И все же время от времени стены подвала исчезали, и она пробиралась через тайгу, поднималась в горы или плыла по реке. И хоть ненадолго забывала себя и плакала не о себе, пока буквально не обнаружила себя в этой тетради.
Перевалив за середину, Нина наткнулась на упоминание о какой-то «лесной» коммуне, в которую попали Романовы. Она даже погасила свечу, чтобы в темноте отдышаться и успокоиться, ведь она знала, что в Гражданскую отец руководил такой коммуной в Забайкалье. Возможно, на следующей странице ее ждет разгадка этого случившегося с ней погреба. Отдышавшись, зажгла свечу. Строчки побежали вприпрыжку. И вскоре она прочла, потом прочла еще раз и еще раз вслух: «Коммунары сначала думали определить интеллигенцию на строительство Дворца труда, но вмешался сам комиссар Шагаев. Коммуне нужны были доктор, учителя, библиотекарь …»
Сердце опять подпрыгнуло до горла. Он оставил эту тетрадь, чтобы она прочла об отце, а может, и о себе самой. И она бежала, задыхаясь, по строчкам, пока не добежала:
«Маша привела с собой девочку лет восьми.
- Это Нина, дочь товарища Шагаева.
- Здравствуйте, – прошелестела Нина.
- У Нины большие способности к рисованию. Товарищ Шагаев попросил меня с ней позаниматься.
Мельком я подумал: хорошо, что дочь Шагаева на попечении Маши. Личные отношения с правителем могут быть нам полезны.
Маша посадила девочку в углу, дала ей бумагу, карандаш, и мы забыли о ней».
Что это? Какая Маша, какой Анненков? Их не было в той деревне, не было в ее детстве! Конечно, она не могла помнить всех взрослых из своего детства, но все же не до такой степени, чтобы совсем забыть свою учительницу. Не было у них в школе никакой Марии Николаевны. И никакого Анненкова клубе не было, а он пишет:
«Каждый день эта девочка, Нина, рисовала с нами в мастерской, но не то, что обычно рисуют дети, не цветы, не кошек и собак и не домик. То есть дома она как раз рисовала, но объятые пламенем. И деревья рядом с домами горели, и трава. А вот людей на пожаре не было.
Маша давала Нине задания нарисовать яблоко, или кошку, или букет, но она рисовала горящий дом и клубы черного дыма».
Нина действительно брала уроки рисования у клубного художника, и он действительно отучил ее рисовать пожары, но это был пожилой человек, и звали его Прохор Васильевич.
Страницу за страницей штудировала Нина тетрадь, выуживая скупые строчки о себе. Об отце нашла гораздо больше, и многое из описанного совпадало с ее воспоминаниями. Например, отец в самом деле затеял строительство Дворца труда, но так и не достроил. И часть библиотеки Пермского университета отец отбил у белочехов и привез в деревню. Но в избе-читальне был другой человек, а вовсе не Николай Александрович, царь.
А уж когда она дошла до набега Азиатской конной дивизии, у нее даже зубы застучали и прошиб пот. Невыносимо читать о казни отца, о голове брата, отделенной от тела сабельным ударом, даже если точно знать, что этого не было. Но она прочла всю эту сцену до конца, в каждом абзаце ожидая найти описание собственной смерти. Но его не было. Анненков ни словом не обмолвился, куда делась Нина.
Когда эта чудовищная сцена отпылала, Нина отбросила тетрадь, погасила свечу и лежала в темноте несколько часов. Потом спала. И утром следующего дня заставила себя читать дальше в надежде, что Анненков вспомнит о ней. Он часто так делал: забегая вперед, что-то пропускал, а потом объяснял какие-то обстоятельства задним числом. Но про девочку Нину больше не упоминалось.
Был соблазн сразу заглянуть в конец, но что-то ее удерживало, и она покорно следовала за сюжетом и остановилась, только когда сошла лавина.
Из записок мичмана Анненкова21 февраля 1919 года
Мы оказались в ловушке, размеры которой я хорошо себе представлял, потому что осмотрел это место еще два дня назад вместе с мушкетерами. Мы – это Государь, Царевны и я. Каракоев остался под лавиной, и Бреннера с нами не было. Ни Государь, ни Царевны не заметили, в какой момент он отстал и почему не проскочил «ворота» вместе с ними. Жив ли?
Оставив Княжон в хижине, мы объехали плато, и я за полчаса показал Государю его новые владения, да простится мне эта не слишком уместная ирония. Собственно, это был обширный каменный уступ между тремя отвесными скалами и пропастью. В длинную сторону наш мир простирался примерно на версту, а в короткую – на полверсты. В центре плато стояла хижина, в восточной части под высокой скалой прилепился хилый лесок, а в южной у края пропасти лежала заснеженная равнина. Обследовав плато по периметру, мы убедились, что обрывы непреодолимы, а единственный выход закрыт стеной – необозримым завалом из снега и льда вперемешку с валунами.
Вернувшись в хижину, Государь описал Княжнам наше положение: нас шестеро, и мы отрезаны от мира. Наши товарищи погибли – Каракоев точно. А Бреннер если и жив, не сможет пробиться к нам. Жилище вполне пригодно для зимовки. Провизии, заготовленной тройкой, хватит недели на две, а при жесткой экономии, может, и на месяц. Вырваться отсюда мы сможем лишь весной, когда растает завал и откроются «ворота». Это возможно в лучшем случае месяца через два, в худшем – через пять. Так заключил Государь, а я подумал про себя: в самом худшем – никогда.
