Рейли понял, не понимая ни слова.
– Я обещал тебе добычу за дело! Ты сделал дело? Сделал?! – заорал он на князя, но тот только смеялся:
– Смотри! Это же сокровища! Настоящие!
Рейли выстрелил из револьвера в сына князя. Тот свалился с коня, не успев вскинуть карабин. Князь Лу-Хомбо резко обернулся, получил пулю между глаз и упал на спину. Рейли поднял мешочек с украшениями и спрятал за пазуху.
Где-то стреляли. Когда Рейли на коне князя обогнул холм, он увидел бой вдалеке на возвышенности.
На фоне винтовочных выстрелов грянул гром. Пушка? Откуда? И где-то зарокотало, будто отдаленная гроза …
Из записок мичмана Анненкова20 февраля 1919 года
…С двух сторон на нас катились лавы всадников.
Казак, к лошади которого были привязаны наши быки, сдернул с плеча карабин и растерянно крутил головой. Это был тот самый казак, которого я спас в начале похода.
– Братец, развяжи меня. Развяжи!
Я сидел на первом быке. За мной – Бреннер и Каракоев.
Вой с двух сторон нарастал. Орда приближалась. Казак выстрелил куда-то.
– Развяжи, брат! Пропаду!
Казак метнул в меня заполошный взгляд.
– Развяжи, мать твою! Вместе отобьемся, – заорал Бреннер.
– Не велено, – кричал казак, в страхе паля вперед, назад не целясь. Со всех сторон выло и гудело.
Каракоев слез с яка и со связанными руками побежал вперед, в голову каравана.
– Развяжи, убьют меня! – кричал я казаку.
На сопках затарахтели пулеметы. Еще накануне по приказу Барона там заняли позиции пулеметчики. Место нападения Барону указал Бреннер.
Из-за спин казаков мы не видели противника, но, судя по крикам и нарастающей ружейной пальбе, он был уже близко. Наконец казак выхватил шашку и перерезал веревки на моих руках. Освободил и Бреннера. Я побежал вперед, лавируя среди коней и быков. В плотном кольце конных казаков я увидел Государя и Царевен. Они спешились и укрылись за своими лошадьми.
– Государь! Уходим! По коням!
Рядом упал с коня казак. Из горла у него торчала … стрела! Я схватил его карабин, шашку и патронташ, вскочил на его коня. Теперь мне открылось поле боя. Пулеметы косили всадников-тангутов целыми шеренгами. Глубокий снег мешал тангутам разогнаться, и тропа впереди была свободна. Нужно было проскочить между двумя лавинами, пока они не схлестнулись.
Через минуту Романовы, Каракоев и я скакали за Бреннером. Он вел нас к проходу на плато к той самой хижине. Впереди белела гора, позади грохотало. Я оглянулся и увидел Барона, скачущего за нами с группой казаков. А с фланга приближались еще несколько всадников на верблюдах во главе с командиром на белом быке. Я узнал Рейли и выстрелил. Бык под ним упал и выкинул Рейли из седла.
Мы рвались к воротам в скалах. Я оглянулся – Барон догонял. Столько раз я хотел убить его и вот показывал ему спину. Какого черта!
– Бреннер, я задержу их! – заорал я и натянул поводья.
Меня никто не услышал. Никто не оглянулся, не проводил меня взглядом. Меня никто никогда не провожал. Я развернул коня и посмотрел вокруг на синие скалы, обступившие долину, на дальние белые вершины, на битву, еще гремевшую среди холмов, – подходящее место для смерти героя. Я обнажил шашку.
– Не стрелять! – услышал я мальчишеский голос Барона.
На скаку он выхватил шашку у казака. Своей у него, как обычно, не было. Я пришпорил коня ему навстречу. В морском кадетском корпусе учили фехтованию, но не «рубке лозы на скаку», и мне привычнее была винтовка со штыком, но сжимал я шашку против шашки Барона. Срубит он мою голову, как кочан капусты. Дуэль близнецов – успел я подумать: две долговязые фигуры в желтых халатах, белых папахах, с одинаковыми крестиками на груди сшибутся, и одна упадет с коня.
«Звезда их не знает заката, звезда их не знает заката», – всплыл в памяти родовой девиз тевтонских рыцарей Унгерн-Штернбергов, мне о нем рассказал как-то сам Барон. Казаки поотстали от командира из уважения к чистоте нашего поединка и вдогонку за Царем тоже не торопились. Я уже различал под нависающей папахой лицо злого мальчика с рыжими усами.
Но тут что-то случилось – земля сделала сальто и поменялась с небом местами. Я ощутил удар спиной и затылком и снова увидел небо над собой. Оно было неподвижно, и сам я не двигался, впечатанный в снег. По небу коричневой тучей проплывало брюхо лошади с маленькой далекой головой. Туча плыла медленно и низко, рискуя задеть меня копытами. С высоты вдруг ударила молния. Метила мне в голову, но попала рядом, взметнув брызги льда. И тут же приблизилось лицо Унгерна – словно карнавальная маска с небрежно прилепленными усами и аляповато намалеванными голубыми глазами. Лицо взмыло вверх и исчезло, и лошадь его улетела …
Когда я поднялся, живых вокруг уже не было. Моя лошадь лежала с пробитой грудью. Кто-то из казаков все же выстрелил в нее и тем, наверно, спас мне жизнь. Но и рука Барона отчего-то дрогнула, и удар шашки-молнии пришелся мимо моей головы. Неужели Барон меня помиловал?
