– Отставить!
Поставили ящик на палубу. Кок смотрел неприветливо, Иван Христофорыч, напротив, заулыбался.
– Да что вы, мичман! Вы весь мусор на судне проверять будете?
– Буду, если потребуется. Откройте!
Иван Христофорыч с неудовольствием открыл ящик. В нем лежали папки с бумагами, несколько солидных фолиантов, несколько толстых исписанных тетрадей и с десяток черных кристаллов величиной с кулак. Да, тех самых кристаллов.
– Как же так, Иван Христофорыч? А вы клялись, что не принадлежите к этим сатанистам.
– Не принадлежу! Я просто рейс выполнял!
– А почему прятали это до сих пор?
– Да не прятал я, не прятал! Выбросить это надо, ни к чему держать на борту.
Иван Христофорыч в самом деле был напуган. Как он только шел сюда с Енисея с этими сатанистами и не помер со страху? Настоящий капитан-речник был Иван Христофорыч. Носил пышные усы и форму собственного сочинения, состоявшую из капитанской фуражки военно-морского флота, френча пехотного офицера, синих галифе и мягких сапог с короткими голенищами. Мне нравился Иван Христофорыч, а я, кажется, нравился ему. А еще я видел искреннюю симпатию капитана к Государю и его дочерям, что в наших обстоятельствах не могло не радовать.
И возможно, капитан Христофорыч был прав насчет ящика. Я еще помнил тот вой в горящей часовне, тот адский посвист, с которым сгорали бумаги сатанистов и они сами. Но в этом ящике я видел книги и записки на русском языке. Вдруг там найдется объяснение, что же такое был этот Распутин. Мне нужно было это понять.
– Ящик ко мне в каюту.
– Ох, лучше бы за борт, – вздохнул Христофорыч.
– Успеется.
И тут появился Бреннер и приказал отнести ящик к нему. Я скромно заявил о своем праве «первой ночи» и желании ознакомиться с бумагами. На что Бреннер буркнул:
– После, может быть … Государю я сам доложу.
Сентябрь 1918 годаАнгара
Иван Христофорович, капитан «Святителя Николая», ожидал возвращения сатанистов в конце августа в Братске. Но вместо них ночью явились четверо молодчиков и захватили судно. На причале не было ни души, вахтенный у трапа отсутствовал. Четверо беспрепятственно поднялись на борт, угрожая оружием, согнали разбуженную команду в салон. Объявили: судно реквизируется для доставки государя императора и семьи.
Было уже за полночь, когда захватчики выстроили команду на палубе – одиннадцать человек вместе с капитаном. На пристани показались несколько подвод с людьми и поклажей. Когда Николай поднялся на палубу, Бреннер подал команду «Смирно!». Николай только раздраженно махнул рукой, но экипаж застыл-таки, потрясенный явлением живого императора на реке Ангаре, в сердце Сибири.
Захватчики приказали немедленно отчалить, запретили приставать к берегу, покидать судно и подавать любые сигналы на берег или встречным судам.
Капитан, помощник капитана, кок и механик с самого начала с симпатией отнеслись к царю, но матросы и кочегары позволяли себе похабные взгляды и ухмылки при виде царевен. Во всем их поведении чувствовался протест и скрытая угроза «офицерью», захватившему судно, и потому, по распоряжению Бреннера, вооружены были не только офицеры, но и Харитонов с доктором Боткиным. Даже Демидова носила револьвер под корсетом. От оружия отказались только Николай с дочерями.
Несколько разрядило напряженность солидное вознаграждение команде в царских золотых червонцах. Аванс выдали сразу же.
После десяти утра Бреннер явился к Николаю с докладом и обрисовал обстановку на судне: экипаж бурлит в трюме, Лиховский и Каракоев пьют в каюте.
– Вы можете что-то с этим сделать? – спросил Николай.
– Я разберусь. И с экипажем тоже.
– И поговорите, пожалуйста, с Анненковым. С ним явно что-то не то.
– Простите?
– Разве вы сами не видите? Сегодня утром я был свидетелем отвратительной сцены. Анненков издевался над матросом, ударил его …
– Все мы немного не в себе после ухода ее величества и наследника.
– Да, но Анненков внушает мне серьезное беспокойство. Конечно, мы многим обязаны ему, я помню. Но это у него не первый случай неприемлемого поведения. Я уже не говорю о безобразной сцене на могилах. Может, предложить ему покинуть нас? За приличное вознаграждение, разумеется.
При мысли, что ему придется сообщить Анненкову об увольнении, Бреннер внутренне поморщился.
– Понимаю и разделяю ваше беспокойство. Я тоже не в восторге от его выходок, но, надо признать, Анненков хороший боец. Это немаловажно в наших обстоятельствах. И он безгранично предан вашему величеству и их высочествам.
Николай покачал головой.
– Проявления этой преданности мне тоже кажутся несколько … чрезмерными. В его отношении к дочерям я замечаю … некоторые вольности… – Николай осторожно подбирал слова. – Конечно, походная жизнь сближает, многие условности отпадают, но какие-то границы должны сохраняться. Анненков же иногда ведет себя с дочерями так, будто он …
«Будто он член семьи», – закончил Бреннер про себя.
