В сотне шагов позади колонны на снегу билась лошадь. Казак тащил ее за поводья, безуспешно пытаясь поднять. Барон уже гарцевал там, что-то кричал перепуганному казаку. Тот снял с плеча винтовку и выстрелил – лошадь перестала дергаться. Барон отхлестал ташуром стоявшего по стойке смирно казака и проскакал мимо меня в голову колонны. Безлошадный казак поплелся пешком. Если не замерзнет по дороге, то к полуночи догонит нас на стоянке. Отставших, лишившихся лошадей не подбирали. Приказ барона: бросать их на произвол судьбы. Не задерживаться ни под каким видом, ни по какому поводу – впереди сотни и сотни верст чужого бесприютного мира.
Пустив коня вверх по склону, я отъехал от каравана. Ветер выдул снег с этой стороны холма, и среди камней могло оказаться поваленное деревце, высохший кустарник или островки сухой травы – все, что можно бросить в печь. С небольшой высоты караван казался змеей, извивавшейся между холмами. Лошади, подгоняемые всадниками, шли быстрым шагом, переходя на рысь; широко шагали верблюды, от их мохнатых шкур поднимался пар. Я видел дымок над трубами вагонов Государя и Царевен. Чтобы он не иссяк, я каждый день должен был отмахать верхом десятки верст.
Вдоль извилистой ползущей ленты все метался всадник в белой папахе. Говорят, лет десять назад, когда Барон служил в Аргунском казачьем полку, он на спор проехал верхом четыреста верст до Благовещенска, один, через дикую тайгу, без дорог. Да, он умел покорять пространства. И теперь гнал и гнал свой табор вперед, не давая никому ни минуты покоя. Движение, движение … Я посмотрел в сторону брошенного казака. Он полз черной мухой по белой плоскости. Нет, не догонит. Никогда.
Я направил коня к нему. Казак еле ковылял, опираясь на винтовку.
– Садись!
– Никак нет, ваше благородие!
– Что?!
– Его превосходительство приказали отстающих не брать.
– Ты что, твою мать! Замерзнешь на хрен!
– Бог даст, не замерзну.
– Что с ногой?
– Зашиб, когда лошадка пала.
– Куда ты с больной ногой! Садись!
– Не … Благодарствуйте, ваше благородие, но я лучше уж так как-нибудь, чем его превосходительство палкой забьет или разденет.
– Как разденет?
– Очень даже просто. Прикажет всю одежу снять, да и отпустит на все четыре …
Он едва переставлял ноги. Сквозь ткань его вещмешка проступила и капала кровь.
– Что в мешке?
Казак смутился.
– Это … от моей лошадки, ваше благородие! А что ж делать? Ей уже не нужно, а мне пригодится.
– Садись! Государь послал за тобой.
Казак остановился, посмотрел недоверчиво и с надеждой:
– Сам Государь?
– Сам! Заступится за тебя перед генералом.
– Ну, если сам …
Конечно, умирать ему не хотелось. Вдвоем на моей лошади мы догнали караван.
– Если наткнемся на Барона, я доложу, что Государь приказал мне тебя доставить. Понял?
– Так точно, ваше благородие. Вы уж не оставьте, не погубите. – Казаку явно было не по себе.
Я усадил его на заднюю площадку Царского вагона, где была топка печи, в которую монгол-истопник подбрасывал кизяки. Доложил Государю, и он приказал определить казака вторым истопником.
Вечерами в вагоне Царевен собиралось общество: Государь, мы четверо и Унгерн, который завел привычку являться на чай. Романовы не скрывали своего прохладного к нему отношения, но Барону, казалось, было все равно. Иногда он приводил с собой кого-нибудь из офицеров отряда, которым тоже хотелось погреться у очага в прямом и переносном смысле. Царевны, однако, не стремились никого обогреть. Они почти не участвовали в разговоре, если считать разговором сумбурные монологи Барона, просто ждали, когда же все уйдут и можно будет лечь. Они совсем перестали улыбаться. Усталость накапливалась, а впереди по-прежнему зияла бесконечность.
…Унгерн протиснулся на свое обычное место в углу. Ольга сразу подала ему кружку чая. Все знали, что Барон не выносил женщин, но к Царевнам он был на удивление благосклонен. Особенно симпатизировал Ольге. Всегда кланялся ей почтительно, пару раз даже руку поцеловал. Если не знать Барона, можно было подумать, что он ухаживает за Ольгой. Нас четверых Унгерн не жаловал – особенно меня. Почему-то я раздражал его самим своим существованием. И это при том, что именно мне он был обязан идеей этого похода, а может, как раз поэтому.
Барон сделал глоток обжигающего чая.
– А хорошо идем, – сказал он, ни к кому не обращаясь.
– Сколько прошли? – спросил Государь.
– Триста двадцать верст – почти по плану.
– Ваше превосходительство, сейчас мы идем по ровной степи. Сможем ли выдерживать такой темп в горах? – сказал Бреннер.
– Сможем, – буркнул Унгерн, – а кто не сможет, пусть катится к чертям.
