Но сейчас на меня смотрит ошибка всей моей жизни, горе-муж – нежеланный, непривлекательный, совсем не похожий на Джека. И шипит сквозь стиснутые зубы:
– Мы исчезнем до тех пор, пока я все не улажу.
Два месяца назад
Тяжелый танцевальный бит бьется электрическим пульсом, сотрясая стены нашего дома. Часы на прикроватном столике показывают 2:24 ночи, и я буду очень удивлена, если грохот не разбудит детей. Это Чарльз. Совсем спятил. Забыл, что такое долг, ответственность и уважение к собственной семье. Сердце бешено стучит от потрясения и гнева. Ну вот, как я и думала: растрепанная Кики уже стоит в коридоре и сонливо трет глазки, а Куп, жмурясь, плетется ко мне в спальню.
– А ну-ка возвращайтесь в постель. – Я развожу детей по их комнатам, расположенным чуть дальше по коридору.
Кики зевает.
– Откуда музыка?
Я целую обоих в нежные, мягкие щеки и вру, защищая их безрассудного отца:
– Похоже, ваша папа случайно сломал стереосистему, и музыка заиграла слишком громко. Сейчас попрошу сделать потише.
Купер юркает под одеяло, прихватив своего любимого плюшевого кролика, а Кики переворачивается на другой бок, натянув простыню на плечи. Меня всю трясет от злости, словно в такт психоделической музыке, доносящейся с первого этажа. Да что же он, черт возьми, творит?
В доме такой грохот, что стеклянные абажуры дрожат. Я вынуждена закрыть уши ладонями. Чарльз развалился в гостиной с сигаретой в зубах, туфли скинуты на пол, деловой костюм изрядно помят, а у ног стоит полная бутылка коричневого пойла. Я сразу направляюсь к музыкальному центру и убавляю громкость, отчего муж поднимает голову. Он снова под кайфом. Выглядит даже хуже, чем месяц назад, в тот вечер, когда ударил меня. Развалина, а не человек. Белое как мел лицо, сочащееся потом. Темные брови и глаза, которые так почернели, что кажутся нарисованными тушью. Он страшен, и даже сверх того. Надо было хватать детей и бежать куда глаза глядят.
– Не убирай музыку. Мне надо подумать! – орет Чарльз.
Пожалуйста, угомонись. Надо его успокоить. Не хочу, чтобы нас услышали дети. Я вскидываю руки, словно муж наставил на меня пистолет, и улыбаюсь самой теплой улыбкой, какую только могу подарить тому, кого презираю.
Ты разбудил детей. Слишком громко.
Он потирает висок, и горстка серого пепла падает на белый ковер.
– Мне… мне нужно время. А тебе?
Понятия не имею, о чем речь. Он сосет сигарету, как заядлый курильщик, делая по три затяжки подряд, а затем выдавливает:
– Он совсем меня заездил. Всю душу вымотал.
– Ты о ком?
– А то ты не знаешь, черт бы тебя побрал! – рычит Чарльз и присасывается к бутылке. Спиртное течет у него по шее жидким золотом. Матео? Чарльз говорит о нем? Да, этот человек явно вьет веревки из моего мужа, снова погрязшего в наркотической зависимости. Струйка алкоголя льется у Чарльза с подбородка, и я перевожу взгляд на лестницу. Хоть бы Кики и Купер оставались там, наверху, подальше от своего кошмарного отца. Если они увидят его в таком состоянии, эта страшная картина будет преследовать их всю жизнь: отец под кайфом и в жутком стрессе, какого в жизни не испытывал; из колонок, словно копируя его настроение, грохочет рейв, а до смерти напуганная мать пытается утихомирить никчемного пьяницу. Чарльз изменился прямо у меня на глазах. И все из-за Матео.
– Может, примешь теплый душ и выпьешь чаю…
– Врубай. – Он машет рукой в сторону музыкального центра. – Мне надо подумать.
Я прикидываю, кому лучше позвонить. В полицию? Моему любимому?
– Я вызову Джека.
Чарльз пулей взвивается с дивана и тычет в меня пальцем через кофейный столик – барьер, который я намеренно оставила между нами.
– Не лезь в это, ты поняла?
– Ладно. Пойду наверх.
Он язвительно хрюкает, словно я только что произнесла самую глупую фразу на свете.
– Нет, я сам уйду.
Чарльз берет ключи, лежащие рядом с бутылкой, тушит сигарету и направляется к выходу, оставив ботинки у дивана. Похоже, он действительно уходит. Я знаю, что нельзя позволить ему сесть за руль, знаю, что мой долг – остановить мужа, но не могу. Потому что хочу, чтобы он убрался из дома, подальше от наших детей и ребенка у меня в животе.
Чарльз ковыляет в сторону холла, бормоча себе под нос о давлении, переработках и о том, что ему надо подумать. Как только он выползает на улицу, я бегу к запасному ключу, висящему над кофемашиной, судорожно его хватаю, несусь обратно к входной двери и намертво запираюсь изнутри. Облегчение, которое наступает после того, как я слышу щелчок замка, потом рев заведенного двигателя, стук дверей гаража и постепенно стихающий вдали шум мотора, лишает меня последних сил и едва не валит с ног. Поцеловав ключ, зажатый во вспотевшей ладони, я на мгновение прислоняюсь головой к двери и спрашиваю себя, сколько еще смогу продержаться.
