– А ты отдал бы Колчакам, Унгернам?
– Я жизнь готов отдать за вас, а кто-то и отдал! А теперь вы говорите, что вам лучше было бы умереть? Государь, вы с ума сошли?
– Мичман, вы забываетесь. – Но прозвучало это глухо, бесцветно.
Анненков не видел лица царя, только сутулую спину, худую загорелую шею, торчащую из широкого ворота кителя.
– Ваше императорское величество, я ваш последний солдат! Самый последний!
– Я знаю, Лёня … Подлость в том, что мне не нужны больше солдаты.
– Не понимаю! Скажите, что все это значит? К чему предположения о том, что могло бы быть?
– Я устал. Мы еще поговорим… – сказал царь. – Иди к девочкам, они ждут тебя. – Подошел к Анненкову, обнял. – Я помню, что ты сделал для нас. Мы всегда будем помнить …
Из записок мичмана Анненкова30 августа 1919 года
Я выскочил на террасу. Что я наговорил Государю! И что он наговорил мне! Он будто прощался! За все время нашего исхода Государь обнял меня три раза. Это был четвертый. Какой же он худой, маленький, на голову ниже меня. Раньше я этого не замечал. Всегда Он возвышался надо мной.
Я перешел мост и увидел Ольгу. Она сидела на парапете. Туфли сбросила, босые ноги отражались в воде. Подол белого платья закатала выше колен и рукава тоже, обнажив плечи.
– Оля! – Я будто позвал на помощь.
Она обернулась, ждала меня.
– Что с тобой?
– Я чего-то не знаю?
– Мы уедем завтра …
Вот тебе и раз!
– Куда?
– Его Святейшество так любезен, предложил нам экскурсию в какое-то волшебное место.
Что это, черт возьми!
– Какое место?
– Просто прогулка …
Она старалась говорить спокойно, но именно старалась.
– Вы уже знали утром?
– Папа́ просил не говорить, чтобы не портить тебе день.
Я рассмеялся нервно. Принцессы тоже участвовали в заговоре, как и все кругом.
– Я с вами!
– Нет, папа́ решил, что ты останешься.
– Я чем-то провинился?
– Леонидик, – сказала она нежно, – мой дорогой, прекрасный Лёнечка. Помнишь наш разговор в храме?
– Помню …
– А потом мы пришли к дому, и ты сказал …
– …что люблю тебя.
– Я тогда промолчала, а теперь … теперь или никогда … я люблю тебя, всегда буду любить …
В другое время я взлетел бы над прудом и стрекотал бы крыльями, как восторженная стрекоза. Но в ту минуту я уже знал – это не объяснение в любви. Это прощание.
– Ты прощаешься?
– Завтра едем в горы.
– Без меня нельзя! Ты что, не понимаешь? Нельзя!
– Еще я виновата перед тобой, перед всеми. Так виновата! Это я проговорилась Барону о том свидании, когда убили Павлика. Нечаянно. Сказала, что завтра мне будет одиноко, когда все соберутся. Он догадался. А я только вчера поняла, что это я … Раньше мне и в голову не приходило! Прости меня …
– Оленька, дорогая, о чем ты? Он и сам мог догадаться – просто догадаться, что они придут. Ты слышишь, вам нельзя ехать без меня!
– Прости меня, прости!
Она обняла меня коротко, подхватила туфли и побежала через мостик, босая, тонкая. Не было сил ее окликнуть …
Татьяну я нашел на поле для крокета. В одиночестве она стукала молоточком по деревянному шару. Увидев меня, вытянулась в струнку, расправила плечи, словно балерина у станка.
– Зачем вы едете? – налетел я, не уняв дыхания.
– Так решил папа́ …
– Почему мы прощаемся?
– В горах, бывает, сходят лавины, если ты помнишь.
– Все что-то знают, кроме меня.
– А ты привык быть в центре …
Она наклонилась и тюкнула молоточком по шару. Снова встала в третью позицию и посмотрела на меня, оценивая.
– Ты такой смелый, добрый, удачливый, высокий и статный … И улыбка …
Иронии почти не слышалось. Почти. Но капелька душистого яда все же присутствовала в этом букете – без нее Таня не была бы Татьяной.
– Но я не люблю тебя, – закончила она с сожалением.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Сейчас или никогда.
– Почему – сейчас? Почему – никогда?
– Я бы любила тебя, правда, но так вот тебе не повезло, потому что был Павлик. Такая незадача. Я знаю, тебе нужно, чтобы все тебя любили. Все, а тут я … Потому что был Павлик.
– Ты тоже видишь его, как Бреннер? – не удержался я.
Но она не слушала, ей надо было высказать свое.
– Ты хороший, хороший. Я хотела бы любить тебя … Но ты … как Барон – все скачешь, скачешь, и душа у тебя баронская.
Она говорила проникновенно. Так говорят спьяну или с немыслимого горя.
– Я бы любила тебя. Потому что кого же и любить? Нет никого! И никогда не будет.
– Таня …
– Не скажу, что люблю тебя. Прощай.
Я не поверил бы в ее любовь, а той нелюбви, что я слышал в ее голосе, мне уже хватало для счастья.
– Так мы прощаемся?!.
– Маму так хочется увидеть и Бэби …
Она обняла меня и тут же отстранилась:
– Иди. Маша там, на клумбе … Иди!
Не мог я идти. Я будто прирос.
– Да уйди же ты!
