-под пиджака маузер и приставил ствол к затылку черта. Восторг, упоение! Символично тебе было, сука, про их муки в их же саду рассказывать? А башку тебе здесь разнести не символично ли будет?
– Пожалуйста! Я не хотел! Нервы сдали. Я всегда с нашими органами. Я … всегда … У меня внуки … Пожалуйста …
Кривошеин взвел курок. Восторг убивать, убивать и убивать его – в каждом из миров!
– Пожалуйста… – хныкал Юровский, – ничего не было, никаких ритуалов. Мы просто стреляли. Да вы всё сами знаете …
Кривошеин медлил, держал палец на спусковом крючке, будто ждал знака. Вокруг высились веселые южные елки и синело море.
Нина … Если он выстрелит сейчас, то возьмут его уже на севастопольском вокзале. И тогда одно из двух: если Нину найдут в погребе, она погибнет в лагере, а если не найдут … Продуктов хватит недели на две, воды дней на десять, но сначала у нее кончатся свечи.
Палец на спуске. Неуместно-радостно звенели цикады. Он ждал – знака не было. Где мой корабль?! Где мои девочки?!
В просвете меж хвойных веток мелькнули белые платья. Он услышал смех, узнал голос Тани:
– Идем, идем! Где ты там!
Таня! Он не мог ошибиться. Толкнул Юровского ногой, и тот послушно повалился набок.
– Отдыхай. А как вернешься в Москву, явишься ко мне на Лубянку. Считай это официальным вызовом на допрос.
Юровский – на боку, с разбитым носом – радостно закивал.
– И смотри, сбежишь или вякнешь кому из твоей шайки, первой в лагерь пойдет твоя дочка-троцкистка. – Сорокалетняя дочь Юровского в прошлом действительно симпатизировала Троцкому. – Ты понял?
– Понял, понял! Спасибо вам, товарищ …
Юровский так и лежал скрючившись.
Кривошеин сунул маузер за пояс под пиджак и выскочил на Царскую тропу. Успел еще увидеть их впереди – четыре легкие фигурки в белом, – прежде чем они скрылись за поворотом. Бежал за поворот, бежал до самого Белого дворца. Не догнал. Ходил по парку еще часа два, зная, что это бессмысленно. Сидел на высоком берегу, смотрел вниз на пристань, где у подножия цветущего сада стоял когда-то его корабль и трепыхалась в тонких пальчиках царевен его маленькая душа …
Из записок мичмана Анненкова18 августа 1919 года
Не проснулся – очнулся в темноте, будто сдвинули с меня могильную плиту. Горела свеча, ничего не освещая. Первая мысль – склеп? Но я лежал в кровати. На мне было исподнее, и грудь под рубахой, кажется, была забинтована. Шевельнулась мысль ощупать рану, но рука не шевелилась. Где-то рядом, за стеной, бубнил Бреннер:
– Послушайте, господин Юровский …
Пауза. Голоса Юровского я не слышал. И опять Бреннер:
– …Нет-нет, товарищем я вас назвать не могу. Ну какой вы мне товарищ! Так что, господин Юровский, позвольте мне продолжить. В какой-то момент происходит смещение смыслов …
Юровский. Значит, я в аду. И Бреннер тоже. Но его-то за что? Хотя … разве Бреннер святой? Сумасшедшим, видать, тоже ничего не сходит с рук. Я прислушался. Бреннер, как обычно, нес ахинею. Интересно, а Лиховский с Каракоевым тоже здесь? Им тоже многое можно предъявить. Хотя бы попытку моего удушения и убийство казака табуреткой.
Невидимый Бреннер все распалялся:
– Почему, господин комиссар, вы заготовили для казни Государя трехгранные штыки, хотя они уже лет тридцать как сняты были с вооружения?
Пауза. Видимо, Юровский что-то отвечал, но я не слышал.
– …То и значит, что сняты! В России последние трехгранные штыки были на винтовке, принятой на вооружение в 1869 году, и на первом варианте винтовки Бердана образца 1868 года. А потом уже пошли четырехгранные. Мне-то, офицеру, не рассказывайте!.. Так почему у вас оказались трехгранные? Их еще нужно было поискать … Да я сам видел их в Ипатьевском доме!
Бреннер спорил с комиссаром, но я слышал только Бреннера. К чему это? Разве ТАМ еще не все известно?
Глаза привыкли к темноте, и я уже видел, что лежу на кровати в пустой комнате с двумя дверями. Одна вела на улицу, другая в соседнее помещение. То, что ад похож на обычное жилье, меня не удивляло. Там уже поздно удивляться.
Голос Бреннера доносился из двери слева, а из двери справа – звон цикад и голоса ночных птиц. Птицы в аду?
Вошел Бреннер, в раздражении бросил назад во тьму дверного проема:
– Вы, господин комиссар, подлец! Да-да, и нечего ухмыляться!
В сердцах захлопнул дверь и посмотрел на меня.
– Проснулся?
– Что здесь?
Бреннер усмехнулся:
– Нет, это не ад.
– Где я?
– Во дворце, в Драгоценном саду.
– Это где Государь?
– Угу, – рассеянно кивнул Бреннер.
– Как я сюда попал? Я вообще … жив?
– А ты не помнишь? Я вчера тебе рассказывал. И позавчера, и третьего дня.
Я ничего не помнил.
– Мы разговаривали вчера?
– Да. Уже дней пять ты просыпаешься по ночам и задаешь одни и те же вопросы. Потом засыпаешь и все забываешь.
– Пять дней? Я здесь пять дней?
