Кривошеин извлек Нину из погреба после недельного заключения. Она молотила его кулаками куда попало, кричала, кусалась. Он показал ей копию приговора, по которому расстреляли брата. Показал список лиц, объявленных в розыск, в котором она значилась. Это лишило ее воли к сопротивлению, и она не мешала больше Кривошеину спасать себя.
Из записок мичмана Анненкова18 августа 1919 года
С непривычки трудно было идти босиком по каменистой дороге. Да и куда торопиться? И куда идти? Домой, забрать свои пожитки и мешочек с царским жалованьем. А куда потом? Так далеко я не заглядывал. Хотелось просто идти куда-то, идти, идти … Не стреляться же опять.
Что же, я брошу их? Да, брошу. Сделал все что мог. Умываю руки. Пусто внутри. С этой пустотой его не победить. Может, он устранил меня таким хитрым способом: вынул мое сердце и вставил чужое, пустое? Нет, к чему такие сложности? Можно было просто не воскрешать.
За спиной я услышал удары гонга. Меня догонял паланкин на плечах восьми носильщиков, отделанный парчой и шелком. Впереди шел слуга и бил колотушкой в медь, а по сторонам и сзади шагали стражники с палками в руках и мечами в ножнах, не меньше дюжины. Носильщики семенили бодро, почти бежали. На всякий случай я перешел поближе к домам, чтобы не получить удар палкой. Подумалось лениво: «Куда спешит важный тибетский лама в такую рань?»
Носильщики опустили паланкин на землю прямо передо мной. Женская рука отодвинула полог, и я увидел лицо Татьяны под круглой тибетской шляпой.
– Леонид Петрович, у вас найдется минута для меня?
Она улыбнулась светски, будто мы встретились на променаде в царскосельском парке. Каблуков у меня не было, чтобы щелкнуть, но я наклонил голову с придворной грацией флигель-адъютанта.
– Всегда к вашим услугам, Ваше Императорское Высочество!
Носильщики в красных халатах до пят и стражники в кольчугах и шлемах с петушиными перьями застыли у паланкина, образуя мизансцену в духе «Тысячи и одной ночи».
Из-за красной с золотом драпировки явилась ножка Татьяны, обтянутая юбкой бирюзового шелка. Под суровыми взглядами стражей я подал Принцессе руку.
– Как вы себя чувствуете? – спросила она, сразу же погасив неуместно-ослепительную улыбку.
Я пожал плечами:
– Слава Богу …
– И куда же вы идете?
Я снова пожал плечами:
– Куда глаза глядят.
Татьяна блистала в тибетских одеждах, пытаться описать которые напрасный труд. Но если в некотором приближении, то это было подобие сарафана с бирюзовым подолом до пят, шитым золотыми цветами, а поверх – что-то вроде длинного жакета с широкими свободными рукавами. На голове круглая черная шляпа с неширокими полями и с серебряными цепочками, свисающими с полей по окружности.
– Садитесь. Я отвезу вас обратно.
– Благодарю, я сам о себе позабочусь.
– Господи! Да куда же вы? И двух недель ведь не прошло после такого ранения!
– Я здоров. Вашими молитвами, – не без сарказма добавил я.
Татьяна смутилась.
– Пожалуйста, поедем. Тебе еще рано …
– Я не хочу больше лежать в той комнате.
– Мы тебя просим вернуться. И папа́, и все.
Горячая волна накрыла меня, смывая остатки политеса.
– Почему ты не пришла ко мне? Почему никто не пришел?
Она вспыхнула и тут же нахмурилась.
– Вот, я здесь! Настя увидела в окно, как ты бредешь через сад. Плакала. Мы все плакали. Меня послали за тобой! И папа́ …
– Почему ты не пришла?! Я подыхал там, в Небе, с вами и потом месяц в пути и месяц здесь. И вот подох наконец!
Я кричал. Стражники напряглись и положили руки на эфесы мечей. Вокруг уже собирались зеваки, но близко не подходили, опасаясь охраны.
– Ты ничего не знаешь!
– Так объясни мне!
Татьяна вздохнула, собираясь с духом:
– Папа́ … Он решил, что тебе лучше идти своим путем, жить своей жизнью без нас.
Вон что. Они беспокоились о моей судьбе, а я взял и застрелился.
– Так решил папа́. Неизвестно, что будет с нами. Ты и так претерпел за нас. Дальше тебе не обязательно …
Они послали ко мне Таню. Знали, кого послать! Я не видел ее глаз, потому что не отрывал взгляда от своих грязных ног и от кальсон с незавязанными тесемками, торчавших из-под халата.
Крепкие руки схватили меня. Стражники окружили, и оттеснили, и кричали, потому что она плакала. Прекрасная Белая Принцесса изволила обронить несколько драгоценных своих слезинок, и ее верные стражи готовы были выхватить из ножен дедовские мечи и отрубить мне голову. Зеваки загомонили радостно.
– Нет! Нет! – закричала Татьяна по-русски и по-тибетски и снова по-русски: – Отпустите его! Отпустите!
Стражи поняли интонацию и отпустили. Несмотря ни на что, я любовался ею, упивался ее слезами, ведь она плакала обо мне – она! Татьяна!
– Ваше Императорское Высочество, передайте Его Императорскому Величеству, я не приду, – сказал я и заковылял дальше.
– Это невозможно, Лёня … Невозможно… – сказала Татьяна мне в спину.