Я ненавижу свою жизнь. Окружающие смотрят на нее словно через винтажную оптику, вроде фотофильтров, при помощи которых можно слегка подкорректировать снимок чашки чая из ягод асаи, ленивого воскресного утра с черным кофе и газетой или маргаритки в вазе из выдувного стекла. Убери фильтр – и останется такая слепящая яркость, что даже изящная маргаритка покажется бесформенной, уродливой, перенасыщенной цветом. Наша жизнь напоминает обработанную такими фильтрами картинку. Соседи могут представить, как я перемешиваю садовый салат на заднем дворе, переворачиваю блинчики на сковороде и трахаю мужа под тихое бормотание джаза. На людях все мы демонстрируем обработанную винтажными фильтрами жизнь, да и сами давно к ней привыкли. Но я ненавижу эту идеальную картинку. Я сама решила завести детей, выйти за Чарльза, родить еще одного ребенка. Сама выбрала профессию, став коучем по здоровому образу жизни. Выбрала пятиуровневый особняк с видом на Сиднейскую гавань из числа тех, которые обычно снимают для вечеринок по выходным.
Но вот я лежу в кровати с широко раскрытыми глазами, спрашивая себя, сколько еще смогу терпеть. И этого я как раз не выбирала.
Сейчас
Чарльз наконец оставил нас в покое, и пока яхта мало-помалу удаляется от Сиднея, устремляясь в открытое море, Кики и Купер гуляют вместе со мной по длинным коридорам, исследуя каждый уровень и лестницы, ведущие на верхнюю и нижнюю палубы. Потеряться в этих лабиринтах совсем нетрудно.
Сразу за столовой располагается мастер-каюта со смежной ванной, декорированной мраморными скамейками и медными кранами. Извилистые лестницы со встроенной подсветкой спускаются на этаж с пятью спальнями и четырьмя ванными. Оттуда еще одна лестница тянется в кухню и огромную кладовую размером с полноценную комнату. Мы проходим через дверь в коридор, ведущий на палубу, и Кики вырывается вперед. Вместе с сыном следуем за ней по обшитому деревом коридору, пока дочь не находит очередную лестницу, после чего поднимаемся на ветреную палубу с джакузи, баром и шезлонгами. Хорошо, что места здесь хватит всем. Надеюсь, нам с детьми не придется постоянно пересекаться с Чарльзом.
Следующая лестница – и мы уже на мостике. Чарльз разговаривает с кем-то по телефону. Куп бежит к папе, а мы с Кики ждем его в гостиной. Наша яхта фирмы «Сансикер» стоит не меньше тридцати миллионов. Чарльз делит ее с пятью другими семьями, с которыми мы встречаемся на Рождество и во время летних каникул. Я не хотела яхту и почти ею не пользуюсь, а Чарльзу пришлось занять у моего отца пять миллионов, чтобы выкупить свою долю. Что подумают о нас остальные владельцы? Чарльз фактически украл у них яхту. Что скажут мои друзья и родственники, когда узнают о случившемся?
Вид на материк закрывают огромные волны, которые, я надеюсь, скоро стихнут. Судно у нас большое, но подвержено качке. Купер спрыгивает со ступенек и возвращается к нам, и мы вновь следуем за Кики, минуя каюты для экипажа, прачечную и машинное отделение. Сынишка в полном восторге от судовой техники, но я устала и проголодалась. Надо поесть, пока не упала в обморок. Яхту снова качает, и в меня врезается Кики.
– Давайте немного перекусим, – предлагаю я. – И разберем рюкзаки.
Вернувшись в кладовую, я открываю один из четырех холодильников и вижу чашу со свежими фруктами: бананами, яблоками, апельсинами и киви. Взяв ее с полки целиком, роюсь в ящиках в поисках картошки фри, крекеров и сладкого печенья. Затем протягиваю Кики несколько упаковок и осматриваюсь. Даже не представляю, зачем мне столько еды, но подозреваю, что это как-то связано с тревогой. Кто знает, что с нами будет, когда мы доберемся до Квинсленда?
Мы снова выходим на главную палубу, где расположена мастер-каюта. Я не знаю, где Чарльз планирует разложить вещи, но хочу, чтобы дети были рядом со мной. Мы вываливаем упаковки еды на кровать, и я прошу Кики принести наш багаж.
– Можно нам печенье? – спрашивает Купер, запрыгивая на одеяло.
Киваю:
– Я тоже не откажусь. – Сахар придаст мне немного сил, в которых я так нуждаюсь.
Куп разрывает пластиковую упаковку зубами, достает шоколадное печенье и протягивает мне. Я начинаю жевать и угощаю вернувшуюся Кики.
– Расстегни рюкзак, детка, – говорю я дочери.
Мы едим прямо на постели, осыпая крошками шелковое одеяло. Кики расстегивает свой рюкзачок, и я изучаю его содержимое. Один джемпер, одни штаны, несколько носков разного цвета и грязные трусы, которые были на дочке накануне. Прекрасно. Чарльз не глядя схватил раскиданную по полу ее спальни вчерашнюю одежду и запихнул в рюкзак. Футболка смята и вся в пятнах от горячего шоколада. Времени на раздумья у мужа явно не было. Но мы ведь сможем сойти на берег и закупиться по дороге? Ладно. Когда приду в себя, брошу детские вещички в стиральную машину. Слишком устала, чтобы заниматься этим прямо сейчас.
Я съедаю еще одно печенье, а Кики и Купер выдвигают ящики и обсуждают разложенные в них мыло и шампуни. Откинувшись на одеяло, я расстегиваю рюкзак Купера и достаю содержимое. Та же история: вчерашняя грязная одежда. Страшно представить, какие вещи Чарльз собрал для меня.