Сознания я не терял, но пролежал в оцепенении какое-то время. За холмом стреляли, я заковылял наверх по склону в сторону белой горы. Взял лошадь убитого казака, его шашку и карабин с патронами.
Доехал до «ворот», не встретив живых. Ниже по склону остатки тангутов атаковали горстку казаков. Сверху мне были видны мечущиеся в снегу фигурки, но ни Барона, ни Романовых я там не разглядел и поспешил к хижине. Проскочив «ворота», я заметил позади всадника, прицелился в него из карабина и узнал Каракоева. Ему оставалось проехать узкий проход между отвесными стенами, когда где-то ударила пушка. Выстрел по кругу отразился от гор, и с каждым отражением он, кажется, грохотал все громче. Я почувствовал, как качнулась земля и сдвинулся воздух. Моя лошадь нелепо подскочила, вздыбилась и понесла. Я едва усидел на ней, осадил и удержал в двух сотнях шагов после «ворот», исчезнувших в облаках снежной пыли. Будто туча опустилась и скрыла горы и небо, и ничего невозможно было разглядеть в десяти шагах. Лошадь билась и шарахалась из стороны в сторону, я усидел на ней каким-то чудом.
Когда отгремело и снежный туман осел, я увидел, что лавина завалила проход, который я только что проехал. Там остался Каракоев…
Часть шестаяНебо и рай
Май 1937 годаПодмосковье
Свечей она насчитала сто пятнадцать – целый ящик. Имелся также примус, двадцать одна банка тушенки, галеты, макароны, мешок картошки. В одном углу бочка воды, в другом – ведро для надобностей. Он обещал вернуться через три дня, а прошло уже, кажется, пять. Как она определяла? Отсчитывала сутки по будильнику, который он ей предусмотрительно оставил, но чем дальше, тем больше ей казалось, что она где-то ошиблась, и, может, уже прошла неделя? Когда он уходил, она кричала, плакала, молила, обещала сидеть на даче, тихо дожидаться его, но все было напрасно – крышка погреба опустилась, лязгнула задвижка.
Она исследовала стены – кирпич. Потолок из крупных деревянных балок, плотно пригнанных друг к другу. Да и как до него добраться? Лестницы не было. Был стеллаж у стены, по нему можно подняться, но чем ковырять эти балки? Консервным ножом, который он оставил ей для тушенки? Нечего было и думать, чтобы выбраться самостоятельно. Кричать даже не пыталась: никто не услышит ее из-под земли. Только ждать и надеяться …
А ведь он готовился. Все продумал заранее, заготовил свечи, продукты. Это пугало. Что, если она не первая здесь? Что, если он просто сумасшедший?
А еще он оставил эту тетрадь.
Свечи, конечно, нужно экономить. Она пыталась сидеть в темноте, но уже через десять минут чувствовала себя похороненной заживо. Зажженная свеча едва рассеивала мрак, и просто смотреть на пламя – тоже не много радости. Приходилось читать его тетрадь, потому что больше ничего не было – ни старых газет, ни журналов, не говоря уже о книгах. О свечах позаботился, а о книгах не подумал … Случайность? Или ему было важно, чтобы она прочла странные записки какого-то юного монархиста, выдуманную историю: царя ведь расстреляли, это всем известно, а в тетради бегство и приключения царской семьи. Тема эта ее совсем не интересовала, но что было делать. Закрывая тетрадь, откладывая на время или засыпая, она каждый раз думала: зачем он заставил ее читать это?
Он не приходил, не приходил, не приходил. А если не придет никогда? Чтобы не свихнуться, она читала, не жалея свечей. Ей казалось, если читать, все будет хорошо, и когда она дочитает, он придет и выпустит ее на воздух, на свет.
Как только откладывала тетрадь, начинали роиться вопросы, словно черные мухи. Где он это взял? У арестованного врага? Или убил этого врага еще в Гражданскую? Зачем хранил тетрадь? Да он сам враг, этот Кривошеин! Конечно, враг, проникший в органы НКВД! Тетрадка эта – монархическая пропаганда чистой воды. Как здесь издевательски показаны большевики! Хотя колчаковцы изображены не лучше … И все равно он враг. И новый логический вираж: он шпион и хочет сделать ее своей пособницей, шпионкой. Воспользовавшись ее положением, захватил и мучает, чтобы сломить и склонить к предательству. Она отбрасывала тетрадь, металась в погребе – пять шагов туда, пять шагов обратно, – и пламя свечи металось вместе с ней. Набегавшись, кое-как усаживала себя и открывала тетрадь. И строчки бежали снова, и с ними бежала остановленная в них жизнь.
Записки чаще раздражали. Этот мичман со своей прямо-таки собачьей преданностью царизму и щенячьими восторгами по поводу царевен!.. Он, видите ли, влюблен в четырех сразу. Что это? Правы классики марксизма: монархия – темный, душный подвал, вместилище морального уродства. Разврат порождает разврат. Недаром у Романовых так прижился Распутин, тот, настоящий, а потом и этот – самозваный. Попытки Анненкова выставить царя и царицу добрыми и честными людьми, невинно пострадавшими, просто смешны. Пусть Романовы ходят, как люди, говорят, как люди, смеются и плачут, это еще не делает их просто людьми, невинными жертвами. История их осудила и приговорила, и точка, и нечего здесь лирику разводить. Не говоря уже о том, что ничего этого вообще не могло быть, потому что, по правде, с Романовыми произошло совсем другое, всем известно что.