воздержимся. Поговорим в другой раз, а сейчас вас, как специалиста по китайскому, просят, неужели вы не понимаете?! — повелительно произнес мой собеседник.
Я воздержался от дальнейшего диалога, но мне было не совсем понятно, неужто мне придется объясняться со Сталиным по-китайски.
И взяв меня под руку, он провел в вестибюль, показал место, где я должен был стоять и «очей своих не сводить с входной двери». Вокруг было безлюдно. Лишь гардеробщик занимал свое служебное место у вешалки.
Вскоре открылась парадная дверь, и на пороге, как в раме на портрете во весь рост, стоял Сталин. Быстрым взглядом он обвел вестибюль и, заметив меня, не спеша направился в мою сторону как на знакомый ориентир.
Приблизившись к гардеробу, он начал расстегивать шинель, как вдруг услужливый гардеробщик будто на пружине подскочил к нему и подобострастно произнес:
— Разрешите, Иосиф Виссарионович, подсобить…
Сталин, взглянув на него, вежливо с ним поздоровался и с легкой иронией произнес:
— Благодарю, но это, кажется, даже я умею… — И бросил дружеский взгляд в мою сторону.
Сняв шинель, он подошел к вешалке, повесил ее, положил на полку свою фуражку, посмотрел в зеркало, поправил волосы и обратился ко мне:
— Как тут дела, все ли в сборе?
— Да, товарищ Мао Цзэдун и другие китайские друзья уже давно на месте, ожидают вас.
— В таком случае — ведите меня, — сказал он и прикоснулся рукой к моему плечу.
И я повел Сталина… в банкетный зал, где его встретили громкими рукоплесканиями и шумными возгласами восторга. Это было всеобщее ликование — и мрачных пессимистов, и очень осторожных оптимистов.