ти мира. Передо мной вздымались сопки, гряда за грядой, укрытые первобытными лесами, будто атласным одеялом в переливах цвета – от желто-зеленого до глубокого изумрудного и голубоватого. А над сопками – синее-синее небо с белыми веселыми и безразличными к моей участи облаками. Я уехал рано, не простившись с Царевнами, и в случае чего они не узнают, где лежат мои кости …
Меня проводила Царица. Когда седлал коня, увидел ее, бредущую среди чумов в предутреннем тумане. Она остановилась перед телегой, где храпел Распутин, и смотрела на него, будто на спящего младенца.
– Ваше Величество!
Она подходила, вглядывалась, будто не узнавала. Наконец сказала встревоженно:
– Леонид, куда вы собрались?
– Разведка местности, Ваше Величество.
Это была почти правда. Всей правды Ее Величеству сказать я не мог. Она это чувствовала, вглядывалась, вглядывалась в мое лицо.
– Когда вы вернетесь?
– Надеюсь, послезавтра.
– Послезавтра? Это крайний срок. Нам ведь надо ехать в скит.
– Так точно, Ваше Величество! Я разведаю дорогу.
Ее взгляд смягчился.
– Берегите себя …
– Премного благодарен, Ваше Величество!
Я увидел, что она не сердится на меня больше. Простила? Или забыла? Но я не мог уехать, не объяснившись.
– Ваше Величество, я хотел говорить с вами.
– Да-да … Таня мне сказала …
– Я предан Вашему Величеству до последнего вздоха …
Она посмотрела на меня печально и тронула мою щеку мимолетно, будто сняла пушинку.
– Я знаю … Лёня, я не держу на вас зла. Насчет Старца вы ошибаетесь, но ведь это в прошлом? Обещайте, что не станете больше угрожать ему.
Я был прав: наябедничал Старец.
– Только ради вас …
– И я … ценю это. Я прощаю вас … И вот еще что, Лёня … Я не считаю вас виновным в наших несчастьях.
– Ваше Величество!
– …Я хочу, чтобы вы знали это. С Богом!
Я наклонился, сжал ее ладонь в своих и поцеловал. Она перекрестила меня и пошла к своему чуму, нетвердо ступая. Я поскакал вдоль реки. Туман стелился над землей тонкой слоеной пеленой по шею моего коня. Я будто плыл в седле над облаками.
Никогда меня не провожали и не ждали. Никто не обнимал меня на перроне, не плакал на причале. Когда уходил на фронт, никто не смотрел мне вслед. Вся моя жизнь – Корабль и война. Да еще эта старая женщина, которую я знал все мое детство, знал лучше, чем свою мать. Обернувшись, я увидел Ее в тумане, как на облаке. Она брела в нем по пояс и смотрела, опустив голову, себе под ноги, будто разглядывала землю с высоты.
Август 1918 годаИркутская губерния
…Вышел Кузнечик из большого сруба и зашагал к коновязи, где стояли пять лошадей, довольно тощих, заморенных. В руках у Кузнечика была железная миска с водой. Анненков следил за ним через бинокль, прихваченный у Бреннера. Казалось, Кузнечик нес воду лошадям. Однако он прошел мимо них и скрылся в часовне. Через несколько минут вышел оттуда. В одной руке держал железную миску, пустую, другой постукивал в днище миски, как в бубен. Навстречу ему вышел Вождь. Поверх рубахи на нем была надета жилетка из оленьей кожи мехом наружу. Он что-то сказал Кузнечику строго, и тот перестал стучать в миску. Анненков не слышал их голосов – расстояние было значительным.
Второй день Анненков следил за четырьмя серыми срубами и часовней, полуразрушенной, с покосившимся деревянным куполом без креста. Хорошо, что, выехав к скиту из чащи, ему хватило ума свернуть в заросли, подняться вверх по склону и наблюдать с холма.
Над крышей главного сруба вился дымок, а вскоре он увидел и аборигенов – одного за другим. Пятеро европейцев в одежде тунгусов: кожаные штаны и куртки, унты. Анненков не мог слышать, на каком языке они говорят, – может, они и не русские. Может, какие-нибудь заплутавшие исследователи сибирских народов – французы или немцы. Или беглые пленные – мадьяры, чехи, сербы … Несмотря на таежную одежду и снаряжение, они явно были не местными и уж тем более не коренными жителями этого скита. Скорее всего, пришли недавно и вели себя подозрительно. Поэтому, добравшись сюда накануне засветло, Анненков все еще не обнаруживал себя. Неужели к этим пятерым и вел Распутин государя с таким упорством? Зачем?
И где Тыманча? Его олени стояли на привязи вместе с лошадьми. Где же он? Может, ему дали лошадь и он уехал обратно в становище? Нет. Тыманча не бросил бы своих оленей.
Анненков дал «тем» клички. Первым увидел Бороду – соответственно, это был бородатый здоровяк лет тридцати. Потом появились Кузнечик – совсем молодой, худой и длинный. Третьим на глаза попался Кучер – лет сорока, богатырского сложения, с круглой высокой кучерской шапкой на голове. Вождь – Анненков назвал его так потому, что он был самый старый и седые космы торчали у него из-под плоской черной шапочки.
