– Кто про что, а вшивый про баню. Это у тебя еще твой анархизм не выветрился. Пролетарская семья должна быть. А как же? Детей-то растить надо.
– Детей будет растить государство в специальных лагерях.
– Ну, это я не согласен. Зачем такое? Дети должны быть при родителях.
– Это у тебя еще мещанство не выветрилось, товарищ комиссар, – поддевал Пожаров.
Такой поворот явно не понравился Шагаеву.
– Ну, знаешь, ты не заговаривайся, товарищ Пожаров. Тебя в большевики допустили не для того, чтобы ты тут анархизм свой толкал.
– А ты меня анархизмом не кори, товарищ Шагаев. Я в революцию с чистым сердцем пришел. И большевиком стал по совести, а не по принуждению.
– Ну ладно, ладно … Революция каждому определит его место.
– Это точно! Революция – очистительное пламя. В нем сгорит все старое, отжившее …
И революционеры замолкали с просветленными лицами, будто переносились на мгновение в прекрасное будущее, где смеются дети в лагерях и женщины обнимают мужчин без брака и ревности. Николай тоже как будто смотрел в будущее, и лицо его было печально.
– Вот построим Дворец труда и заживем! И во всем мире дворцы построим для трудящихся! – воспарял Шагаев.
Комиссар Шагаев был главным архитектором Дворца труда, уже высившегося стропилами над бревенчатым срубом. Это строение, задуманное как грандиозный символ нового мира, на деле выглядело как вполне заурядный трехэтажный барак. В нем планировалась библиотека и кружки по интересам, а также зал на пятьсот мест для партийных собраний и постановки революционных мистерий. Просторный чердак отводился под планетарий, где на внутренней стороне крыши поместились бы электрические лампочки в виде созвездий. Трудящиеся коммуны, гуляя под этими созвездиями, слушали бы лекции астрономов, которых, видимо, снимали бы с проходящих поездов. Кто-то из активистов робко возразил Шагаеву, что над деревней и так каждую ночь загораются звезды – целое небо звезд, и все созвездия хорошо видны. На что Шагаев ответил, что натуральные звезды светят всем кому ни попадя: и буржуям, и тому же Колчаку с его приспешниками из Антанты, – поэтому для агитации они непригодны. А электрические – совсем другое дело. Мы зажжем новые пролетарские звезды.
Всех подозрительных лиц, задержанных в окрестностях, направляли на стройку Дворца труда. Колчаковские офицеры, даурские казаки, пассажиры, снятые с поездов, дюжина белочехов и даже два солдата из японского экспедиционного корпуса – многих расстреляли бы, если бы не стройка. Да здравствует Дворец труда, спасавший жизни! Лиховский, Каракоев и Бреннер тоже остались живы благодаря ему.
Когда их доставили в коммуну, Николай заикнулся было, что эти молодые люди его студенты. «Охвицеры», – констатировал начальник ЧК, мельком глянув на них. Они поняли, что сейчас их выведут к оврагу, но чекист махнул рукой – на стройку.
Из записок мичмана Анненкова17 октября 1918 года
Я вошел и увидел Государя, склонившегося над книгой. Он поднял голову. Может, мне и показалось, но в глазах его блеснули слезы.
– Леонид!
Я стал во фрунт.
– Ваше Величество!
– Рад видеть вас в добром здравии.
– Премного благодарен, Ваше Величество!
Казалось, он сейчас сделает шаг ко мне и обнимет, но нет – он сказал только:
– Оставьте это «величество». Нет больше никакого величества, да и опасно – вдруг кто услышит.
– Слушаюсь, Николай Александрович!
– Так-то лучше. Большой радостью было узнать, что вы живы и вернулись к нам. Рассказывайте …
Я рассказал Государю о своих приключениях, стараясь не вдаваться в подробности, но все равно вышло длинно. О звезде умолчал, но он сам спросил, ему, разумеется, рассказали Княжны. Я вынужден был доложить и об этом. Государь долго молчал, глядя мимо меня. Потом положил руку мне на плечо, промолвил тихо:
– Господи, спаси и помилуй нашу бедную родину … Благодарю тебя, мальчик, от сердца за все, что ты сделал для нас.
Он так и сказал – «мальчик». И это прозвучало как «сын». У меня запершило в горле, и я едва сдержался, чтобы в очередной раз не подтвердить мое детское прозвище Плакса-морячок. Государь тоже не хотел, чтобы я увидел слезы в его глазах, поэтому отошел и стоял спиной, бесцельно перекладывая книги на столе.
Справившись с голосом и дыханием, я сказал:
– Жду ваших указаний. Каков план наших действий?
Государь молчал. Я уже хотел повторить вопрос, когда он произнес:
– У меня нет плана.
– Позвольте мне высказать свои соображения.
– Говорите. – На меня Государь не смотрел.
– Нужно уходить отсюда как можно скорее. Выйти с территории, которую контролирует Шагаев, на Транссибе сесть на поезд в Харбин.
– Вы думаете, в Харбин?
– Так точно! Это будет проще. Граница совсем рядом.
– Как же мы пересечем границу?
– КВЖД на границе контролируется бандами атамана Семенова. Наверняка потребуют денег. Откупимся.