Я сделал шаг назад, а то она стукнула бы меня молотком. И еще шаг назад, и еще. Отвернулся и пошел. Она же вернется, и вся ее нелюбовь будет моей.
Маша копалась в земле, сидя на корточках. И подол белого платья уже извозила.
С первых дней жизни в Драгоценном саду Маша сажала цветы с каким-то радостным остервенением, и они произрастали буйно, с библейской силой и неукротимостью.
– Маша, зачем вы едете?
Маша поднялась и отряхнула руки, но они все равно были в земле.
– Папа́ сказал, так надо.
– Почему он меня не берет?
– Тебе не надо, братик.
– Почему мне не надо?
И она тоже меня не слушала, торопилась сказать о своем важном.
– Меня никто не любил. Никто, кроме тебя. Ты мой единственный роман, братик.
– А румынский принц?
Маша печально качнула головой.
– Принц? Он ко мне от Ольги бросился, когда она отказала. Да мне с ним и поговорить не дали. Я в жизни только тебя целовала.
– Почему ты говоришь мне это сейчас?
Она покачала головой, посмотрела на свои грязные руки и платье. И снова на меня внимательно.
– Будь счастлив, братик!
Прижалась ко мне, но не обняла, потому что руки были испачканы. И я ее не обнял почему-то. Мы постояли, прижавшись. Я увидел Настю, бегущую к нам в высокой траве.
– Не хватило ей терпения дождаться своей очереди, – сказала Маша.
Она отстранилась и ушла, оставив возле клумбы саженцы и лопату.
Настя налетела и повисла на мне.
– Леонидик, милый, я не могу больше! Не хочу ехать в горы!
– Ты боишься?
Она торопливо закивала:
– Там что-то случится.
– Что?
– Не знаю! Мы едем верхом, без охраны, с одним только проводником! Даже наш толмач не едет!
– Почему Государь меня не берет?
– Он говорит, это только наше семейное дело.
У меня словно что-то взорвалось в мозгу – ослепительная вспышка, от которой бросило в жар.
– Далай-лама что-то обещал Государю?
– Далай-лама? – Настя удивилась.
– Он обещал Государю, что вы увидите Государыню и Алексея?
Настя посмотрела на меня потрясенно, перекрестилась и затрясла головой.
– Папа́ не говорил ничего такого.
Но я видел, что эта мысль ее тоже посещала. Она заговорила горячо:
– Прошу тебя, давай уедем – мы с тобой, вдвоем! Далеко! Совсем!
Этого я никак не ожидал.
– А как же Государь? Сестры?
Она села под деревом.
– Я люблю папа́, люблю Сестер. Я так скучаю по маме и Бэби. Я так хотела бы их увидеть! Хоть на секунду … Но я больше не могу. Я хочу жить своей жизнью! Нашей жизнью с тобой!
Она плакала. Я сел рядом, обнял за плечи.
– Как ты это себе представляешь?
– Папа́ назначил выезд на рассвете. А мы с тобой уедем ночью. Я уже договорилась с одним стражником. Он откроет нам секретную калитку.
– Как ты его уговорила?
– Подкупила. У меня есть собственные средства, украшения. Я их возьму с собой.
– И куда ты думаешь ехать?
– Да хоть куда! Мы можем поехать в Индию или в Китай. Там сядем на корабль – и в Америку! Инкогнито, конечно. У меня достаточно средств для нормальной жизни, даже с избытком …
– Что же, мы просто так сбежим, тайно? И бросим всех – Государя, твоих сестер?
– Господи! Я хочу быть с тобой! Папа́ не в себе. Этот чертов Бреннер что-то сделал с ним. И еще Далай-лама. Они уговорили его ехать куда-то, любоваться горами. Будто мы еще не налюбовались! Уедем, прошу тебя!
Я молчал.
– Ты не любишь меня, – сказала Настя тихо.
– Я люблю тебя … люблю … Но я не могу оставить Государя, – сказал я, и, конечно, это была правда, но не вся.
Настя сама сказала:
– Знаю, чего ты не можешь. Ты не можешь быть только со мной. Тебе нужны все … Уходи …
В конце концов все они сказали это – уходи.
– Послушай, я должен все обдумать. Вечером я приду, и мы все решим.
– Правда? Ты придешь?
– Конечно!
– Не бросай меня.
Отчаяние мгновенно сменилось в ней надеждой.
– До вечера! Не беспокойся ни о чем.
Сестры нарочно ждали меня в разных местах, чтобы я мог попрощаться с каждой отдельно. Нужно отговорить Государя от этой поездки. Немедленно!
Еще не перейдя мост, я увидел у входа в Замок на Пруду десяток стражников при мечах и ружьях. Вместе с ними был комендант Драгоценного сада и наш толмач Юмжегин.
Комендант поклонился на тибетский манер и сказал что-то. Толмач перевел:
– Вам надлежит переселиться из Драгоценного сада в дом, где вы жили раньше.
– Почему?
– Приказ вашего Государя, – сказал комендант.
– Приказ Государя?! Этого не может быть!
Толмач не стал переводить коменданту, а подтвердил сам, гладя мне под ноги:
– Да, это приказ Его Величества.
– Я хочу услышать это от него, – сказал я и двинулся ко входу во дворец.
Стражники мгновенно встали передо мной.
– Ваш Государь не расположен принимать вас и распорядился, чтобы вы немедленно покинули Замок и Драгоценный сад.