– Никогда! – добавил я не оглядываясь.
– Нет! Вернись! Мичман, я приказываю!
Я уходил.
– Лёня! Не смей бросать меня так!
И тут же я услышал ее смех за спиной, тонкий, истеричный. Оглянулся и увидел, что она вовсе не смеялась. Она рыдала, стоя с опущенными руками и вцепившись кулачками в подол платья. Стражи уже обнажили древние мечи, чтобы догнать и изрубить меня, дерзнувшего унизить Принцессу. Но она закричала по-тибетски все то же единственное слово, которое знала, – нет. Самое важное слово для монаршей особы.
Я метнулся в тесную улочку и ковылял так быстро, как только мог, оскальзываясь и наступая босыми ногами в какую-то дрянь, расталкивая низкорослый народ, который здесь не привык уступать дорогу. Меня тоже толкали. В голове грохотали какие-то чертовы барабаны, вломившиеся невесть откуда. Я старался перекричать их внутри себя: Ваше Имперррраторское Величество! Ваши Иперрраторские Высочества! Я носил вас на горшок, когда и сам уже еле ходил! Я простился с жизнью там, в фиолетовом Небе, и здесь, под Небесным дворцом. Ваше! Ваше! Величество! И Ваши! Ваши! Высочества! Я рубил для вас головы невинных лошадок!
22 мая 1937 годаМосква. ЦПКиО имени Горького
Как только она перестала вопить и выпрыгивать в окно, она спросила, кто это написал. Что это за дурацкие фантазии о ней, ее отце и брате? Кто этот Анненков, как его записки оказались у Кривошеина?
Кривошеин не делал из этого секрета. Рассказал, что родился и вырос в Харбине. В двадцать первом году там косила народ холера. Он заболел, в холерном бараке познакомился со своим ровесником, Анненковым. Держались вместе, пока держались, а когда Анненков почувствовал, что конец его близок, он попросил Кривошеина сохранить его записки. И хотя Кривошеин не понимал, для чего ему хранить чей-то дневник, но обещал умирающему. Вскоре Анненков скончался, а Кривошеин выздоровел. На руках у него осталась толстая тетрадь, которую он засунул на самое дно вещмешка и надолго забыл о ней: слишком много крутых поворотов в собственной судьбе переживал он в то время, чтобы интересоваться перипетиями чужой отыгранной драмы.
Лишь года через полтора, когда Кривошеин уже служил в читинской ЧК, получал усиленный паек и наладил свой быт в общежитии, он вспомнил о тетради. Показывать ее кому-то было бы самоубийственно, хранить опасно, но он сохранил.
– Но ведь ничего этого не было, – говорила Нина. – Да, мы с папой и братом жили в деревне, это я смутно помню. И отец там командовал партизанским отрядом, это я знаю. И рисовала я только пожары, когда была маленькая. Но не было никакого нападения на деревню, отца не повесили, брата не убили, и не помню я никаких царевен и Анненкова этого не помню. Зачем он это написал? Это роман? – недоумевала Нина. – Если ничего этого не было, откуда он знает столько о моем отце и обо мне! И зачем вы подложили мне это?!
– Ну, последнее просто. Я подложил вам это, чтобы вы поняли, почему я вас спасаю.
– И почему же? Может, я дура, но я не понимаю.
– Потому что двадцать лет назад я прочел в этой тетради о маленькой девочке, которая, скорее всего, погибла. И вдруг встретил ее, взрослую, в момент, когда она снова должна погибнуть.
– Ну и что?! Вы прочли когда-то фантастический рассказ, где упоминается мое имя, и этого для вас достаточно, чтобы теперь рисковать ради меня всем?
– Выходит, так, – отвечал Кривошеин терпеливо.
– Вы меня правда за дуру держите? Зачем я вам? Должна быть другая причина!
– Нет другой причины, – пожимал плечами Кривошеин.
Нина бесилась, грозилась сбежать, но угрозы были пустыми, потому что она уже верила в реальность своего ареста.
– Вы что же, влюбились? – пришло ей в голову.
– Нет, эти фантазии вы оставьте, – усмехнулся Кривошеин, чем взбесил Нину окончательно.
Этими разговорами она изводила Кривошеина еще на даче и продолжила в парке:
– Допустим, он был тогда в той деревне, этот Анненков, знал отца и меня видел, но зачем он придумал все остальное? Зачем освобождение и бегство царя, которого не было, да еще с такими подробностями? Зачем он придумал эту дикую казнь папы и остальных?
Они плыли над Москвой в люльке колеса обозрения. В верхней точке был виден Кремль: башни, будто зубья сталагмитов, торчали над рыжими крышами и зелеными пучками скверов. На высоте, как ни странно, было тихо, музыка и вопли с соседних аттракционов едва долетали туда, и это невозможно было объяснить расстоянием: звук непостижимым образом стелился низко над землей, и когда колесо снова проходило нижнюю точку, оно окунало их в поток оглушающего карнавального шума. Лишь снова возвысившись над праздником, они продолжали разговор.
– Значит, это случайность? – говорила она. – Случайно к вам попала тетрадь, в которой среди никогда не происходивших событий упоминают меня. Случайно рядом с вашим кабинетом оказался кабинет следователя, который допрашивал меня, и случайно вы зашли к нему и узнали, что фамилия моя Шагаева, как у девочки в той тетради?