А еще нужно было убить лошадей, пока они не пали от голода. Добыть им корма на нашей заснеженной площадке мы не могли. И шесть крупных животных представляли собой хороший запас мяса.
Я предъявил Государю весь свой арсенал: маузер с четырьмя патронами и карабин с двенадцатью. Каждый патрон на вес золота, и тратить их на лошадей было бы безрассудно. Только шашка и топор, благо топор имелся в хозяйстве. Совершить это преступление предстояло мне. Кому же еще?
Убийство лошади – совсем не то, что убийство человека. Тут ты не можешь найти себе никаких оправданий, совсем никаких: лошадь не в чем обвинить, не за что ненавидеть.
Как-то наш батальон наступал по следам лейб-гвардии гусарского полка. После конной атаки на пулеметы все поле перед нами было усеяно лошадиными телами. Раненых людей санитары собрали, а до раненых лошадей никому не было дела. Поле шевелилось – лошади бились и хрипели в агонии, приподнимали головы. Я потратил все патроны, достреливая их, и получил за это взыскание от ротного.
Переночевав в дровяном сарае, утром вышел к лошадям, простоявшим всю ночь на снегу. Государь ничего не сказал мне, и никто мне ничего не сказал, но тянуть больше было нельзя. Я думал, как убить первую на глазах у остальных, как убить вторую на глазах третьей и четвертой … И не мог я устроить бойню прямо под окнами хижины на виду у Романовых.
Какой-то докучливый шум стоял в моей голове, невнятный гомон сотен голосов, кричащих и спорящих, будто политический митинг или собрание. Слов не разобрать, но ощущалось явно в этом гвалте что-то низкое и склочное. С этим нарастающим шумом, давящим изнутри на барабанные перепонки, я пошел к лошадям при полной хрустальной тишине заснеженного мира.
Так все и было – непереносимо страшно. Отвел лошадей подальше в лесок, где их не видно было из хижины, привязал к поваленному дереву. Первую увел еще дальше, чтобы не видели остальные. Удар шашкой по горлу … Больше уводить по одной я уже не мог: когда вернулся к остальным, они все поняли и бились на привязи. Пришлось махать шашкой на месте. Секунд за десять все было кончено.
Весь день рубил топором, как дровосек. Закончил, когда уже темнело. Вокруг поваленного дерева кровавое месиво – кучи внутренностей вперемешку со снегом. Мясо – окорока и прочее – я затащил в нишу под скалой и забросал снегом и кусками льда. А еще нужно было убрать требуху, а то стервятники растащат кишки по всему нашему миру. Целый день они докучали мне – стая отвратительных летучих тварей. Клевали дымящееся мясо, пытались утащить то голень, то голову …
Уже стемнело, когда я соорудил волокуши из еловых лап, погрузил на них кишки и головы, из последних сил дотащил до обрыва и свалил в пропасть.
После ада сидел неподвижно в деревянном ящике – пристройке с дровами, пока мокрые от крови штаны и гимнастерка не затвердели на мне до железной несгибаемости. Еще немного – и я бы, наверно, замерз насмерть. Даже после первой рукопашной меня так не пришибало.
Тут в кривую, щелястую дверь постучали.
– Леонид, – услышал я непривычно жалобный голос Ольги.
– Нет! Не входите! Нельзя! – заорал я.
Не хватало еще, чтобы она увидела меня – кровавого вурдалака. Только лицо и руки как-то удалось оттереть снегом. Волосы – сплошной колтун запекшейся крови.
– Я принесла поесть, – сказала Ольга. – Мы приготовили тут как смогли.
Они приготовили … Слава Богу! Значит, и печь смогли растопить.
– Оставьте у двери.
– Как вы?
– Все хорошо. Но, пожалуйста, не входите.
– Вы не ранены?
– Нет. Идите в дом, простудитесь, – сказал я.
– А вы? Вы придете?
– Нет. Я здесь переночую.
– Почему? Мы приготовили вам место в доме.
– Ничего, я здесь. Идите в дом, пожалуйста!
Она ушла. За дверью я нашел котелок с баландой и огниво. Баланду съел, огнивом разжег костер прямо в дровнице.
Утром повалил, милостью Божией, снег и укрыл место моего преступления – кровавое пятно с цирковую арену. Кровь еще боролась, пробивалась на поверхность сквозь белое, но снег победил, на мое счастье.
Несколько дней я не заходил в хижину. После бойни не мог приближаться к девочкам – нечистый, неприкасаемый. Жарил конину на костре и спал в дровяной пристройке.
В лесу разделся догола, оттирал снегом кровавую коросту. Дрожал у костра в полушубке на голое тело, пока сохли гимнастерка и штаны.
А когда вышел из конуры, увидел Небо …
Нас окружали горы, но господствовало Небо. Раньше редко думал о Небе, хотя оно всегда перед глазами. Человек обычно видит больше Неба, чем земли, и даже на море неизмеримо больше Неба, чем моря. Земля и море – плоскости, устремленные к нитке горизонта, а Небо – необъятно и бездонно. Кто-то скажет – ну да, небо, и что? А ничего.