– Как вы себя чувствуете? – спросил Бреннер.
– Нормально! – закричал я.
Они даже отпрянули.
– Ого! – засмеялся Лиховский.
Каракоев и Бреннер таращились на меня.
– Можете говорить тише, мы вас слышим, – сказал Бреннер.
– Где я?
– В чуме нашем. Мы поставили его, когда тебя нашли, – сказал Лиховский.
– Что с девочками?
– Все в порядке, – сказал Каракоев.
– Здоровы, – сказал Боткин.
– Нашли Распутина?
Они переглянулись.
– Там был Распутин? – спросил Бреннер.
– Конечно! Я убил его! Вы нашли тело?
– Нет, – сказал Бреннер. – Расскажите, что там случилось. Мы до сих пор теряемся в догадках.
Август 1918 годаИркутская губерния
В предрассветном сумраке царь собирал дочерей, разбросанных по склону, будто злой кукольник-великан вытряхнул своих кукол из ящика. Серые заношенные платья казались белоснежными в бурой траве.
Тунгусы рассказали, что есть поблизости шаманская пещера: если старец увел царевен, то, наверно, туда.
На рассвете нашли. Доктор Боткин проверил пульс: Анастасия, Мария и Ольга были живы, спали беспробудно. Татьяну нашли в пещере, вход в которую не сразу можно было заметить в зарослях. Она лежала на деревянном кресте, будто приготовленная к распятию, но руки ее, раскинутые в стороны, были свободны, как и ноги. Она спала. Вокруг на камнях и стенах пещеры – пятна запекшейся крови, словно кто-то расплескал ее из ведра. Там же лежал топор с нарисованными на нем белыми знаками и буквами неизвестного языка. Нашлись еще запасы сушеных грибов и трав – их тунгусы назвали шаманскими. Большая поленница сухих дров заполняла нишу. Кто все это приготовил? Старец? Один?
Мичмана нашли возле ручья у самой воды. Он спал, как и царевны, но весь измочаленный, будто его пропустили через молотилку. Однако открытых ран доктор на теле не обнаружил. Больше никого не нашли. Чья же кровь в пещере?
Через два дня царевны проснулись. Они ничего не помнили о своем исчезновении – как оказались у того костра, кто там был еще … Доктор Боткин не смог объяснить природы их беспамятства.
Про пещеру мичман узнал только от офицеров; сам он ее не видел и не знал, что она существует. Посовещавшись, решили, что, при всех противоречиях и странностях этой истории, мичман все же убил Распутина, а тело унесло водой. Возможно, они дрались и в пещере, Анненков просто не помнит этого. Было решено также признать фактом, что Распутин готовился к жертвоприношению царевен. Анненкова провозгласили героем и спасителем.
Выводы доложили Николаю, но ему уже было не до того. Александра так и не узнала, что произошло с девочками. Она металась в горячке, лишь иногда приходя в сознание. Двухдневный сон дочерей ее не встревожил: главное – что они были рядом. Алексей тоже был плох.
Однажды доктор Боткин, войдя в царский чум, увидел Николая сидящим на полу. Вокруг лежала семья – шесть разметавшихся в беспамятстве тел…
Из записок мичмана Анненкова21 августа 1918 года
…Передо мной явилась Анастасия. Плакала и гладила меня по голове.
…Мария улыбалась сквозь слезы.
…Татьяна что-то говорила мне печально. Плакала.
…И Ольга плакала. Почему они плачут, ведь все позади?
Мои Царевны приходили ко мне, сидели рядом по очереди, но Государь не пришел. Да, собственно, почему он должен был прийти? Я сам к нему прибуду с рапортом. Вот только встану и доложу обо всем, и он пожмет мне руку и улыбнется. Государыня тоже не приходила, но я же знал, что она больна. И Алексей тоже. Еще не приходил Тыманча …
Когда сознание вернулась полностью, я услышал тишину за стенами чума. Тунгусов не было. И тогда мне сказали, что Тыманча умер – заражение крови – и тунгусы ушли. Я плакал о Тыманче …
Меня мучила мысль, что, убив Распутина, я разбил сердце Государыне.
И снова со мной была Татьяна.
– Мы все вам благодарны, и папа́ желает вам выздоровления и непременно зайдет … скоро …
– Передайте Государю мои… – я не знал, как сказать, чтобы не прозвучало слишком напыщенно, – что я всегда готов … И Государыне передайте заверения в моей искренней любви и преданности. Надеюсь, она не сердится на меня. Этот самозванец был изувер … И Алексею передайте сердечный привет.
Татьяна улыбнулась как-то особенно нежно, и ее улыбка долго-долго светилась в полутьме – невероятно долго. Я любовался ею, пока не заметил слезы …
– Они умерли, – сказала Татьяна чужим голосом.
– Кто умер?
Часть третьяАнастасия
Из записок мичмана Анненкова8 сентября 1918 года
Я стоял на корме и не видел носа нашей посудины, не говоря уже о берегах. Сквозь туман солнце поблескивало серебряной монетой, холодно и тускло.
Тихие шаги на баке – кто-то крался, вернее, безуспешно пытался не топать по железной палубе коваными башмаками. Зачем кому-то шастать в семь утра возле каюты Государя?