– Все это хорошо, но средства сейчас недоступны. Спрятаны у заимки, где нас захватили. А рядом строят Дворец труда, там круглосуточная охрана …
– Уверен, капитан Бреннер сумеет разработать план побега. Я также думаю, что он одобрит мое предложение. Мне нужно только связаться с ним.
Государь молчал. Казалось, он думает совсем не о том. И в самом деле, он сказал странное:
– Здесь спокойно …
– Здесь?
– …впервые с той ночи во Пскове.
Я понял, что он имеет в виду ночь отречения, и молчал, озадаченный.
– Читаю книги, вижусь с дочерями … Они сыты и в тепле. Может, не ехать никуда? Переждать? – Он посмотрел на меня, будто просил разрешения остаться. – Ведь когда-нибудь эта смута закончится. Тогда и можно будет подумать об отъезде.
Я смог пробормотать только «Ваше Величество …».
– Понимаю, есть опасность разоблачения, но она есть всегда. И при посадке в поезд и пересечении границы разоблачение гораздо более вероятно, не говоря уже об опасности быть просто убитыми в перестрелке по нелепой случайности.
Я молчал, потрясенный. Государь продолжил мягко, с неловкостью, будто оправдываясь:
– Конечно, у наших друзей на той стройке совсем другое положение. Оно нетерпимо и опасно. Свяжитесь с Бреннером. Готовьте побег, но только для вас четверых. Мы остаемся.
Я совсем растерялся.
– Ваше Величество, Николай Александрович, но как же жить с этими людьми?
Государь улыбнулся печально:
– Выбирать не приходится. Но если уж на то пошло, по-своему это искренние люди. Они на самом деле хотят изменить мир к лучшему, как они себе это представляют.
Я просто не мог поверить своим ушам.
– А не подобные ли искренние люди планировали убить вас и Семью в Екатеринбурге?
Я сказал – и тут же испугался собственной дерзости. Государь заметил это.
– Ничего, Леонид, не смущайтесь. Вы правы. Возможно, эти мне кажутся менее опасными, потому что пока непосредственно не угрожают нашим жизням, как те, в Екатеринбурге. Но все же те были какие-то грязные, воровали. Эти почище будут.
– Да они поезда грабят! Ходят с продразверсткой, обирают крестьян, чтобы в столовой у них был паек.
– Гм … Ну, мы тоже в этой столовой питаемся.
– И должны! Мы беглецы, мы вне закона, для нас один закон – выжить! А они власть, закон – так они, во всяком случае, себя преподносят. Они же на всеобщую и абсолютную справедливость претендуют – и грабят тех же крестьян, трудящихся, ради которых якобы вся эта революция.
Государь только печально улыбнулся в ответ на мою филиппику.
На улице послышались голоса. Скрипнула калитка. Государь изменился в лице.
– На чердак! Нельзя, чтобы вас здесь увидели!
Я бросился к лестнице за стеллажами и взлетел во тьму чердака, лег и замер – в горницу уже вошел кто-то.
Снизу пробивался полосками свет. Я нашел щель с хорошим обзором и увидел Пожарова и нашего повара Харитонова, смущенного, потерянного.
– Вот взгляните, Николай Александрович! Хочу Иван Михалыча на роль Николашки Кровавого! – сказал Пожаров, весело поглядывая то на повара, то на Царя. – Как вы его находите? Кажется мне, что-то общее есть.
Государь посмотрел на бледного повара.
– Сходство, конечно, не очень, – продолжал Пожаров, – но если усы и бороду приклеить, то вполне, мне кажется, сойдет.
– Что ж … если усы и бороду, то пожалуй… – сказал Государь.
– Нет, я понимаю, что не идеал, но где ж его взять, идеал-то! Я бы поставил мистерию и с живым Николашкой. Затребовал бы его для такого дела под конвоем. Но скорый революционный суд положил конец династии. Вы ведь видели, кажется, живого царя?
Меня бросило в жар. Пожаров будто специально издевался. Только бы Государь и Иван Михайлович справились. Я услышал, как Государь сказал неуверенно, будто припоминая:
– Видел … как-то … на одном приеме … по случаю …
Пожаров продолжал как ни в чем не бывало:
– Портретов-то не осталось. Все изъяли и пожгли. Сравнить не с чем …
Иван Михайлович запричитал:
– Николай Александрович! Не я это … я тут никак! Да что же … я разве … Они говорят, чтобы я, значит … а я тут никак, никак!
Что он делает!
– Да, я понимаю, вам актерство в новинку, – сказал Государь.
Я слышал в его голосе попытку успокоить бедного повара. Но тот не мог остановиться:
– Да разве ж я бы мог подумать о таком! Чтобы царя изображать, чтобы ваше …
Он чуть не сказал «ваше величество», да прикусил язык. Черт!
Пожаров рассмеялся:
– Да что ж ты лебезишь, чудак-человек! С царизмом покончено, и ни перед кем ты оправдываться за роль царя не должен. Уж тем более – перед Николаем Александровичем, революционным сознательным профессором. Так ведь, Николай Александрович?
– Разумеется, – сказал Государь.
В словах Пожарова мне послышалась ирония. Неужели он догадывается? Нет, нет! Не может быть. Но вся эта ситуация? Неужели просто случайность, а не игра, не спланированное издевательство?