– Ну да …
– И вы решаете спасать меня и бежать со мной, ломая свою жизнь …
– Не совсем так. Я еду вместе с вами потому, что моя судьба здесь уже предрешена. Моего начальника арестовали, значит, скоро и до меня доберутся.
– Не понимаю! Почему вас должны арестовать? Вы с вашим начальником совершали преступления?
– То, чем мы занимались с моим начальником, может быть истолковано и оценено по-разному, в зависимости от того, кто истолковывает. Такова специфика нашей службы.
– Но вы служите в органах НКВД. Вы советский чекист! Чем таким вы могли заниматься?
– О господи… – вздохнул Кривошеин. – Как вы собираетесь жить на свете?
– Только не надо вот этого! Я прекрасно жила на свете до вашего появления, – сказала Нина, скривившись презрительно.
– До моего появления? Или до казни отца и брата?
Глаза ее моментально наполнились слезами, и она на время замолчала. Колесо в десятый раз протащило их через поток голосов и маршей. На ходу Кривошеин оплатил карусельщику еще пару кругов. Когда они снова воспарили над деревьями, Нина сказала:
– Противнее всего, что я не понимаю, кто вы? Что вы такое?
– Что я такое? Вы все про меня знаете.
– Ничего я не знаю. Вы вроде бы чекист, а поступаете как враг.
– Как чекист, я должен отвести вас на Лубянку. Вы этого хотите?
– Может, так и надо поступить? Так было бы правильно. Вы сотрудник органов, член партии, а я комсомолка …
Кривошеин помолчал, щурясь на серебрившуюся поверхность реки внизу.
– Я спрошу еще раз: вы этого хотите?
– Да, я этого хочу! – глянула с вызовом. – Вам не обязательно сдаваться со мной. Я сама пойду, а вы идите куда хотите. Я вас не выдам.
Кривошеин рассмеялся:
– Не выдадите? В самом деле? А как же совесть комсомолки?
– Хватит! Я все решила!
– Как скажете. Когда эта чертова мельница нас опустит, я отведу вас на Лубянку.
Громадное колесо катится, будто по головам отдыхающей публики …
Злой Пьеро тащит сквозь карнавал Коломбину в бархатной полумаске. Она пытается вырвать руку, будто зажатую в тиски.
– Отпустите! Мне больно!
– Вы еще не знаете, что такое больно!
Пьеро шагает широко, Коломбина семенит. В суете масок их проход выглядит поставленным номером общего театрализованного действа.
– Не надо меня пугать! – кричит Коломбина.
– Молчать! Вы арестованы как участница троцкистско-зиновьевского центра!
Чем ближе к центральному фонтану, тем толпа гуще. А за фонтаном маячит уже триумфальная арка главного входа.
– За месяц следствия вас превратят в бессловесное животное, но это только начало. Потом лагерь. Десять лет!
Толпа расступается перед широко шагающей внушительной фигурой.
– Будете собирать объедки на помойке за лагерной кухней, выносить парашу, – кричит Пьеро, не беспокоясь, что кто-то может услышать. – Вкалывать кайлом и лопатой! Вас будут насиловать охранники и уголовники, или сами будете отдаваться за пайку, пока свежак, как там говорят …
Под маской не видно лица Коломбины, и кажется, что ей весело семенить за своим статным кавалером к новым карнавальным увеселениям.
– …Но скоро кожа полопается на морозе, волосы поблекнут, десны опухнут от цинги, руки огрубеют, вздуются суставы и вены, о вас станут вытирать ноги, отбирать еду и теплые вещи. Вы разучитесь улыбаться и плакать. Я еще не видел, кстати, как вы улыбаетесь, и уже не увижу …
Вот уже возвышается над головами клоунов, звездочетов и султанов гигантский портал, за которым кончается праздник. И тут Коломбина падает – то ли ногу подвернула, то ли оступилась, – падает на колени. При этом свою ладонь она так и не может вырвать из железной клешни, и Пьеро останавливается, не волочить же ее по асфальту.
– Стойте! Будьте вы прокляты! – кричит Коломбина.
К ней бросается пара масок. Кривошеин отодвигает их и сам поднимает ее.
– Хорошо, я поеду с вами! – плачет Нина. – Но не потому, что вы правы. Я напишу оттуда в ЦК партии, Берии или даже товарищу Сталину! Да, ему! И я уверена, это недоразумение разъяснится. Отца и брата оправдают!
– Пишите куда хотите, но чтобы до самого Стамбула никаких больше истерик!
В ресторане она все еще дула губы. На летней террасе назойливый галдеж публики совсем не замолк, но отодвинулся, отделенный полосой деревьев и кустов сирени.
– Выпейте вина, – предложил Кривошеин.
– А вы?
– Я не пью.
– Как? Совсем?
– Иногда приходится, когда отказаться невозможно. Но вообще, я к алкоголю равнодушен.
– Предлагаете мне пить в одиночестве? Нет уж, давайте напьемся вдвоем.
– Хороши мы будем конспираторы.
Кривошеин заказал бутылку вина. После второго бокала Нина повеселела.
– Какой он был?
– Кто?
– Анненков.
Кривошеин пожал плечами:
– Ну, крепкий, роста высокого, почти как я.
– Красивый?
– Обыкновенный.
– Ну что-то же было в нем?
