Водопад гремел, и я не слышал себя, когда орал на толмача.
– Здесь?! Почему здесь?!
– Дальше дороги нет!
– Как нет?
– Не-е-е-ет!
Я и сам видел, что нет. Мы стояли на плоской вершине скалы, торчащей из пропасти. На другой стороне ущелья, как сверкающий занавес, ниспадал водопад.
– Они здесь пройдут? – кричал я беззвучно.
– Там! – отвечал беззвучно толмач.
– Где там?
– Той дорогой! – Он махнул рукой в пропасть.
Я подошел к краю и посмотрел вниз. Ничего, кроме пропасти, не увидел, даже ее дна, терявшегося в тумане. Тогда я подошел к краю еще ближе. Внизу, в полусотне саженей, к отвесной стене прилепилась узкая терраса. По ней вилась тропа, где могли проехать рядом два всадника.
– Той дорогой?
– Той!
– А почему мы здесь, а не там? – кричал я толмачу в ухо.
– Я ошибся! Заплутал!
– Куда ты завел меня, сволочь?!
Он мелко затряс головой, и лицо у него стало белое, фарфоровое. Нечего было и думать спуститься отсюда на ту тропу по отвесной скале. Чтобы попасть на нее, нужно было вернуться на несколько верст назад, к развилке двух троп. Почему он привел меня сюда, а не туда?
…Когда меня вытащили из пруда, толмач пошел со мной. Мы вышли за ворота Драгоценного сада и брели по темным улицам. Угрожая револьвером, я потребовал, чтобы он отвел меня в то место, куда собрался Государь. Сначала он кричал, что это невозможно, что он ничего не знает. Я избивал его, пока он не согласился. Дома я взял все свое оружие – карабин, шашку, два револьвера, патроны – и все свои деньги. На рассвете, как только первые крестьяне потянулись на рынок, я купил двух яков.
Мы потеряли время и к выезду Романовых из Драгоценного сада опоздали. Бросились вдогонку, когда солнце уже стояло высоко.
Больше суток мы петляли по крутым склонам едва заметными тропами. Толмач уверял, что так мы опередим их и выйдем на их маршрут. И вот вышли, но на полсотни саженей выше у ревущего над бездной водопада.
– Ты это нарочно?
– Не-е-е-ет! Я заблудился, перепутал тропы!
– Ты нарочно! Кто тебе велел? Далай-лама?
– Нет! Нет! Это случайно!
– Что здесь такое?
Толмач молчал и трясся.
– Почему здесь?!
Он пытался что-то сказать, но не мог. У него стучали зубы. Я дал ему флягу с водой и посмотрел в сторону водопада, медленно оглядел панораму небесных вершин. И все соединилось у меня в голове – и в тот же момент я увидел их, выехавших на нижней тропе из-за поворота. Я сразу узнал их, даже с расстояния полуверсты. Впереди ехал лама на муле, за ним Государь на коне в своем полковничьем френче и фуражке. После Государя друг за другом ехали Царевны – в белых платьях, на белых конях. Спуститься к ним я не мог. Меня обыграли, обвели вокруг пальца, и толмач участвовал в заговоре … Я резко обернулся. Если бы он стоял на том же месте, я пристрелил бы его, но он исчез. Сбежал.
Я тут же забыл о нем, лег на край скалы и стал смотреть вниз. Выражения лиц я еще не мог различить, но в движениях всадников и неторопливой поступи коней чувствовалась безмятежность.
Что я мог сделать, чтобы остановить их? Водопад лишил меня голоса. Кидать в них камни? Или кинуться вниз самому? Уже можно было видеть, что они едут налегке, – настолько, что ни у кого, включая ламу, не было ни седельных сумок для провизии, ни даже фляг для воды. Нечего и говорить, что не было оружия.
Лама придержал своего мула, пропустил Царя и Царевен вперед и остался на месте, а они поехали дальше, не сказав ему ни слова и не взглянув на него. Лама развернулся, затрусил обратно и вскоре скрылся за поворотом. Значит, они у цели и провожатый им больше не нужен.
Они были готовы. Я видел ангелов – отца и дочерей. С беспощадной ясностью я понял, что, если бы даже мог до них докричаться, они бы не услышали; если бы стал бросать в них камни, они бы не заметили; и если бы даже я сам бросился вниз и распластался на тропе перед ними, они переступили бы через мое тело и продолжили свой путь.
Оставался только один, крайний способ. Если бы кто-то сказал мне раньше, что я могу подумать о таком, я ударил бы безумца. Но приходилось делать выбор, немедленно. Выбор окончательный. Потому что Царя уже не остановить, а Царевен остановило бы только одно … Одно …
Безмятежно было лицо Государя. Расстояние было подходящее – одного выстрела хватило бы, чтобы остановить колесо судьбы. Государь падет от моей пули, а Царевны останутся, и мы пойдем на юг в Индию или на восток в Китай. Впятером. Только я и они – мои Принцессы …
Я видел Государя в прицеле карабина и медлил. Что же я делаю? Это ведь и есть то самое жертвоприношение! Я – цареубийца? Такой же, как те, в Ипатьевском доме, которых я убил? К этому я шел через тысячи верст и смертей? Неужели кто-то вел меня к этому и привел? Неужели я вел их к спасению, а привел сюда?
Я отбросил карабин. Нет! Надо кричать – и кошмар рассеется. Рев водопада – иллюзия, как и все кругом. Кричать! Они услышат!
