– Да? А вы попробуйте, сделайте себе такую.
– Если бы у меня было задание к белякам втереться, да я бы на себе и не такое изобразил. Так что дело-то простое: если ты свой, партизан, подпольщик, убей врага, исполни приговор революции. Или я тебя самого исполню.
Он вполне мог пристрелить меня. Назавтра, протрезвев, Шагаев поругал бы его, постыдил, тем бы дело и кончилось. Я мог бы придушить Большака прямо тут голыми руками, но тем самым поставил бы под удар всех наших.
– Кто тебе этот избач?
– Никто.
– А чего ты за ним бегаешь, как за родным? По ночам в читальню ходишь …
Я похолодел. Заходил к Государю два раза со всеми предосторожностями, и все равно кто-то углядел.
– Чего мне за ним бегать?
– Вот и я думаю – чего? И чего это дочки доктора его по имени-отчеству величают? Мне раненые все доносят. И тоже бегают к избачу по два раза на день, будто за книжками. Но и неграмотному ясно, что книжку так быстро не прочитать, – буравил меня Большак белесыми зенками навыкате.
Мы так и стояли, вдвоем держась за кобуру, а вокруг пели и плясали.
– Ладно. Пойдем, – сказал Большак и вырвал маузер из моих рук. – Казнишь арестованного, может, и поверю тебе.
– Кто арестованный? – спросил я.
– Я же говорю, контра, – сказал Большак. – Ходил по деревне и баламутил крестьян, рассказывал байки про царя – что царь живой, что он тут, у нас …
– Царь?
– Ага … Говорил – царь Николашка в деревне должен быть, покажите мне его … Монархист проклятый!
И тут я увидел грузную фигуру в длинном кафтане. Это был Кошкин – болтался возле Маши и Пожарова, изображая пьяного. Среди разудалого гульбища никто не обращал на него внимания.
– Дайте маузер! Дайте!
Большак проследил за моим взглядом:
– Мать твою! Это он! Он же под охраной!
Кошкин нас заметил и уходил в темноту.
– Стой! – крикнул Большак.
Я вырвал кобуру из его рук и выхватил маузер.
Кошкин на глазах растворялся во мраке, удаляясь от костров. Я прицелился, задержал дыхание и выстрелил, когда широкая спина уже почти не различалась в ночи. Кошкин сделал еще два шага и исчез. Крики, выстрелы, вопль Большака:
– Не стрелять!
Кошкин лежал лицом вниз с двумя дырками в спине.
– Ну ты стрелок, – сказал Большак уважительно.
Коммунары сходились к телу, пошатываясь. Я перевернул Кошкина на спину, смотрел в лицо. Нагнулся, вгляделся. Он был мертв. Пощупал пульс на его потной шее – точно мертв.
– Прикажите закопать его поглубже, а лучше – сжечь, – сказал я Большаку.
Октябрь 1918 годаЗабайкальский край
Николай вошел с холщовой сумкой через плечо. В горнице лазарета, служившей и процедурной, и приемной, разложил на столе яства: полбутылки самогона, пирожки, сало и четыре куриные ножки. На вопросительный взгляд доктора ответил:
– С праздничного стола реквизировал. – Улыбнулся, собрав вокруг глаз морщины со всего своего худющего лица: – Доппаек в честь праздника выдали.
Доктор кивнул невозмутимо и присовокупил полкраюхи хлеба и две кружки.
Выпили по глотку, будто коньячок.
– Как прошло? – спросил доктор.
– Весело, – сказал Николай.
– Танцевали?
– И это тоже …
– Я слышал выстрелы, – сказал доктор.
– Не знаю. При мне все еще мирно было.
– Может, так, для салюта? – предположил доктор. Какая-то пара выстрелов никого здесь не могла особенно встревожить.
Николай сделал еще глоток из своей кружки. Закурил папиросу.
– Можно мне посидеть у вас?
– Разумеется, ваше величество!
– Вы ложитесь, если хотите, я так посижу …
Доктор не спрашивал, но Николай пояснил:
– У Маши рандеву.
– Этот еврейский юноша?
Николай кивнул.
– Им нужно побыть вдвоем … Просто поговорить.
Доктор не осмелился высказать свое суждение, лишь опустил глаза.
– Что я могу дать им? – сказал Николай. – Ничего у меня нет. Это объяснение, если хотите.
– Что вы, ваше величество, я не жду объяснений.
– Этот молодой человек, он … не глупый, кажется, и не подлый.
– Семь лет каторги. Отбыл два, бежал.
– Ну что ж, Достоевский тоже отбывал, – сказал Николай невозмутимо.
Все в деревне знали о подвигах Пожарова из его собственных красочных рассказов.
– Стрелял в киевского обер-полицмейстера, – сказал доктор.
– Декабристы тоже стреляли… – пожал плечами Николай.
– А эти его теории свободной любви?
– Глупость, поза …
Помолчали.
– Анненков… – сказал Николай. – Пристал ко мне с планом. На рассвете офицеры уходят. Я отказался. А вы?
– Разумеется, я остаюсь с вами …
– Анненков измучил меня. Просил, требовал …
– Я всегда говорил, он – обуза. Надо убедить Бреннера избавиться от него.
– Избавиться? – Николай посмотрел на доктора.
– Услать его куда-то, что ли.
– Он всегда возвращается.