Кривошеин снова пожал плечами:
– Ничего такого. Да мы и не говорили ни о чем …
– Вы чего-то недоговариваете. Я ведь знаю его, будто знакома даже. Что-то в нем должно было быть …
Кривошеин в третий раз пожал плечами и еще покачал головой для верности.
Нина выпила полбокала.
– Какой вы все-таки скучный тип. Судьба свела вас, может быть, с самым интересным человеком в вашей жизни, большим фантазером, а вы даже не поняли этого.
– Знаете, холера – это такая гадость, при которой особо не поговоришь о разных фантазиях. Но, может, он не был фантазером? Может, просто описывал, что видел?
– Вы это серьезно?
– Перед смертью он сказал мне, что в тетради все правда.
– Ну … это было, может быть, уже не в ясном уме.
– А если все правда? Если есть другие варианты реальности? Уже напридумывали разных теорий на это счет. Не слышали?
– О-о-о! А вы не так просты, как кажетесь! Прямо Герберт Уэллс. Кстати, я была на встрече с самим Гербертом Уэллсом и даже задала ему вопрос.
– Какой?
– Что ему больше всего понравилось в нашей стране. И знаете, что он ответил? Больше всего ему понравился Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. Он сказал, что это «фабрика счастливых людей». – Нина сделала широкий и уже нетрезвый жест в сторону «фабрики», кипящей и гремящей.
– В самом деле? Он так сказал?
– А вы газет не читаете?
– Редко.
– Этого следовало ожидать. Но вы же не думаете в самом деле, что тот, другой мир существовал?
Кривошеин решил сменить тему.
– Значит, вам понравился Анненков?
– Ну уж он поинтереснее вас.
– Он же враг, монархист.
– Ну, это же придуманная история. Рыцарский роман. Как он описывает этих царевен – будто они такие необыкновенные. А ведь на самом деле – что в них особенного? Разве они сделаны из другого теста?
Нина захмелела. Улыбалась. Кривошеину нравилось смотреть на нее. «Надо же, как мало нужно, – думал он, – чтобы двое предателей родины забылись и болтали о воображаемых мирах под колпаком у мира реального».
– Помните, как он подглядывал за ними на реке? Прелесть какая! Помните?
Нина посмотрела на собеседника особенным взглядом, будто сравнивала его с тем сказочным мичманом. И сравнение это было явно не в пользу Кривошеина.
– Помню, – сказал Кривошеин. – Я помню всю тетрадь наизусть.
Из записок мичмана Анненкова27 августа 1919 года
Я вышел на террасу Замка на Пруду и сел в бамбуковое кресло. На том берегу под высокими деревьями звенели голоса Принцесс. По специальному заказу Государя изготовили крокетные молотки, деревянные шары, воротца, а на лужайке Драгоценного сада скосили траву, и там теперь раздавался стук по дереву, победные вопли и стоны разочарования. Больше всех вопила, конечно, Настя, но не отставали и остальные.
Оттуда к пруду выкатился шар и упал в воду. Тут же выскочил смуглый мальчишка – подавальщик шаров. Я сразу заметил выражение его лица: абсолютное счастье – совершенное. Я знал это счастье.
В свои двенадцать, тринадцать, четырнадцать я выглядел вовсе не милым мальчиком-юнгой, а длинной неуклюжей жердью в тельнике и бескозырке. Мои погони за теннисными мячами неизменно веселили Государя и Княжон. По имени меня звала только Настя, другие кричали: «Морячок, морячок!» Теннисный корт был построен на лесном берегу в Виролахти неподалеку от пристани, где стоял Корабль. Мячи улетали далеко – ограждений не было. Чтобы августейшие игроки не скучали, я выделывал всякие коленца, пока бежал за мячом, – скакал, кувыркался через голову, падал по-клоунски. Они смеялись – Девочки-Царевны. На яхте уже были юнги и помладше, но я никому не уступал своей сладкой повинности.
Деревянный шар плавал в пруду. Следом за мальчишкой из-за стены зелени выбежали и Сестры, кричали, смеялись. Мальчишка медлил лишь мгновение. Перемахнул через балюстраду и прыгнул в воду прямо в одежде. Для них он бросился бы в бурлящий поток водопада. Визги, крики, суматоха на берегу …
Мальчишка шел по дну, воды было ему по плечи. Подобрал плавающий шар и бросил на берег. Принцессы подбадривали, звали героя. Саженная, обложенная камнем стенка пруда не пускала мальчишку обратно. Принцессы сняли кушаки своих тибетских нарядов, длинные цветные пояса забросили концами в воду. Мальчик ухватился за них, и Сестры вчетвером вытащили его на берег. Обступили, смеялись, тормошили мальчишку, трепали мокрые волосы, вытирали полами одежд. И он уже пребывал в Шамбале, уже познал блаженство Майтрейи. Нет, в его возрасте мне так не везло. Хоть и смеялись моим трюкам Принцессы, но не плясали вокруг меня.
– Ты наш герой! – кричала Настя.
– Ну, что ты хочешь за это? Какую награду? – В своих радужных одеждах они порхали вокруг мокрого мальчишки, как райские птицы. – Поцелуй! Поцелуй! Смотрите, какой он хорошенький!
С дурацкой блуждающей улыбкой счастливчик смотрел на Принцесс. Маша его поцеловала. Мальчишка вдруг сорвался и побежал.
– Ой! Куда это он? Куда ты? Куда?! – галдели пташки.