От горящего сельсовета показалась вереница всадников. Позади верховых казаков маячили пешие фигурки со связанными руками – трое. Длинными арканами они были привязаны к седлам и бежали за лошадиными хвостами на подгибающихся ногах. Из-за дыма я не сразу разглядел их, но скоро узнал Шагаева, Большака и Ангелину. Их распухшие лица сочились кровью.
В голове процессии ехал тот самый офицер со стеком. При его появлении раскатилась команда «Смир-р-рно!» на разные голоса. Он только небрежно махнул рукой. Я понял, что это и есть барон Унгерн. Я два раза стрелял в черного Барона и промахнулся!
Шагаева, Большака и Ангелину поставили перед эшафотом лицом к народу. Жалости к ним у меня не было, не осталось, даже к Ангелине. Все мои душевные силы были отданы Царевнам. Закусил до крови губу – только чтобы не выскочить с маузером на площадь или не застрелиться, что то же самое.
Генерал Унгерн, сидя на коне, смотрел через головы людей на столбы дымов над деревней – безмятежен и неподвижен. И скоро смолкли голоса, остановилось движение, все замерло. Только тогда он заговорил. Именно заговорил – лишь немного громче, чем говорят в дружеской компании за бутылкой вина.
– Крестьяне! Сегодня Азиатская конная дивизия освободила вас от большевистского рабства. Я мог бы всех вас повесить за то, что вы позволили расплодиться красной заразе в вашей деревне! И это было бы справедливо. Почему вы не сражались? Не убили их? Почему безропотно отдались во власть советам? Разве вы не русские? Разве не православные? Да! Я мог бы расстрелять вас всех! Поставить вот сюда пулемет – и дело с концом, но я этого не сделаю. На первый раз я прощаю вам вашу глупость и трусость. Повешены будут только комиссары… – он кивнул на тех троих, кого привели на арканах, затем указал стеком на арестованных, – …и их пособники!
Я почувствовал, как капля холодного пота медленно катится по спине между лопаток. Их никуда больше не поведут, не будет никакой тюрьмы, никаких допросов. Их повесят. Прямо здесь. Сейчас!
– А что, виселицы только три? – спросил Унгерн одного из офицеров.
– Так точно! Прикажете сколотить еще?
Унгерн посмотрел на группу коммунаров.
– А то! Они построили себе эшафот, так надо его украсить. Каждому по виселице!
Бросились исполнять приказ, выдергивать мужиков из толпы и тащить к эшафоту, собирать доски и жерди, заготовленные для декорации. Шагаева, Большака и Ангелину поволокли к уже готовым трем виселицам. Я посмотрел на Княжон, на площадь. Вот здесь все и случится. Это оно, место, которое я часто пытался себе представить. Здесь все и кончится для меня. Государь и Харитонов наверняка уже мертвы. И мои товарищи мертвы, иначе они уже были бы рядом. Я и ОТМА еще живы … пока … Я хороший стрелок, но с моего места даже из маузера не достать Барона. Значит, встану, пойду вперед и буду стрелять. Восемь патронов. Перезарядить не успею. Надеюсь, Барон сдохнет, но ОТМА это не спасет …
Ангелина с петлей на шее запела высоким дрожащим голосом: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». Шагаев и Большак подхватили. Казаки, стоявшие рядом с каждым смертником, посмотрели на Унгерна, но он не давал знака. Невозмутимо слушал. Смолкли молотки плотников, в полной тишине трио звучало жалко. Было в этом, по сути, героическом акте что-то неловкое, неуместное. Они допели до «Кто был ничем, тот станет всем …» и замолчали. Кажется, их остановило молчание площади. Замолчали от молчания. Будто перед лицом смерти поняли бессмысленность утверждения своей веры, как и утверждения уже чего бы то ни было. Ангелина заплакала громко.
Казаки смотрели на Барона – приказа он все не давал. Выдержав паузу, выкрикнул распевно:
– Вранье!
У него был неприятно высокий голос. Конь под ним вздрогнул и заплясал.
– Вранье! – еще раз выкрикнул Барон, удерживая коня и обращаясь к крестьянам. – Кто был никем, останется никем!
Он указал стеком в сторону смертников. Казаки толкнули ящики, повешенные задергались, закачались на веревках.
– Продолжайте, – кивнул строителям Барон.
Снова застучали молотки. Задача нешуточная – построить еще двадцать виселиц.
Теперь. Я сжал маузер – рука не дрогнет. Прежде чем встать, я все же покрутил головой – нет ли наших? Где мушкетеры? Будто их появление что-то изменило бы, будто они могли совершить что-то большее, чем самоубийство, что задумал я. Кавалерии моей не было, но я увидел Государя с охотничьим ружьем. Он пробирался к площади через заросли сухого бурьяна. И тут я понял! Ему нельзя сюда! Никак нельзя! Пригибаясь, я побежал навстречу. Мы столкнулись и упали под забором. Я знал: Государь увидит дочерей и непременно выстрелит из этого дурацкого ружья. Тогда конец, а у меня как раз появилась идея. И я уже приготовился вырвать ружье из рук Царя, придавить к земле, зажать ему рот, чтобы предотвратить катастрофу.