Доктор подлил самогона. Выпили по два глотка …
– Поешьте, – сказал Николай. – Это я вам принес.
– Благодарю, – сказал доктор, но к еде не притронулся. – Николай Александрович, что же будет?
– Будем жить … надеюсь …
На стенах вздрагивают большие тени от маленького пламени в стекле. Книги отступают из круга света в полумрак.
Они сидят у лампы, держатся за руки.
– Я вас люблю, – говорит он.
– Любите? – Она смотрит внимательно. – Вы другое говорили совсем недавно.
– Разве?
– Вы говорили, что любви нет.
– Я говорил, что можно любить многих.
– Это одно и то же.
Он говорит страстно и складно:
– Это было раньше! Теперь я знаю, как можно любить одного человека! Могу смотреть на вас бесконечно. Могу слушать вас бесконечно. И думать могу только о вас.
– Я вам не верю.
Но она верит.
– Я вам докажу. Освобожу вашего отца от роли Ленина.
– Правда?
– Я отменяю его участие в мистерии.
– Как вы это объясните?
– Кому? Как я решу, так и будет. Я понимаю, как Николаю Александровичу неприятно все это, потому что знаю, кто он.
Она смотрит внимательно.
– Это не тайна. Все знают, кто он.
– Я знаю, кто он на самом деле, и кто вы, Мария Николаевна … Романова.
Она усмехается панически, обозначая нелепость такого предположения, но он смотрит неотрывно, и ее усмешка гаснет. Она не в силах противиться – слишком неожиданным был выпад.
– Что вы теперь сделаете?
Пожаров и сам потрясен: одно дело догадываться, а другое – получить признание! Это она, царевна! Его царевна!
– Попрошу вашей руки у Николая Александровича. Будьте моей женой!
– Это ваше условие?
– Это не условие. Если вы мне откажете, я умру и вашей тайны не выдам.
– Оставьте, мне не до шуток.
– Я не шучу.
– Как вы узнали?
– Сначала я узнал доктора Боткина. В пятнадцатом году я видел его в Петрограде. На улице. Он выходил из экипажа. Мой приятель просто показал мне его и сказал, что это лейб-медик самого царя. До вчерашнего дня я не видел доктора близко, а вчера лицом к лицу столкнулся с ним. И тут у меня словно пелена с глаз упала: я узнал вас всех.
Она молчит.
– Я люблю вас, – говорит он и ищет ее руку. Находит на коленях, сжимает холодную, обмякшую ладонь.
– Я не могу… – говорит она. – Не могу быть вашей …
– Потому что я еврей? – кривится он.
– Нет …
– Ну конечно! Русская царевна с евреем – что это я себе вообразил!
– Мне все равно, кто вы. Я люблю вас.
Он садится на пол лицом в ее колени. Она гладит его волосы.
Огонек, мерцающий за ламповым стеклом, две тени, склоненные друг к другу и восходящие по стенам к потолку …
– Я не могу быть вашей.
– Потому что ваш отец император?
– Нет.
– Потому что я беден?
– Нет. Вы никогда не сможете любить меня одну.
– Забудьте! Нет никого, кто мог бы сравниться с вами!
– Я видела ее сегодня на площади.
– Кого?!
– Мою соперницу …
– Да кто это?
Она молчит.
– Вы про Ангелину, что ли? Да боже мой!
Она молчит и смотрит.
– Вам и про Зину рассказали? Да это ничего – деревенская девчонка! С ней все закончилось еще до вашего появления! В самом деле, какие у вас могут быть соперницы?!
– Ваша революция, – говорит она. – Вы же не бросите ее ради меня?
Он щурится на огонек в стекле, будто это пламя пожара.
– Вы ее любите… – говорит она.
– Дайте мне минуту.
Он выходит на улицу.
Тьма и собаки … Заведется одна – и подхватывают во всех уголках тьмы. Пожаров стоял у крыльца избы-читальни, смотрел на звезды, густые и высокие; смотрел на окно, желтое и мутное. В жиже жирного света плавали пыльные корешки книг. Неужели там ждет его принцесса, прекраснее которой нет на свете? Бросило в жар: это самогонный бред. Не было там никого и быть не могло …
Он расстегнул кобуру и достал маузер. Лучше не входить – сразу покончить с этим, со звездами и окном, раз ее там нет … Но даже если она там, что с этим делать? Вселенская буря, которую он призывал всю свою жизнь, теперь обрушится на них. Он был демиургом нового мира, неустрашимым, неистовым, и вот сделался робким влюбленным посреди войны. Принцесса права, революция не простит. Их убьют, это неотвратимо, как крах капитализма.
Он стоял с маузером под звездами. Дверь скрипнула, открылся желтый далекий свет.
– Что вы делаете?
Пожаров глубоко вздохнул, вернул маузер в кобуру и сказал:
– Пойдемте …
– Куда?
Он взял ее за руку. Было уже часа четыре, и во всех концах тьмы заголосили петухи.
Пожаров и Мария сидели на скамейке у церковной ограды. Часовые на охране декорации приняли ночью самогону и спали под эшафотом.
– Не торопите меня, – сказала Мария. – Давайте посидим немного.
Они держались за руки, уже не опасаясь, что кто-то их увидит.
– Ненавижу костры, – сказала Мария. – А теперь все время костры. Мы едем и едем, и все костры, костры, будь они неладны.