Из записок мичмана Анненкова23 октября 1918 года
Пожаров часто заходил к нам, иногда по три раза на день, восторгался нашим с Марией творчеством. Со своими цыганскими глазами и длинными курчавыми волосами он походил на итальянского шулера, каких мне довелось видеть в порту Неаполя.
Маша болтала с Пожаровым, раздражая меня. Расспрашивала о каторге, где он страдал пару лет, об анархизме. Особенно ее интересовали вопросы любви и брака в свете этих новых теорий. Я слушал вполуха и сочинял поздравление в стихах Ангелине Баранкиной, председательнице комитета освобожденных женщин. Ей исполнялось тридцать пять. Она тоже заходила к нам в клуб, как бы по вопросам наглядной агитации, и часто останавливала на мне взгляд серых выпуклых глаз.
Маша смешивала гуашь и вопрошала, с мягкой улыбкой поглядывая на Пожарова:
– Как же любить, зная, что возлюбленный в то же самое время может принадлежать другой женщине?
А Пожарову только в радость.
– Это и есть чистая любовь, бескорыстная, без ревности и собственничества!
– И вы могли бы делить любимую с другим или другими?
Я посмотрел на Машу. Лицо ее было так безмятежно, будто она говорила о самых обыденных для нее вещах.
– Разумеется! Я живу в полном соответствии со своими принципами, – отвечал Пожаров.
– Могу я задать вам личный вопрос?
Пожаров растаял. Что могло быть сладостнее личного вопроса от Марии Николавны! Его чертовы глаза маслянисто блестели. И убить его нельзя было при всем желании.
– Сделайте одолжение, – сказал он, чуть ли не облизнувшись.
– Вы … уже имели опыт таких отношений?
Кажется, его откровения Машу совсем не шокировали, а только забавляли.
– …Разумеется, у меня был подобный опыт, но не здесь. Здешние девушки еще не настолько развиты …
– Не настолько развратны, – не удержался я.
Вспомнили, что я все еще здесь.
– Я знаю, мичман, вы не разделяете передовых взглядов на отношения полов. Это потому, что у вас в печенке засело ваше кадетское воспитание, – сказал Пожаров.
– А что засело в печенке у товарища комиссара? Он тоже не разделяет ваших передовых взглядов.
– Не прячьтесь за товарища комиссара. Он человек другого поколения. Для него этот вопрос не стоит так остро. Нам же с вами предстоит жить в обществе, свободном от предрассудков. И вам, Маша, тоже.
Он пялился на Машу своими черными маслинами, улыбался, а она разглядывала его улыбку – именно разглядывала, будто примеряла на него роль того, кто мог бы быть с ней и одновременно – с другой.
Встала:
– Благодарю. С вами интересно, – будто закончила аудиенцию в тронной зале дворца.
Я заметил, улыбочка Пожарова поблекла. Самолюбив господин-товарищ Пожаров.
– Мария Николавна, позвольте отнять у вас еще немного времени. Покажу вам кое-что … И вам, – кивнул Пожаров мне.
Он потащил нас на площадь. С десяток крестьян уже вкапывали столбы для помоста впечатляющих размеров.
– Здесь разыграется наша мистерия! Вся коммуна будет участвовать!
Он прямо светился – демиург.
– По-моему, мы и так живем в мистерии, – сказал я и удостоился одобрительного взгляда Марии Николавны.
– Вы чертовски правы, Леонид! – воодушевился Пожаров. – Новый мир рождается на наших глазах! Но чтобы понять время, непременно нужно отразить его художественными средствами! Я назвал мистерию «Отречение».
– Почему «Отречение»? – насторожился я.
– «Отречемся от старого мира» – так ведь поется? Опять же Царь отрекся – это и будет первым действием революционной мистерии!
Я украдкой взглянул на Машу. Она слушала невозмутимо.
– Помост ставится так, чтобы церковь была как бы задником. Декорация – в виде эшафота, – расписывал Пожаров. – На первом плане плаха и топор – бутафорские, в увеличенном масштабе. По фону высокие столбы с кумачовыми полотнищами. Ночью зрители заполнят площадь перед сценой-эшафотом. Для освещения и обогрева разведем костры. И в их свете разыграется сцена отречения: с Царя сорвут корону и бросят ее с эшафота в костер. Хор, как в греческой трагедии, споет «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». А потом царя положат головой на плаху.
– И что? – спросил я.
– Ну … Просто он полежит головой на плахе, пока хор поет «Интернационал», а потом его подхватят и унесут … Как вы думаете, справится с этой ролью наш повар?
– Не знаком с ним, – сказал я.
– Но ведь похож, особенно если бороду наклеить.
– А есть борода?
– Все уже готово. У нас тут кого только нет в отряде. Оказался и парикмахер из Иркутска. Он и смастерил уже бороды для Царя и Владимира Ильича.
Я выспрашивал детали в надежде пробудить в Маше отвращение к Пожарову, но она слушала с интересом и поглядывала на него благосклонно.
– А волосы откуда? – спросил я.
– Состригли косы у нескольких крестьянок в порядке борьбы с пережитками прошлого. Царские знамена уже шьются. После отречения Царя они полетят со сцены в костры вслед за короной.
– Грандиозно! – сказал я.
Демиург улыбался самодовольно.
– Мне нужна ваша помощь. Могли бы вы, Леонид, взять на себя надзор за строительством декорации? У меня много других дел. Чертежи и эскизы я вам передам.
Я удивился:
– Почему я?