– Ты здесь десять дней, но очнулся не сразу. Каждый раз думаешь, что ты в аду.
Бреннер сел на кровать у меня в ногах и стал рассказывать все по порядку. Чувствовалось, что он действительно делает это не первый раз, будто читает заученный текст.
В общем, я узнал следующее. Часа через два после того, как мы расстались с Бреннером на площади, он пошел искать меня у дворца Потала, будто предчувствовал что-то. В роще увидел толпу: пастухи, дворцовые стражники, паломники. Они окружили меня, лежавшего в траве без памяти. Грудь моя была перевязана кровавыми тряпками, оторванными от моей же рубахи. Бреннер бросился ко мне и обнаружил, что, несмотря на дырку в груди, я жив. Кое-как он объяснил стражникам, что я слуга русского царя и меня надо доставить в Драгоценный сад.
В Замке на Пруду придворный лекарь самого Далай-ламы осмотрел меня и с недоумением сообщил, что выстрел был прямо в сердце. Рана не сквозная, следовательно, пуля должна быть там, но, судя по всему, ее там нет, сердце-то бьется. Лекарь отказался меня лечить, бормоча о демонах и колдовстве. Ни один врач в Лхасе не пришел ко мне. Так я и лежал в комнате под присмотром одного Бреннера.
Дышал я свободно и никаких болей в сердце не чувствовал. Только слабость и постоянный шум в голове.
– Но кто меня перевязал?
Бреннер пожал плечами.
– Нашли тебя уже перевязанного. Я не сказал никому, что рядом с тобой лежало это …
Бреннер пошарил под кроватью. Я приподнял голову и увидел в его руке черный гладкий камень величиной с кулак.
– Это же камень Распутина!
Бреннер кивнул и протянул мне раскрытую ладонь. Я едва разглядел на ней что-то мелкое. Это была пуля.
– Нашел под камнем, – сказал Бреннер.
– Это же он! Он здесь!
Я подскочил на постели, сел. Голова кружилась, перед глазами поплыли красные жаркие круги.
– Угу… – сказал Бреннер. – Похоже, он тебя оживил.
Лучше бы я умер.
– Зачем ты это принес? – Я отодвинул его руку с камнем.
– Откуда мне знать, может, ты жив, пока этот камень под кроватью.
– Выбрось! Выбрось! И пулю тоже!
– Ладно, ладно …
Бреннер бросил камень в угол комнаты, и тот запрыгал, загрохотал по полу. Я опять упал на подушку. Сердце билось, будто я бежал, хотя вообще уже не должно было биться.
– Значит, я десять дней здесь?
– Угу.
Я собрался с духом:
– Они приходили?
Бреннер понял, о ком я.
– Нет.
– Ни разу?
– Нет. – Бреннер смотрел в сторону. – Врать не буду. Никто не приходил, ни Государь, ни Княжны.
Напрасно меня оживили.
– Но Государь каждый день справляется о твоем здоровье, – спохватился Бреннер.
– Доложи ему, что этот Распутин-Кошкин здесь.
– Доложу, – сказал Бреннер.
…Снова я очнулся, когда уже пели дневные птицы. Бреннера не было, и не было черного камня. А были они – камень и Бреннер? Я встал, голова кружилась. На спинке кровати висел мой синий халат. В нем я вышел из комнаты и оказался среди цветов. Солнце еще не поднялось над деревьями, а только пробивалось сквозь прохладную листву длинными горячими нитями. Я вздохнул полной грудью и почувствовал себя здоровым и пустым, будто та пуля пробила во мне невосполнимую брешь. Я даже потрогал грудь под халатом, но нащупал лишь повязку. Шел по дорожкам сада среди запахов, птичьих голосов. Вышел к воротам. Сонные стражи посмотрели на меня с недоумением, но ворота открыли. Я побрел по улице мимо глинобитных стен без окон и тут только на колкой каменистой дороге понял, что иду босой.
22 мая 1937 годаМосква. ЦПКиО имени Горького
– Какую вы хотите маску? – спросил Кривошеин.
– А без маски нельзя? – зачем-то упрямилась Нина.
– Во-первых, без маски нас не пустят в парк, а во-вторых, это ведь нам на руку, как вы не понимаете? – терпеливо объяснял Кривошеин. – В критической ситуации, если она возникнет, маски могут нас спасти. Этот карнавал удачно нам подвернулся.
Они стояли у лотка с карнавальными масками перед входом в Парк культуры и отдыха имени Горького, где с утра уже гремел карнавал по случаю полной и окончательной победы весны. Кривошеин выбрал маску Пьеро. Нина оценила это досадливой гримаской и взяла себе маску Коломбины.
Они прошли в парк через громадную триумфальную арку, за которой толпа подхватила их и понесла по аллеям вдоль реки. Шумные компании ряженых энергично шагали, целеустремленно пробегали, громко перекликались, безудержно хохотали и неуемно жестикулировали, словно костюмированная массовка на оперной сцене. Марши из репродукторов сшибались над аллеями, перекрикивали друг друга. Осмелевшее майское солнце и дерзкая энергия счастья задавали лихорадочный темп движения. Нина и Кривошеин подчинились этому темпу и с бодростью, неуместной и раздражающей их самих, зашагали в общем потоке без лиц.
Парк культуры и отдыха с аттракционами и колесом обозрения незаметно переходил в Нескучный сад с высокими деревьями и тенистыми аллеями. Там, в Доме отдыха выходного дня, Кривошеин снял два домика с видом на Москву-реку. Поселиться отдельно пришлось потому, что они не состояли в браке.