Из-за мешковатой мужской одежды Анненков не сразу разглядел единственную среди них женщину. Сначала он принял ее за худощавого юношу. Она носила нелепую кожаную шляпу с москитной сеткой – как у пасечника. Анненков не мог придумать ей имя, пока она не вышла из сруба без шляпы. Он увидел рыжие волосы и назвал ее Рысь. Лицо трудно было разглядеть даже в бинокль, но, кажется, ей было не больше тридцати. Временами Анненкову казалось, что он где-то видел эту даму, но лицо ее все время ускользало, расплывалось в дрожании воздуха, в неверной передаче увеличивающих стекол.
Жили они все в одном срубе, самом большом. В три другие избы даже не заходили, но часто заглядывали в часовню без креста.
Из записок мичмана Анненкова8 августа 1918 года
Последний раз я ел вчера в четыре часа пополудни. Коня с провизией спрятал в полуверсте от моей позиции, в густом ельнике. Хорошо, что рядом были заросли черники, и я время от времени отползал с поста, чтобы поесть ягод.
Из дома вышла Рысь и села на бревно. Шляпы на ней не было, и рыжие волосы спутанными космами разметались по плечам. Лицо подставила солнцу, и мне впервые удалось разглядеть его в бинокль: тонкое, веснушчатое с правильными чертами, только непропорционально вытянутый подбородок немного портил впечатление. Но черт возьми, это лицо точно было мне знакомо! Петроград, собрание монархистов-подпольщиков! Это она, та пламенная барышня! Кто они такие? Какого черта они здесь делают?
Из дома вышли Вождь и Борода и направились в часовню. Рысь бросила им вслед пару слов, не поворачивая головы. Присмотревшись, я увидел, что каждый нес черный кристалл величиной с кулак. Такие же кристаллы, как и в котомке Распутина!
Прошло минут десять, и вдруг пронзительный вопль донесся из часовни, будто резали свинью. Но это кричал человек. Я посмотрел на Рысь. Она не изменила расслабленной позы. И снова раздался вопль, длинный, с подвыванием, а потом несколько коротких вскриков-стонов. Теперь я знал, где Тыманча …
Не меньше часа слушал я вопли Тыманчи. Он то подвывал волком протяжно, то постанывал отрывисто, будто тявкала собачонка. Почему я сразу не бросился спасать его? Потому что не за тем меня послали. Моя задача – обеспечить безопасность Семьи, а не вызволять тунгусского охотника, который к тому же странным образом был связан со своими мучителями. А если бы меня убили? Наши не узнали бы, что в скиту творится.
Тыманча кричал не переставая. Что же они с ним делают? Картины одна другой ужаснее возникали в моем воображении. А «те» спокойно вышли из часовни, прохаживались по двору, совещались, то входили, то выходили из своего сруба. Все они были при оружии. Револьверные кобуры висели на поясах, а у Рыси даже болтался маузер на длинной портупее. Кроме того, у каждого был нож в ножнах, а Борода и Кучер опоясались патронными лентами. В этой воинственности, однако, чувствовалась едва уловимая фальшь. Это трудно объяснить, но тот, кто воевал, всегда распознает новичка с оружием по каким-то едва заметным нюансам поведения – даже по тому, как новичок сидит или ходит с пистолетом или с винтовкой. «Те» еще чувствовали оружие как что-то опасное и волнующее.
Двор опустел. Все ушли в избу. Дверь в часовню была открыта, и добежать до нее я мог за пару минут. А что дальше? Вытащить Тыманчу – и к лошадям. Имел ли я право рисковать своей жизнью? Конечно, нет, но слышать вопли и не помочь было выше моих сил.
Быстро я прошел позади избы, пробежал мимо лошадей и оленей. До распахнутых дверей в часовню оставалось полсотни шагов, и тут из кустов передо мной выскочил Кузнечик, выхватил револьвер и наставил на меня. Я держал карабин стволом вниз.
– Брось карабин, – пискнул Кузнечик испуганно.
Я видел, что курок его револьвера не взведен.
– Брось карабин, – повторил Кузнечик.
Его рука с револьвером дрожала. Большой палец дернулся к курку. Я вскинул карабин и от бедра выстрелил ему в живот.
В следующее мгновение я уже влетел в часовню и остолбенел. На том месте, где был алтарь, стоял массивный деревянный крест, сколоченный из двух бревен. Перевернутый. На нем висел распятый Тыманча головой вниз: руки прибиты гвоздями к горизонтальной перекладине почти у пола, а ноги привязаны веревкой вверху к вертикальному столбу. Голый. На теле мелкие кровоточащие раны. Одежда тут же, под крестом. Позади распятия растопырила лучи пятиконечная перевернутая звезда в круге, во всю стену намалеванная белой краской. Ничего из прежнего церковного убранства не сохранилось, только бревенчатые стены, исписанные словами на непонятном языке и неизвестными мне символами …
Клещи валялись тут же, у подножия креста. Видно, их использовали для пыток. Я выдернул клещами гвозди, обрезал веревку ножом. Тыманча свалился мне на плечо, и я отнес его к двери …
На выстрел сбежались «те» и окружили часовню, прячась по кустам. Не успели мы выбраться. Я уложил тунгуса на пол возле входа и сам лег рядом, у порога приоткрытой двери, удерживая под прицелом площадку перед входом. Солнце садилось. После заката мы с Тыманчой остались бы в темноте – бери нас голыми руками.