– Здравствуйте, Татьяна Евгеньевна.
Я удивился, но тут же вспомнил: Татьяна же – дочь доктора. Конечно, она – Евгеньевна.
– Добрый день, Михаил Сигизмундович, – улыбнулась Татьяна.
– Здравствуйте, – вежливо кивнула мне Мария.
При посторонних сестры делали вид, что познакомились со мной лишь в лазарете.
– Вижу, герой уже идет на поправку, – сказал этот, в кожанке, с улыбкой глядя на меня.
– Пожаров, Михаил, – представился он.
– Анненков, Леонид.
У меня не было причин скрывать свое настоящее имя. Вряд ли здесь, в тайге, кто-то мог навести справки о моем прошлом. Да и что в том прошлом? То же, что и у всех, – война.
– Я здесь культурой заведую – завклубом, – сказал Пожаров.
Речь и манеры выдавали в нем образованного. Студент, наверно.
– Недоучившийся студент, – эхом повторил за мной Пожаров. – Позвала революция. А вы?
– Мичман в отставке. После Февраля ушел с военного флота, а после Октября пришел к большевикам в Кронштадт.
– Славный путь! Много слышал о кронштадтцах. – Пожаров вдруг спохватился: – А вы знакомы с Марией Николавной?
Я посмотрел на Машу.
– Да, мы познакомились, – сказала Маша вежливо и улыбнулась Пожарову.
Пришла с этим завклубом и показывала мне, что она с ним … Этого только не хватало.
– Что ж, я просто зашел познакомиться с героем, – сказал Пожаров. – Выздоравливайте! Да, вот что еще … Вы какими талантами обладаете?
– Что? – не понял я.
– Поете? Играете на инструментах? Может, в театральном кружке участвовали? Я, видите ли, тут самодеятельность организую. У всех вновь прибывших спрашиваю. Нам нужны таланты. Ну, поговорим еще …
Обаятелен. И смазлив. И, кажется, неглуп. И Маша улыбалась ему. И ушли они вместе, как и пришли …
– Это что? – спросил я Татьяну.
Она пожала плечами:
– Ухаживает за Машей.
– А она?
Татьяна снова пожала плечами. Я посмотрел в окно. Маша и Пожаров уходили вместе. Хорошо хоть не под ручку.
– Он интересный, – сказала Татьяна, будто нарочно. – Мистерию тут ставить собрался – театральное представление про революцию. Папу хочет определить на роль Императора.
– Какого Императора?
– Да себя самого – Николая Второго …
Октябрь 1918 годаЗабайкальский край
Больше всего Миша Пожаров любил революцию и свободу. Но была и еще одна страсть – театр, которым он увлекся в студенческие годы в Киеве. С первых же дней своего появления в коммуне (а явился он полуживой от голода, бежав из захваченного чехами Иркутска) Миша задумал поставить революционную мистерию «Рождение нового мира». Мыслилось широкое театральное действо с участием всего большевистского актива и жителей деревни в массовых сценах. Сюжет должен был охватывать основные события 1917 года – начиная с отречения Николашки и заканчивая взятием Зимнего и провозглашением Владимиром Ильичом Лениным победы социалистической революции.
Себе Пожаров сразу выбрал роль Троцкого, а на роль Николашки Кровавого поначалу присмотрел нового библиотекаря Николая Александровича. Пожарову казалось, что избач чем-то отдаленно напоминал свергнутого монарха, если присмотреться. Комиссар Шагаев этого, кстати, совсем не находил. Николай должен был проявить всю свою выдержку, чтобы не выдать охватившей его паники. Кроме дикой абсурдности ситуации, в ней заключалась и серьезная опасность для него и дочерей. Ведь если бы, как планировал Пожаров, Николаю наклеили бороду и усы и надели мундир, сходство его с самим собой стало бы очевидным.
Николай решительно отказался играть императора. Убеждал Пожарова, что если он и имеет какое-то внешнее сходство с бывшим монархом, то внутренне совершенно другой человек и не сможет убедительно войти в образ. Посмотрев на избача внимательно, Пожаров согласился, что тот слишком интеллигентен и прост для самодержца. Николай вздохнул с облегчением: это второе отречение далось ему едва ли не тяжелее, чем первое.
Но тут Пожаров явился к нему с предложением сыграть Ленина.
Из записок мичмана Анненкова17 октября 1918 года
Я встал с постели на пятый день и вышел на улицу. Когда меня привезли сюда, я был без сознания и вот впервые видел эту деревню: рубленые избы, резные ставни и наличники, высокие крепкие заборы, дощатые тротуары по сторонам главной улицы. Я сел на скамейку перед воротами лазарета и стал смотреть на прохожих и проезжих. Попытался вспомнить, когда в последний раз я просто сидел и смотрел вокруг и это не была разведка, слежка, наступление, отступление, бегство или плен. Давно такое было, еще до войны, то есть почти никогда.
Редкие прохожие тоже смотрели на меня. Вот шагают два партизана в кожанках, с винтовками. Думал, пройдут мимо, но нет, оказалось – за мной. Под их конвоем я и доковылял до избы, где располагался штаб коммунарской ЧК.
