– Я понимаю, Александр Иванович, но если нет другого выхода …
– Ваше величество, господа, позволю себе еще раз напомнить, мы в плену, – сказал Лиховский. – Лёня, как ты думаешь уйти от барона?
– От барона нам не уйти. Надо, чтобы барон сам доставил нас в Тибет.
Все снова воззрились на Анненкова.
– Послушайте, мичман, обуздайте уже свою фантазию, – сказал Бреннер.
– Могу пояснить …
– Увольте! И пояснять здесь нечего! – оборвал его Бреннер.
– Поясните, мичман, – сказал Николай.
Анненков продолжил:
– Барон – мистик, имеет склонность к буддизму. Ламы у него в советниках. Что, если предложить ему экспедицию в Тибет с целью создать тройственный союз: российский император, Белый Бог Войны, коим себя считает Унгерн, и великий Далай-лама. Это должно понравиться барону.
– Мичман, вы с ума спятили? – выпалил Бреннер. – Ваше величество! Прошу прощения, наш мичман что-то сегодня в ударе.
Каракоев расхохотался, будто от скабрезного анекдота. На чердаке штаба в три голоса завыли волки.
– Черт знает что, – сказал царь. – Барон не кормит их, что ли?
Мушкетеры смотрели на Анненкова и ухмылялись.
Из записок мичмана Анненкова18 ноября 1918 года
Когда мы вошли в дом бывшего начальника станции, а ныне – дом Романовых, горькое печное тепло окутало и горячие объятия закружили нас. Обнимались по установленному порядку: сначала каждый обнимал «свою» Царевну, а потом уже все обнимали всех в полном беспорядке. И Государь обнял каждого из нас.
Свобода явилась через два дня после визита к нам Государя. Пришел начальник контрразведки и передал приказ генерала Унгерна: мы свободны в пределах станции Даурия. Посещать Романовых не воспрещалось. С гауптвахты нас перевели в офицерское общежитие.
Нечего и говорить, с каким нетерпением мы дожидались вечера, чтобы воссоединиться с Семьей. Товарищи мои все еще удивлялись нежданному освобождению. Мне же удивляться не приходилось, но я не торопился раскрыть мушкетерам цену нашей свободы, чтобы они не прибили меня еще до свидания с Царевнами.
Пили чай. Тихо говорили ни о чем – уютным вечером в теплом доме, будто бы без войны и плена. Не заметили, как Государь ушел в спальню. Он за весь вечер не сказал и десятка слов. Маша говорила еще меньше. Настя совсем не разговаривала. Обняла меня крепко при встрече и больше не смотрела в мою сторону. Бреннер пытался развлекать Ольгу, но безуспешно. Татьяна и Лиховский, единственные, были счастливы, держались за руки и жались друг к другу. Радостно мне было видеть мою Отма живой и здоровой после всех потрясений, но в то же время я чувствовал ее отчуждение. Настя окончательно замкнулась в себе. Смерть Государыни и Алексея, ужасная гибель доктора Боткина, исчезновение Харитонова и тот кошмар, что пережили мы все в Пустилихе, – наши потери тлели внутри нас и жгли. Между мной и Машей стоял Пожаров, убитый на наших глазах …
И ничего прежнего, кажется, не могло уже быть между нами. Но как это принять?! Невозможно, никак невозможно было потерять мне рай: взгляды, разговоры, шалости Принцесс, их насмешки и даже их презрение. Все что угодно, только не та дежурная приветливость и не те поблекшие голоса будто издалека …
Настал момент, когда все замолчали. Я вышел на воздух. Третий день падал снег. Часовые прятались в натянутой за забором палатке. Я стоял на крыльце в темноте. Кто-то вышел за мной. Думал – Ольга, но это была Настя.
– Как хорошо – снег, – сказала она. – Я рада вас видеть.
– И я очень рад. Как вы?
– Тяжело. Каждую ночь кошмары.
– Это пройдет со временем.
– Да … конечно …
Я взял ее за руку. Она будто и не заметила, сказала тихо:
– Простите мне мое молчание.
– Я понимаю.
– Просто нет сил и нет слов …
– Ничего. Мы уедем от этой войны, и все пройдет. Нас ждет волшебная страна.
– Да, волшебная страна, – повторила она эхом.
– А потом и другие страны. Большое путешествие!
– Да, большое путешествие …
Где-то хлопнул винтовочный выстрел, возвращая нас к реальности. Еще один … Крики … Несколько казаков проскакали мимо с гиканьем и свистом.
– Эй, что там? Куда? – закричали наши часовые.
– Эве-эй-гэй-эй, – загукало в ответ невнятное сквозь уносящийся топот копыт.
Мы вернулись в дом.
Все сидели по углам, каждый сам по себе, только Лиховский с Татьяной шептались, поглощенные друг другом.
На улице застучали копыта, загомонили голоса. Дверь отворилась, и вошел Барон. Он был один, в запорошенной снегом шинели, с Георгиевским крестом на груди, в белой папахе и, как обычно, без оружия.
Мы, все четверо, встали. Он кивнул небрежно.
– Добрый вечер! Мне необходимо переговорить с Николаем Александровичем.
– Боюсь, уже поздно, папа́ у себя, – сказала Ольга.
– Потрудитесь пригласить его, дело важное, – сказал Барон.
– Но он уже … в постели.