По правому борту я пошел с кормы на бак. Впереди замаячила темная фигура.
– Стой!
Еще два шага – и я разглядел кочегара Зацепова. Он развернулся и быстро пошел от меня, на глазах растворяясь в тумане.
– Зацепов! – окликнул я его вполголоса.
– Чего?
Он стоял набычившись: руки в карманах расклешенных брюк, под распахнутым бушлатом полосатый тельник не первой свежести и бескозырка «Балтийский флот», чудом державшаяся на самом затылке, – хам освобожденный, образ нового мира.
После революционных картин на улицах Петрограда я ненавижу свободу. В феврале семнадцатого великий город погрузился в хаос. Никто не отлавливал больше бродячих собак, и революционных матросов никто не отстреливал. Шелудивые псы беззакония стаями бродили по улицам, месили загаженный снег, который никто не убирал. Псы глумились над городом: убивали полицейских и офицеров, грабили, харкали на мостовые и раздевали блудливыми песьими глазками курсисток и гимназисток, дефилировавших по улицам под красными флагами. Черные бушлаты, серые шинели и собачье дерьмо на грязном снегу – все, что я помню о февральской свободе.
– Смирно! – Голос я старался не повышать: недалеко каюта Государя.
Негромкую команду Зацепов приписал моей робости, ощерился прокуренными зубами.
– Ты чего, офицерик, попутал? Тебе тут не царская служба.
– Царская. Царь на борту!
– А мне без разницы. Клал я на этого гражданина Романова с прибором …
– А ну мордой в пол! Мордой в пол, сука!
Я ткнул ствол нагана ему в живот. Он не двигался, сопел и бешено таращил свои зенки. Но и мой взгляд был красноречив, потому что он лег на палубу.
– Отжался! Раз-два!
Он отжимался. Сипел:
– Ну, я тебя … Я тебя порву.
– Это я тебя порву, хамло! Ты у меня из трюма не выползешь, плесень!
Этот Зацепов был лишь вершиной айсберга. В трюме обитало еще девять человек команды, и среди них по крайней мере трое – такой же анархический сброд. С того момента, как мы захватили судно, Бреннер запретил команде, кроме вахтенных и капитана, появляться на верхней палубе. И это, конечно, не расположило к нам матросов. Но Зацепов плевал на запрет и позволял себе бродить где ему вздумается и когда вздумается, демонстрируя при этом хамское пренебрежение к Государю и ко всем нам.
– Отжался! Раз-два! – командовал я.
– Что здесь происходит?
На нас смотрел Государь. Он стоял у борта в своем полковничьем мундире, фуражке, с папиросой в руке.
– Виноват, Ваше Величество!
Я стоял навытяжку, а Зацепов поднялся и уходил вразвалочку. В один прыжок я догнал его, схватил за шиворот и изо всей силы дернул назад, на себя.
– Смирно! Скотина!
Он развернулся и оттолкнул меня, и тогда я ударил его под ребро рукояткой нагана. Он охнул и осел на палубу.
– Отставить, мичман! – повысил голос Государь.
– Прошу прощения, Ваше Величество! Пришлось поучить хама!
– Вы пьяны?
– Так точно, Ваше Величество!
Да, я был пьян, но не так чтобы очень. После целой ночи возлияний в каюте Лиховского и Каракоева мне удалось поспать часа два.
Государь смотрел на меня с брезгливым раздражением.
– Оставьте матроса в покое.
Зацепов растворился в тумане, матерясь вполголоса.
– Виноват, Ваше Величество! Не сдержался!
– Идите, – бросил Государь. – И прекратите пьянствовать. Это уже переходит всякие границы.
Я козырнул, повернулся кругом, как положено, вернее – как уж получилось, и ушел на корму.
Третьи сутки мы шли по Ангаре, но в тумане стояли на якоре. Идти, не видя берегов, капитан судна не рисковал. Было мое дежурство. Я слонялся по палубе в полном одиночестве с мерзким предощущением подступающего похмелья.
Упрек Государя в пьянстве относился больше к Лиховскому и Каракоеву – заперлись в своей каюте и третьи сутки не выходили. Нашли на камбузе два ящика коньяка, оставшиеся от сатанистов, и совсем перестали всплывать на поверхность, то есть не выходили на палубу и не стояли вахту. На посту теперь сменяли друг друга только я и Бреннер. Никакие призывы и увещевания Бреннера на наших друзей не действовали. В конце концов и я стал захаживать к ним на огонек. Вот и прошедшую ночь тоже …
Наш отряд будто растворился, поднявшись на борт «Святителя Николая». И Принцесс наших мы с тех пор почти не видели. А если мне или Бреннеру удавалось застать их на палубе, они шарахались от нас, как от пьяной матросни, спасались бегством в свои каюты.
…Я задремал, присев на корточки у фальшборта, – неслыханное нарушение устава караульной службы – и проснулся от шума на нижней палубе. Я увидел капитана судна Ивана Христофорыча и кока. Они тащили тяжелый железный ящик с явным намерением сбросить его за борт.
– Стой! Это что такое?
Милейший наш капитан Иван Христофорыч сделал самое невинное лицо.
– Так это хлам всякий, балласт. За борт его!
Им оставалось сделать одно движение, чтобы отправить ящик на дно.