– Отма-а-а-а, Отма-а-а-а!
Я не слышал своего голоса, но они должны были слышать.
– Отма-а-а-а, Отма-а-а-а!
Они не слышали.
И снова какое-то движение на дальнем конце тропы. Я увидел: из-за поворота показался отряд в два десятка всадников в синих тюрбанах – бородатые, вооруженные, опоясанные патронными лентами. Сикхи! А впереди … впереди Рейли! Резвой рысью они догоняли Государя.
Рейли хочет убить Государя. Я хочу убить Государя. И Государь хочет, чтобы его убили. Разве все это не одно и то же? Нет! Нельзя допустить, чтобы это сделал Рейли.
Я снова взял карабин, прицелился, задержал дыхание и мягко нажал спуск. Выстрел услышал только я – и даже не услышал, а почувствовал отдачу в плечо. Рейли взмахнул руками, слетел с коня и исчез в пропасти – канул. Не было никакого Рейли. Одним движением указательного пальца я смахнул его, как фигуру с шахматной доски. Сикхи ничего не поняли. Выстрела не слышали, но видели, как неведомая сила выбила из седла и сбросила в пропасть их командира. Заметались, загарцевали на узкой тропе. Один конь оступился и сорвался вместе с седоком. В одно мгновение. Паника. Я видел разинутые рты и перекошенные лица. Разворачивались, но в тесноте толкали друг друга, и еще трое вместе с лошадьми улетели вниз. Исчезли. Канули в безмолвии, то есть под неумолчный гул водопада. Что там внизу, за краем не было видно, но как-то само собой ощущалось, что они упали прямо в ад.
Сикхи галопом пустились обратно и скрылись за поворотом.
Я посмотрел в другую сторону. Они, мои Принцессы, и Он, мой Государь, ехали шагом вдоль края пропасти. Теперь я видел только их спины. Справа от них возвышалась отвесная стена, слева тяжелым занавесом ниспадал водопад – из туманной выси в туманную бездну. Тропа уводила их в облако искристых брызг. Семицветными арками стояли радуги – одним концом в пропасти, другим – в небе. Что там, впереди, не разглядеть. Я сидел на камне и смотрел, как всадники в белом вступают в радужное облако и их силуэты становятся все мягче и прозрачнее, будто мазки акварели на влажной бумаге …
Сентябрь 1919 годаТибет. Лхаса
Дерево бодхи перед воротами Драгоценного сада стояло тысячу лет. От ствола шириной с небольшой дом ввысь уходили ветви, каждая в обхвате сама с трехсотлетнее дерево.
В середине сентября под деревом поселился безумец – молодой, долговязый, в лохмотьях. Никто не понимал его языка. Бросалась в глаза его нездешняя внешность. Целыми днями он сидел, опершись спиной о ствол дерева, или лежал навзничь, глядя вверх в лес ветвей. Пересвистывался с птицами или пел странно и тоскливо. Поесть ему приносили ламы, но бывали дни, когда никто ничего не приносил. Бродяга никуда не ходил, ничего не просил. Оживлялся он, только когда мимо проносили паланкин Далай-ламы. Вскакивал и бежал за носилками, кричал что-то. Его отгоняли, но не били. Думали, он в припадке религиозного восторга приветствует Его Святейшество. Лицо бродяги, однако, восторга не выражало, но кто их разберет, этих чужеземцев.
Однажды Святейший отодвинул занавеску паланкина и взглянул на убогого.
В тот же день секретарь Далай-ламы положил под деревом несколько газет, прижав камнем, чтобы ветер не унес. Стражи у ворот наблюдали, как убогий с жадностью читает, – кто бы мог подумать, что он умеет, – кричит что-то, снова читает и плачет.
Из записок мичмана Анненкова17 сентября 1919 года
Я открыл глаза. Ветви росли в небо прямо из меня, будто я – корень. Кто-то был рядом. Повернув голову, я увидел сидящего у дерева толмача, того самого. Он, разумеется, не помнил ничего из того, что было раньше. Как и в прежнем своем воплощении, он был бурятом из России и хорошо говорил по-русски. Увидев, что я открыл глаза, он сказал:
– Его Святейшество Далай-лама Тринадцатый зовет тебя.
– Раньше ты говорил мне «вы», – сказал я.
Я сел. Голова кружилась от голода.
– Когда? – спросил я.
– Сейчас. Или ты занят?
Ламам доступна ирония? Впрочем, он же из России.
– Так мы все-таки на «ты»?
– Я уже говорил тебе, что здесь не было Царя Николая Второго, а значит, я не служил у него толмачом и не знал тебя, и тем более мы с тобой не ходили в горы. Ты же читал газеты. Царя убили в России больше года назад.
– Угу… – сказал я. – Ну, пойдем.
Мы пошли в Драгоценный сад.
Однажды, проснувшись под деревом, я нашел стопку английских газет, придавленных камнем от ветра. Из них узнал, что Добровольческая армия на юге и колчаковцы в Сибири терпят поражение за поражением. Ленин и Троцкий у власти в Москве. Ни о каком разделе России не идет и речи. И в ту ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля в Ипатьевском доме Государь и Семья были расстреляны. Никто их не спас. Я плакал, рвал эти газеты, но, конечно, это уже не было для меня новостью …
После Их ухода за радугу я сидел несколько часов на скале … И вдруг обнаружил себя на окраине Лхасы.