– Разбудите, – сказал Барон невозмутимо, и все поняли, что дальше возражать не стоит. Ольга кивнула и ушла в комнату Государя.
Барон сел на диван и жестом предложил всем садиться. Он ни на кого не смотрел, молчал. Ночной визит Барона не предвещал ничего хорошего.
Вошел Государь в полном обмундировании, будто и не ложился, за ним Ольга.
– Дело важное, Николай Александрович, я принял решение, – сказал Барон.
Бреннер сделал нам знак выйти, но Барон остановил нас:
– Останьтесь … И, Ваши Высочества, вас тоже прошу остаться. Дело касается всех. Прошу садиться.
Все сели, кроме Барона. Он прошелся по гостиной, остановился, глядя в пол.
– Николай Александрович, я принял решение идти в Тибет.
Бреннер сразу посмотрел на меня. Да, это я подкинул Барону идею о посольстве его и Государя к Далай-ламе. Втайне от остальных я дождался Барона в штабе во время своей волчьей повинности. Он выслушал меня невозмутимо. Спросил только: «А вам-то зачем это нужно?» Я честно ответил, что мы, офицеры, взявшие на себя заботу о Семье, хотели бы увести ее как можно дальше от гражданской войны и опасностей, грозящих со всех сторон, и этот путь представляется нам наиболее реальным. Барон ничего не ответил и отослал меня, а через два дня нас освободили из-под ареста.
При общем напряженном молчании Барон продолжал:
– План такой: с небольшим отрядом – сабель в двести – идем караваном через Монголию, пересекаем Гоби, далее через Амдо к Тибетскому нагорью, а там уже и до Лхасы рукой подать.
Все молчали. Наконец Бреннер сказал:
– Ваше превосходительство, это же четыре тысячи верст.
– Три с половиной …
– Зимой, через пустыни и горы …
– Что с того? Паломники-буряты вон ходят поклониться святыням Тибета – и ничего, полгода туда, полгода обратно. У нас будут лучшие верблюды и лошади, соорудим вагон для Николая Александровича и Княжон. При бодром движении – а его я обеспечу – будем делать сорок – пятьдесят верст ежедневно. Четыре месяца – и мы у Далай-ламы.
Все молчали, потрясенно глядя перед собой, будто обозревая всю немыслимую протяженность ледяного пути. А Барон – напротив – чуть ли не улыбался.
Государь нарушил молчание:
– Почему вы думаете, что Далай-лама нас примет?
– Насколько мне известно, вы состояли с ним в переписке. Обменивались посланиями через доверенных лиц.
– Да, но это ни к чему не привело. Далай-лама ожидал от меня политической поддержки и даже военной помощи против Британии, которой я на тот момент не мог ему оказать. С чего теперь ему принимать меня?
– А мы не будем его спрашивать.
– Не будем? – удивился Государь.
– Это не имеет смысла. С Тибетом нет телеграфной и телефонной связи. Гонец, посланный вперед, лишь ненамного опередит нас. В лучшем случае он доберется туда за два месяца, и столько же времени ему понадобится на обратный путь с ответом. Я не могу ждать четыре месяца в неизвестности. А если придет отказ?
И Барон сам себе ответил:
– Отказ меня не устраивает.
– То есть мы пройдем четыре тысячи верст, чтобы узнать, примет ли нас Далай-лама?
– Мы пройдем этот путь, чтобы в любом случае войти в Лхасу. Если Далай-лама не соизволит нас принять по доброй воле, я просто захвачу Лхасу и заставлю его пойти на переговоры. Для этого я и беру две сотни лучших моих бойцов.
– Вы полагаете взять Лхасу силами двух сотен? Но британский корпус в четыре тысячи штыков захватил Тибет лишь после ожесточенных боев и все равно не смог там удержаться.
Барон упрямо мотнул головой.
– Ничего не значит. Я знаю, как воюют британцы. Две сотни моих казаков при двух орудиях и десяти пулеметах развеют первобытное тибетское войско за полчаса. Кроме того, вам должно быть неизвестно, что Далай-лама прислал мне письмо, в котором благословляет на борьбу с большевиками. Так что никакого штурма не понадобится. Я уверен, Далай-лама Тринадцатый с радостью примет у себя Великого Белого Царя, то есть вас, и Белого Бога Войны, то есть меня. Так зовут меня монголы.
Он назвал себя Богом совсем буднично, будто есаулом представился.
– Решено, мы идем в Тибет. Я уже приказал начать приготовления, не раскрывая цели похода. О дате выхода вам сообщат.
Кивнув всем и никому, Барон покинул резиденцию Государя.
Как только он вышел, Бреннер накинулся на меня:
– Мичман! Вы разболтали Барону свои идиотские фантазии! А он взял да и принял их к исполнению!
Я молчал.
– Ваши действия иначе как предательством я назвать не могу!
– Александр Иваныч, это уж слишком, – сказал Лиховский.
– Я не приказывал мичману разглашать содержание наших дискуссий! – выкрикнул Бреннер.
От столь же резкого ответа меня удержал голос Государя.
– Господа! Я готов идти с Унгерном в Тибет.
Он ушел в свою комнату, вслед за ним Ольга. Мы, оставшиеся в зале, молчали, осознавая неожиданную определенность нашей жизни на ближайшие полгода. Однако Бреннер не мог успокоиться:
– И тем не менее, мичман, вы ведете себя непозволительно!