Он помолчал и заговорил официально, будто на совещании:
– Принятые мною строгие меры имеют целью поддерживать непрерывное движение с постоянной скоростью. Поэтому казаки, потерявшие лошадь, не могут получить другую. Недопустимо сажать безлошадных на других лошадей или верблюдов, потому что количество груза и всадников строго рассчитано по количеству лошадей и вьючных животных. Вот, например, у вас там, возле печки, новый истопник сидит – казак, у которого лошадь пала. Согласно моему приказу, его надлежало оставить. Но теперь он занимает место на площадке, а значит, это дополнительный вес для верблюдов. Кто нарушил мой приказ?
– Я, ваше превосходительство! – я встал по стойке смирно.
Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он все-таки вспомнил мой выстрел тогда в деревне.
– Барон, это я распорядился, – сказал Государь.
– Вы … Николай Александрович … Позвольте напомнить вам, что здесь я – царь, бог и воинский начальник. Никому не позволено нарушать мои приказы, даже вам, при всем моем уважении, – отчеканил Барон, по-прежнему глядя на меня.
– Я приму это к сведению, – невозмутимо ответил Государь.
Я ждал, выставит меня Барон голым на мороз или изобьет своим ташуром.
– Садитесь, мичман, – сказал Барон.
– Какая, однако, тоскливая эта степь, эта страна… – сказала Ольга.
Царевны тихо сидели рядком на лавке. Унгерн бросил на них быстрый взгляд. Он будто только теперь вспомнил, что они здесь и что дисциплинарный разнос Государю он устроил в их присутствии.
– Как вам здесь в движении? – спросил Барон у всех четырех сразу. – Есть жалобы?
– Все хорошо. Бывает, качает сильно, но этого же не избежать… – сказала Ольга за всех. – Мы очень благодарны вам, Барон.
– Топят достаточно?
Барон снова посмотрел на меня. И я снова встал.
– Это затруднительно, ваше превосходительство! Не хватает топлива.
– Но ведь это вы занимаетесь дровами.
– Так точно! Но в степи нет деревьев, а сухая трава быстро прогорает …
– Это все отговорки, – буркнул Унгерн. – Мы идем караванными путями, здесь везде полно верблюжьего и лошадиного навоза. Вся Азия топит кизяками. Или вы ручки испачкать боитесь, мичман?
Бреннер и Каракоев смотрели на меня с откровенной насмешкой, Лиховский и Царевны – с сочувствием.
– Никак нет, ваше превосходительство!
– Ну то-то же. Не мешало бы подбросить дровишек.
Я вышел. Большой радости от этих вечерних посиделок я не испытывал и видеть своих бывших товарищей совсем не жаждал; говорить с ними теперь мне было не о чем, но и оставлять их с моими Царевнами я тоже не собирался. Не дождутся.
Мой монгол-истопник сидел в пристройке, закутавшись в тулуп и прижавшись спиной к остывающей печи. Тут он и жил, другого пристанища в этом походе у него, как и у меня, не было.
– Давай-ка подбрось что там у нас осталось, – сказал я и прошел к вагону Государя.
Там на задней площадке сидел мой казак. Встал неловко, оберегая больную ногу.
– Живы, ваше благородие?
– Жив …
– И слава Богу! Благодарность вам моя по гроб жизни, ваше благородие …
– Отдыхай.
Я сел у печной топки, надвинул папаху на лицо и тут же заснул.
Декабрь 1918 годаВосточная Монголия
В день маленький отряд Сиднея Рейли проходил по восемьдесят верст. Сумасшедшая скорость достигалась тем, что шли на верблюдах. Рейли предпочел кораблей пустыни, зная, что в тех местах они имеют несомненное преимущество перед лошадьми. Бактриан способен нести всадника рысью со скоростью до десяти верст в час. При этом он почти не нуждается в еде и питье и защищен от холода длинной шерстью.
Отряд Рейли состоял всего из семи самураев. Ему предлагали на выбор казаков, бурят, команду опытных офицеров-кавалеристов и даже мадьярских гусар из австро-венгерских пленных, которые служили у Колчака. Но Рейли потребовал себе семерых японских офицеров. По его мнению, именно японцы – с их пониманием чести и долга, с их преданностью начальнику и самоотверженностью в службе – более всего подходили для бешеной гонки в заснеженных пустынях.
При непростых отношениях с японцами Колчаку пришлось обратиться к ним с просьбой. Союзники пошли навстречу Верховному правителю и командировали отборных офицеров. Японские кавалеристы восприняли пересадку с коней на верблюдов с самурайской невозмутимостью. Сам Рейли не мог ехать верхом после порки в контрразведке Унгерна, и для него соорудили волокуши. Он лежал на животе, волокуши тащили два верблюда с погонщиком – этот способ передвижения командира японцы тоже приняли как должное. Ночевали в снегу, замотавшись в попоны и привалившись к шерстяным бокам верблюдов.
Рейли гнало вперед неутолимое желание убить царя; оно сжигало его изнутри и питало в то же время. То, чего не сумели большевики, совершит он – величайший шпион всех времен и народов. В цареубийстве добудет он невиданную силу и возвысится до таких сфер и пределов, каких и вообразить пока не может. Влачась за верблюжьими хвостами, он чувствовал себя смертоносным снарядом, неотвратимо летящим в цель.
Из записок мичмана Анненкова23 декабря 1918 года
Мы поднялись на холм. Впереди на серой рослой лошади Татьяна, за ней на гнедом монгольском жеребчике Анастасия, я – на низкорослой вороной лошадке. Поперек седла у меня болтались два мешка, набитых кизяками. Лошади Царевен бежали налегке.