– А почему нет? Вы деятельны, у вас есть вкус. А если бы Мария Николавна согласилась расписать некоторые детали декорации с вашей помощью, я был бы рад.
– Конечно, я готова, – сказала Маша.
– Очень хорошо! Генеральная репетиция тридцатого октября, а премьера – седьмого ноября, в годовщину революции по новому стилю!
Я посмотрел на мужиков, неспешно ковыряющихся в земле.
– Такими темпами не успеть.
– Сюда доставят часть рабочих со строительства Дворца труда.
Вот! Повод вызвать наших со стройки.
Я пошел провожать Машу в лазарет к сестрам.
– Ты должна уговорить Пожарова вызвать сюда нашу тройку.
Я не мог сам просить Пожарова, потому что по легенде я даже не был с ними знаком.
– Да, конечно. Я попрошу за них, – сказала Маша.
– Только осторожно. Расскажи что-то вроде того, что они были вашими попутчиками, не раз выручали и защищали вас. И что они никогда не служили у Колчака и ему не сочувствуют.
– Да-да… – отвечала рассеянно.
– Как ты можешь любезничать с тем, кто так отзывается о твоем отце? – не удержался я. – Выдумал о нем какую-то нелепую комедию …
– Да разве это об отце? Мой отец сейчас в избе-читальне. Пожаров симпатизирует ему, любит поговорить с ним. А тот, кого Пожаров называет Николашкой Кровавым, – это же маска. Этот Николашка никакого отношения не имеет к моему папа́. Потому-то его никто здесь и не узнает.
Из записок мичмана Анненкова28 октября 1918 года
Каждый день эта девочка, Нина, рисовала с нами в мастерской, но не то, что обычно рисуют дети, – не цветы, не кошек и собак и не домик. То есть дома она как раз рисовала, но объятые пламенем. И деревья рядом с домами горели, и трава. А вот людей на пожарах не было.
Маша давала Нине задания нарисовать яблоко, или кошку, или букет, но она изображала горящий дом и клубы черного дыма.
– Бедная девочка, – говорила Маша. – Это ужасно. Не зря отец за нее беспокоится.
Как-то вечером ко мне зашел Шагаев. Бегло перетасовав ри-сунки Нины, он с досадой бросил их обратно на подоконник.
– Не знаю, что делать с дочкой. Думал, хоть Мария Николавна научит ее рисовать что-нибудь другое. Плохо с головой у дочурки моей … Сволочи …
Я не спросил, но он ответил на незаданный вопрос:
– Чехи. Как пришли в город, убивали всех сочувствующих советской власти. Ходили по дворам и стреляли активистов и простых служащих по указке соседей-доброхотов. Жену мою расстреляли. Дом сожгли. Нина видела … Меня не было, я уже партизанил …
Нина рисовала пожары, несмотря на все усилия Маши. Однажды я не выдержал:
– Хорошо. Огонь так огонь. Но нарисуй костер, а вокруг него людей. Пусть они танцуют …
– На пожаре не танцуют, – сказала Нина.
Тихое упрямство. Взгляд исподлобья.
– На пожаре нет, но у костра бывает. Ты видела, как люди танцуют или через костер прыгают?
– Говорите со мной как с маленькой …
– Ладно, давай по-взрослому. Ты хочешь сойти с ума? Хочешь сидеть у церкви в грязном тряпье, как те блаженные?
Молчала.
– Тогда хватит рисовать пожары!
Я взял из ее рук рисунок, разорвал и дал ей чистый лист.
– Нарисуй бабочку. Каких ты знаешь бабочек?
– Крапивницу …
– Нарисуй крапивницу. Если хочешь рисовать пожар, делай это где-нибудь в другом месте. Мне здесь этого не надо. Я видел столько пожаров, что с меня хватит.
Октябрь 1918 годаЗабайкальский край
По приказу Пожарова Бреннера, Лиховского и Каракоева перевели на сооружение декораций. С утра они уже сколачивали помост вместе с крестьянами. Мушкетеры не знали, что Анненков жив, и буквально остолбенели, когда увидели его. Поговорить с ними на глазах у всех Анненков не рискнул: двое охранников с винтовками скучали поодаль у церковной ограды. Выглядели мушкетеры не очень – осунулись, обносились.
Только когда стемнело, Анненков смог под предлогом укрепления настила завлечь товарищей под помост, где их не могли видеть снаружи. Там и обнялись наконец …
Когда Анненков вошел в клуб, компания встретила его как родного – шутками-прибаутками и густым самогонным духом.
– Вот он, наш поэт революции! – закричал Шагаев.
– Наш трубадур, менестрель, к нам! К нам! – махал ему рукой Пожаров из-за стола. Рядом с ним сидела Мария.
Анненкову по-особенному улыбалась Ангелина Баранкина. Активисты коммуны отмечали день ее рождения.
На сдвинутых столах из напитков – белесый самогон в пузатых бутылках, из закусок – вареная картошка, соленые огурчики и домашняя птица. Немыслимая роскошь.
Чествовали Ангелину Шагаев, Пожаров, начальник ЧК Большак, командир отряда Коноплев, несколько активистов и активисток. Приглашены были также избач и доктор с дочерями, но пришли только избач и Мария. Столом занимался сам Иван Михалыч Харитонов, придворный повар его императорского величества. Если бы только коммунары знали об этом – и еще о том, что само «величество» тоже сидит за столом … Избачу не в радость было это застолье, но он пришел – нельзя отрываться от коллектива.