А Николай только вздохнул и сказал:
– Надеюсь, вы меня понимаете.
– Понимаю, ваше величество. Анненков с детства знаком с великими княжнами, еще по службе на яхте …
– Я помню, – сказал Николай раздраженно. – Ну поговорите с ним, что ли …
Бреннер не любил Анненкова. Искра взаимной симпатии, вспыхнувшая между ними в момент знакомства, давно погасла. Бреннер с удовольствием отправил бы Анненкова в отставку, но как командир понимал, что избавляться сейчас от одной четвертой своего войска было бы непростительной глупостью.
– Я поговорю с ним, ваше величество, – сказал Бреннер.
Из записок мичмана Анненкова8 сентября 1918 года
Я постучал.
– Кто? – Голос Анастасии.
– Анненков. Вы не хотите прогуляться?
Я приходил к этой каюте пару раз в день. Возможно, это выглядело навязчиво, ну и плевать. Нужно было вытащить Настю на воздух хоть на четверть часа, но она еще ни разу не вышла. Она поссорилась с сестрами и жила теперь в каюте с Демидовой.
– А кто там на палубе? – Негромкий голос из-за двери.
– Никого.
– Никого?
– Ну, только капитан и рулевой в рубке.
– Идите. Я приду.
Туман рассеялся только часам к десяти. Мы наконец снялись с якоря. Колеса парохода хлопотливо зашлепали.
Она пришла ко мне на корму. Бледная, в черном бесформенном пальто и вязаной шапке, натянутой на самые брови. Мы стояли у борта и смотрели на берега. Вековые сосны проплывали мимо, еще увешанные клочьями тумана.
– Нет сил, – сказала Настя.
На маленьком суденышке посреди пустынной реки мы чувствовали бо́льшую отъединенность от мира, чем в самой дикой тайге.
– Вы поссорились с сестрами?
Она вздохнула горестно.
– Не хочу говорить об этом.
Я промолчал, и она тут же об этом заговорила.
– Они больше не страдают.
– Не страдают?
– Они забыли маму и Алешу.
– Этого не может быть!
– Конечно, они помнят, но не плачут больше, то есть, конечно, плачут, но …
И Настя сама заплакала беззвучно. Я обнял ее за плечи и почувствовал запах мыла. После тайги мы все наконец смогли помыться.
– Они плачут. Все мы плачем, – сказал я.
– Мне невозможно больше с ними. Они могут говорить о чем-то другом, понимаете? И папа́ тоже.
– Что?
– Он тоже может говорить о другом, а я не могу ни говорить, ни думать ни о чем другом! И вообще ни о чем …
Она зарыдала в голос. Я прижал ее к себе. Ее душа в скорби не могла выносить разговоров обыденных, заглушающих боль. Всякое утешение казалось ей предательством. Она словно тлела в глубине неугасимо, обожженная смертью матери и брата.
– Нужно жить дальше, – сказал я, не придумав ничего лучше.
Она оттолкнула меня в сердцах:
– Вот и сестры так говорят, и папа́! А я не могу жить дальше! Не хочу дальше!
Думал – убежит. Но она осталась, всхлипывала.
– А Демидова? Она не говорит о другом?
– Нет! Мы с Аней говорим только о мама́ и Алеше.
Помолчала и добавила:
– Аня хочет уйти в монастырь.
Вот так новость!
– В какой?
– В Иркутске. Как только придем туда, она попросит расчет у папа́.
Демидова сильно сдала. Все мы видели, как поход ее измотал, а смерть Государыни и Алексея просто раздавила. Она уже не помогала повару и Царевнам по хозяйству и по большей части молчала, глядя в одну точку. Отпустить ее было бы лучшим решением. Кстати, одного «бойца» мы уже оставили в Братске – лакея Труппа. Еще на подходе к городу старик попросил Государя об отставке: такие приключения ему не по возрасту. Конечно, его отпустили, выплатив щедрое вознаграждение, и он скрылся в паутине грязных улиц пригорода. С дарованной пенсией он может счастливо дожить остаток дней, если только большевики до него, царского прислужника, не доберутся.
Настя утерла слезы. Кажется, ей полегчало.
– Так странно … Можно спать, читать, просто сидеть и смотреть в иллюминатор и все это время двигаться, двигаться, и берега проплывают …
Я хорошо ее понимал. За два месяца нашего таежного похода мы привыкли, что движение требует усилий, ежедневного упорного труда.
– Да, это кажется чудом, – сказал я.
Из рубки спустился капитан Христофорыч.
– Прошу простить великодушно, господин мичман, госпожа Романова …
– Ваше Высочество… – поправил я капитана.
– Ваше Высочество… – Капитан смутился. – Хотел вот посоветоваться, возможно ли просить Его Величество выступить с лекцией перед командой?
Наше недоуменное молчание смутило его еще больше.
– Ну, сами изволите видеть, когда еще представится такая возможность – лицезреть нашего Государя Императора, хоть и низложенного.
– Что еще за лекция? Как вы себе это представляете, Иван Христофорыч?
– Э-э-э … Ну, может, о международном положении? Или … о войне с Германией. Как это все получилось? Интересно же …
– Милейший Иван Христофорыч, да с чего же Государь должен лекции читать матросам? Где это видано? – сказал я.