Начальник Егор Большак, лет тридцати, небольшого роста, белобрысый, допрашивал меня неделю назад. Ему я и показал спину, когда уже приговорен был к оврагу. Он тут же послал за Шагаевым. Вдвоем они разглядывали мою звезду, жали мне руку и обнимали по-братски, после чего я потерял сознание и оказался в лазарете.
– Мы ведь с тобой не договорили в прошлый-то раз, – сказал Большак приветливо. – Слабый ты был. А теперь вишь – орел. Ну, рассказывай.
– Что рассказывать?
– Как к колчаковцам попал, как бежал? И вообще, откуда ты такой героический моряк?
Я не помнил, чтобы говорил ему о своей службе на флоте. Но поскольку первый разговор помнил смутно, то все могло быть.
– Да, я служил в Кронштадте. Потом воевал с немцами в Отдельном пехотном батальоне Гвардейского экипажа.
– И в каком же звании?
– Мичман …
– Охвицерик, значит.
– Да, но я всегда сочувствовал революционным матросам.
– Ну, само собой! – сощурился Большак ласково.
– В феврале семнадцатого я был с матросами. Мы арестовали офицеров.
– А потом?
– Уволился с флота. Поехал во Владивосток к невесте. Думал жениться. А тут по дороге эти чехи бузить начали. Поезд захватили … Бежал, попал к партизанам …
– К каким партизанам?
– Да там, в Сосновой балке.
– Сосновая балка? Это где ж такая?
– На Ангаре …
– Не слыхал. У нас есть ребята с Ангары. Может, они знают?
– Ангара большая.
– Это точно … Как же ты к белым попал?
– Отрядили меня в город за листовками. Ну, там меня и взяли. В контрразведке и разрисовали спину. Полковник там такой есть – Пугачев …
– Знаем такого.
Теперь я уже был на твердой почве реально пережитого опыта и без опаски пустился в подробности, чтобы исправить впечатление от неуверенного вранья про таежный отряд.
– Картина ясная, – подытожил Большак, когда я закончил рассказ про контрразведку. – А девиц этих давно знаешь?
– Каких девиц?
– Да этих, дочек доктора и избача.
– Здесь познакомился.
– Чудно́. По моим сведениям, они дни и ночи дежурили у твоей постели – все четыре, по очереди.
Я только пожал плечами. Дескать, не знаю, как это объяснить.
– Ты, конечно, парень видный, но так чтобы сразу четыре девки, даже не перемолвившись с тобой словом … Чудно. Чем ты их приворожил?
Я прикинулся, будто для меня это тоже было в диковинку, и сказал:
– Звезда … они даже плакали, когда увидели.
И опять я не мог не поблагодарить в душе моих колчаковских мучителей – звезда моя чуть ли не путеводная.
Большак хмыкнул:
– Себе, что ль, такую заказать, чтобы девкам нравиться?
Он захохотал, и я тоже улыбнулся.
– А вы прогуляйтесь в Иркутске у контрразведки. Может, и вам повезет.
Большак перестал смеяться, зыркнул на меня:
– Ладно, герой. Свободен.
Октябрь 1918 годаЗабайкальский край
По вечерам к Николаю на чай повадились товарищи Шагаев и Пожаров. Им нравилось разговаривать с избачом. Когда окрылен любовью, чувство распирает, хочется поделиться с кем-то, рассказать о ней – той, что свела с ума, очаровала, заворожила … И они говорили, говорили – Шагаев и Пожаров – о своей любви к ней – к революции. Говорили как о женщине, сами того не сознавая. А скажи им кто об этом – пожалуй, возмутились бы: что еще за сравнение! Это мещанское амурное томление и рядом не стояло с революционной страстью! Слушая их, Николай всеми силами старался удержать на лице маску заинтересованного внимания, но время от времени, когда гости особенно воспламенялись, под маской проступало лицо погорельца, бессильно наблюдавшего пожар своего дома.
– Да ты не бойся, Николай Алексаныч! – добродушно успокаивал избача Шагаев, уловив перемену в его лице. – Революция, она победит во всем мире, не только у нас.
– Во всем мире? – спрашивал будто бы с надеждой Николай.
– Во всем, во всем! Это неизбежно! – подхватывал Пожаров.
Шагаев выступал, как на митинге:
– Трудящийся человек сбросил с себя оковы эксплуататоров! Не будет никакой собственности! Частная собственность – вот что угнетает трудящегося! Никакой на хрен собственности!
Николай спрашивал почтительно, как студент на лекции известного профессора:
– Что же – совсем никакой?
Пожаров уточнял:
– Нет, одежда, там, книги, посуда – это может быть в личном пользовании.
– Ну, это да! – впроброс соглашался Шагаев. – Но земля, фабрики, заводы, жилища – все это будет общее!
– Жилища? – сомневался Николай. – Но как же? Это же неудобно.
– Неудобно было при царе и при буржуях, когда человек человеку волк. А когда все люди трудящиеся – все будет по-братски. И никакого неудобства, потому что все неудобство от собственности! – Шагаев был торжественно-снисходителен и возвышенно-воодушевлен.
Пожаров снова вставил свое слово:
– Ну, насчет жилья – это ты хватил. Будут общие дома, но у каждого своя комната. А вот брака не будет. Свободная любовь, свободные отношения. И никакой ревности.
Шагаев смеялся: