Рядом еще листок:
«Приказ по Азиатской конной дивизии № 120 от 21 сентября 1918 года.
Уроки по изучению монгольского языка господами офицерами посещаются нерегулярно. Вчера, 20 сентября, на уроке было всего лишь два офицера. Предписываю преподающему зауряд-есаулу Солдатову вести дневник, отмечая отсутствующих на уроке. Предупреждаю, что за непосещение уроков буду преследовать, как за уклонение от службы.
Подписал начальник дивизии генерал-майор барон Унгерн-Штернберг».
Были еще несколько листков, пожухлых, с неразличимым уже машинописным текстом. Приказы печатала одним пальцем Агриппина Филимонова, экономка Барона. Редкие удары по клавишам ундервуда грохотали в пустом штабе.
Я подошел к выгребной яме, раскинувшейся между штабом и станцией, и вывалил содержимое ведра. На путях стоял пассажирский состав. Там что-то происходило, что-то гадкое. На насыпи лежали выброшенные из вагонов чемоданы, сумки, узлы, в них рылись солдаты. Рядом суетились пассажиры. До китайской границы оставалось верст тридцать – Барон устроил на станции собственный пограничный пункт со своими таможенными правилами.
За вагонами хлопнул выстрел. Заголосили, запричитали. Кто-то побежал с другой стороны состава – не разглядеть, что там. Паровоз дал гудок, запыхтел. Пассажиры бросились в вагоны, но не все – некоторые остались стоять на насыпи под конвоем. Состав набирал ход, кто-то еще бежал следом … Я увидел на той стороне насыпи распростертое тело. Мужчина в черном пальто. Два солдата взяли его за ноги и поволокли. Один пнул в сторону его свалившуюся шляпу. Группа задержанных пассажиров поплелась вдоль насыпи под конвоем. Куда их?
Я посмотрел вслед поезду. Каких-то тридцать верст – и Китай. А через двое суток – роскошный Шанхай. Оттуда – куда угодно, хоть в Нью-Йорк, хоть в Париж …
Паровоз дал последний свисток, и поезд скрылся в распадке между сопками.
Я шел к гауптвахте и думал о тех счастливцах, что преодолели последний и, наверно, самый страшный рубеж на пути к жизни. Истинно, они родились второй раз. А еще думал о тех, кому не повезло. Вот едет человек в уютном мягком вагоне, и все у него хорошо. И вдруг он узнает, что на его прямом и ясном пути из пункта А в пункт Б есть такая станция Даурия, а там какой-то Барон – самодержец вонючих бараков. И никак не объехать того Барона и те бараки – рельсы прямые, чугунные. И там говорят человеку: слазь. Домашний вагонный мирок уплывает безвозвратно, легонько постукивая колесами. И остается человек – еще теплый, мягкий, еще верящий в разум, логику и божескую справедливость – остается на этих рельсах, на насыпи, у серого заплеванного сарая, именуемого вокзалом; а вокруг свинцовая расстрельная тоска, и он, теплый вагонный человек, понимает: здесь его путь окончен.
Ноябрь 1918 годаСтанция Даурия
Романовых поселили в добротном просторном доме, принадлежавшем раньше начальнику станции. Вокруг дома поставили усиленный караул с пулеметами, не только охранявший Романовых, но и карауливший.
Сразу после явления царя барону в горящей деревне Пустылихе Романовых препроводили в церковь, где состоялись переговоры. Барон принял сдачу царя на почетных условиях, обещал охрану, относительную свободу и приличные условия содержания. Тогда же пришли к соглашению по ценностям. Царь указал место тайника. Выкопали «клад». Значительную часть барон экспроприировал, остальное оставил у себя на хранении до тех пор … Вот этот момент остался в тумане – до каких именно пор. «До лучших времен», – отрезал барон. Царю также пришлось признать, что царицы и наследника нет в живых. Скрывать это уже не имело смысла. Никакой ясности не было и по срокам пребывания Романовых «в гостях» у барона. «Сообразно с политической ситуацией», – сказал барон и больше к этому вопросу не возвращался.
Четверку поместили под арест на гауптвахте. Кормили и обращались сносно, но Романовым видеться с ними запретили. Николай протестовал, требовал, однако барон вежливо, но твердо отказал. Говорил, что не уверен в благонадежности офицеров, нужно время, чтобы их проверить. На вопрос, как их можно проверить здесь, в Даурии, Унгерн лишь усмехался: есть мастера.
Барон Роберт Николас Максимилиан фон Унгерн-Штернберг, прибалтийский немец, русский генерал, принявший для простоты имя Роман Федорович, собрал под своим началом воинство, которое сам же и назвал Азиатской конной дивизией. Формально дивизия входила в состав Забайкальского казачьего войска атамана Семенова, а тот, в свою очередь, вроде бы подчинялся Колчаку, но на самом деле это было личное войско барона. Он не признавал ничьей власти, красных и белых ненавидел одинаково, сидел на станции Даурия и грабил поезда, проходящие по Китайско-Восточной железной дороге. Ему было тридцать три года, но подчиненные за глаза звали его Дед и боялись больше самой смерти.
Азиатская конная дивизия состояла по большей части из забайкальских и даурских казаков, бурятских и монгольских конников. Еще к ней прибивались белые офицеры, по разным причинам оказавшиеся в этих краях. Если им удавалось доказать барону, что они не колчаковские и не большевистские шпионы, они принимались в дивизию, если же нет – их вешали, рубили шашками, топили в проруби или выставляли голыми на мороз.
С царем и его дочерями барон старался быть любезным, насколько он вообще был на это способен, вел с ними беседы о судьбах России и мира. Он все не мог решить, как с наибольшей выгодой использовать доставшийся ему бесценный приз – российского самодержца, хоть и низложенного. Сцена, когда половина его войска опустилась перед царем на колени, произвела на Унгерна впечатление. Он видел, что, несмотря на две революции, на отречение, на Распутина и империалистическую бойню, царь для народа остался царем. И те самые солдаты, что проклинали его в окопах мировой войны, а потом плевали на его портреты, все равно склонили перед ним головы, стоило только явиться ему перед ними под имперскими знаменами. И этот царь теперь сидел у барона под домашним арестом.
По стране тем временем со скоростью телеграфного перестука разлетались слухи, что Романовы живы, жив и наследник. Из уст в уста передавался рассказ о явлении царя барону Унгерну. Рассказ обрастал фантастическими подробностями, и событие, невероятное само по себе, приобретало совсем уж мистические краски: чуть ли не как явление Христа народу или его въезд в Иерусалим.
Ноябрь 1918 годаОмск
Лубочные картинки с явлением царя барону рассматривал Верховный правитель России адмирал Колчак. Литографии были в самом трогательном народном стиле. Адмирал передавал их полковнику Пугачеву, а полковник – британскому агенту Сиднею Рейли. На двух рисунках были изображены четверо всадников в огненном ореоле, сопровождавших царя.
– А это всадники Апокалипсиса? – спросил Колчак.
– Россия горит в адском пламени, так почему бы и не явиться этим всадникам и не следовать за помазанником божиим, уничтожая народ, который предал своего царя, – сказал Пугачев.
Колчак и Рейли посмотрели на полковника.
– Ну, это по их логике, – поспешил пояснить Пугачев.
– И что это доказывает? Это просто чьи-то бездарные каракули. Где вы это взяли? – Колчак передал Пугачеву последний лист.
– На рынке продают из-под полы. Дыма без огня не бывает. Уже поступило более полусотни свидетельств встречи царя и барона Унгерна в деревне Пустылихе, в семидесяти верстах от станции Даурия.
Колчак встал и прошелся по кабинету.
– Этому мерзавцу все-таки невероятно везет. Почему именно к нему явился царь?
– Барон Унгерн занял Пустылиху и стал вешать коммунаров, тут-то и обнаружились среди них Романовы.
– Почему красные их не расстреляли?
– Вероятно, Романовы скрыли, кто они на самом деле.
– Но как это возможно? Черт знает что!
За последние две недели Рейли и Пугачев несколько раз выезжали проверять сведения о беглецах. Из разных мест подконтрольной Колчаку территории поступали донесения, что там видели Романовых. Всякий раз это оказывалась ложная тревога. И вот теперь – что это? Очередная пустышка?
– Ваше высокопревосходительство, разрешите мне выехать к барону Унгерну и все проверить на месте, – сказал Рейли по-русски с характерным одесским акцентом.
Колчак поморщился:
– Говорите лучше по-английски.
– Но полковник по-английски не понимает.
– Ничего, я переведу.
Рейли не моргнув глазом перешел на английский, а Колчак переводил.
– Разрешите мне выехать на станцию Даурия и проверить эти слухи.
Полковник Пугачев покачал головой:
– Унгерн вас расстреляет.
– У меня будет мандат от вашего высокопревосходительства и от британского атташе генерала Нокса.
– Потому и расстреляет. Он никому не подчиняется, – сказал полковник.
– А меня так просто ненавидит, – добавил Колчак. – Развел там партизанщину в своей этой Азиатской дивизии. Чистая банда, а не воинская часть.
– К тому же вы… – Полковник Пугачев вежливо улыбнулся.
– Еврей, – окончил фразу Рейли. – Я помню об этом, полковник.
– Реакция барона непредсказуема. Он и моих офицеров расстреливает, – сказал Колчак и снова покосился на рисунки. – Разве только обратиться к атаману Семенову. Формально он непосредственный начальник Унгерна, хотя тоже сволочь порядочная.
Рейли посмотрел на Колчака. Его немного удивляла такая недипломатичная прямота.
– О, ни для кого не секрет, что мы не жалуем друг друга, – пояснил Колчак. – Но можно попробовать поехать сначала к Семенову в Читу, а уж вместе с ним – к Унгерну. Но только кто это сделает?
– Я не поеду, – сказал полковник Пугачев. – Простите, ваше высокопревосходительство, не хочу совать голову в петлю.
– Разумеется, вам нельзя ехать, – согласился Колчак и кивнул Рейли: – И вам тоже. Он отъявленный антисемит.
– И все же я готов выехать к Унгерну с атаманом Семеновым.
Колчак впервые глянул на Рейли с уважением.