– Умоляю, не ходите туда! У меня есть план …
План взорвался в моей голове фейерверком, как только я увидел Государя.
– Не так! Не так! Вы должны явиться по-другому!
Перед собой я видел сухонького старичка в овчинной телогрейке, стоптанных сапогах и кроличьем треухе. Если бы он назвался царем, его бы высекли …
Забайкальский крайОктябрь 1918 года
Плотники уже заканчивали украшать эшафот новыми виселицами, когда ветер отогнал клубы дыма и на площади заметили приближающихся всадников. Несмотря на синюю дымку, фигура царя в полковничьей форме на белом коне была узнаваема. За царем следовали четыре всадника в офицерских шинелях и фуражках без знаков различия. Они держали флаги, упирая древки в стремена, – императорский штандарт и знамена гвардейских полков. Их специально сшили из легкой материи и увеличенного размера, чтобы они эффектнее развевались на сцене в революционной мистерии. И они развевались.
Всадники шли рысью, в дымном мареве торжественно надвигались. Огнестрельного оружия у них не было – только шашки.
Навстречу кавалькаде развернули пулемет на тачанке – Барон скомандовал: «Отставить!». Он с интересом разглядывал всадников и знамена. Это был какой-то неожиданной поворот в мистерии, порядком ему уже наскучившей.
Всадники уже въезжали на площадь. Кто-то крикнул в толпе:
– Царь!
И еще голоса подхватили:
– Царь! Царь! Царь едет!
Николай на белом коне проезжал перед казачьим строем совершенно как на смотрах прошлых времен и выглядел, как на своих портретах, которыми еще недавно была завешана вся Россия: аккуратная борода, усы, короткая стрижка под офицерской фуражкой, полковничий мундир с иголочки, c собственными вензелями на погонах …
– Царь, царь… – шелестело в толпе.
Перестали стучать молотки. Все смотрели на всадников, остановившихся недалеко от эшафота.
И вдруг крестьяне в первых рядах стали опускаться на колени, а за ними – шеренги стоящих в пешем строю казаков.
– Отставить! Держать строй! Смирно! – заголосили командиры, но казаки, шеренга за шеренгой, волна за волной, опускались на колени, стаскивали с голов папахи.
Барон не смотрел на толпу и войско – только на царя.
– Не стрелять! – скомандовал он снова, но никто и не собирался.
Унгерн подъехал ближе и остановился против царя в нескольких шагах.
– Не может быть… – Барон улыбался. – Это комиссары нас морочат?
Бреннер отдал честь и отчеканил:
– Ваше превосходительство, его императорское величество требует освободить дочерей, великих княжон, которых вы удерживаете, несомненно, по недоразумению.
Это был какой-то совсем уж неожиданный поворот. Унгерн даже рассмеялся от удовольствия.
– Что это значит? – обратился он с веселым изумлением к своим офицерам. – Кто-нибудь понимает?
– По показаниям пленных, они на этом помосте собирались какую-то мистерию разыгрывать, – доложил один из офицеров.
– Да это избач ихний. Книжками заведует! – подал голос один из крестьян, стоявших на коленях.
– Так какого хрена ты на коленях? – сказал барон.
Он по-прежнему смотрел только на царя. А тот молчал. Пауза затягивалась.
– Ваше величество, это вы? – спросил Унгерн. Он все еще улыбался недоверчиво.
Коленопреклоненная площадь ждала ответа. Николай молчал, и это было верно, потому что ответить «да, это я, самодержец российский» было бы совсем уж нелепо. В тишине только позвякивали удила да потрескивали бревна догоравшей неподалеку избы.
Наконец Николай произнес:
– Вы барон Унгерн?
– Да, это я.
– Извольте освободить моих дочерей, великих княжон Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию.
– И где же они?
– Там, среди большевиков, но это ошибка. Прикажите остановить казнь, – сказал Бреннер вместо царя.
Барон развернул коня, подъехал к пленным и уставился на четырех девушек, вцепившихся друг в друга. Он смотрел на них, когда сходил с коня, смотрел, когда подходил, смотрел, остановившись напротив в трех шагах. Он узнавал их, но не верил своим глазам.
– Этих отпустить! – приказал наконец.
Сестры из-под конвоя бросились к отцу. Царь сошел с коня, обнял дочерей … Казаки и крестьяне поднимались с колен, но напряженное молчание все еще висело над площадью. Теперь уже все узнали Романовых. Приговоренные тянули шеи, чтобы получше разглядеть настоящую мистерию, на фоне которой даже их собственная казнь не выглядела драматичнее. Наверно, им казалось, что это чудесное явление все изменит. Смертники надеялись на перемену участи.
Барон уже снова сидел на коне и наблюдал за Романовыми. Никто в этот момент не мог бы предугадать его дальнейших действий. Он повернулся к своим офицерам:
– Доставить Романовых со свитой в церковь. Немедля! Лучших казаков на охрану. Готовиться к маршу домой!
Два десятка верховых казаков окружили Романовых и четверку и повели к церкви. Николай шел пешком вместе с дочерями.
– А с этими что делать? – спросил кто-то из офицеров, указав на приговоренных.
– Повесить! И неделю не снимать! – бросил барон и поскакал со свитой следом за Романовыми.