– Мам, смотри, – Купер показывает на горку кокосов.
– Молодец, дружок, – улыбаюсь я и перевожу взгляд на малыша Акмаля, ползающего в ногах у матери. Похоже, он рад печенью и очень собой гордится, когда удается самостоятельно подняться и сделать шажок-другой. Я дотрагиваюсь до живота, мечтая поскорее увидеть моего малыша. Но сейчас не время. Сперва надо удостовериться, что нам ничего не угрожает.
– Медузы? – Я показываю на поверхность воды, которая, как и всегда, кажется безмятежной, манящей, кристально чистой.
Женщина кивает и говорит: «Обор-обор»[15]. Значит, она в курсе, что местные воды кишат ядовитыми смертоносными тварями.
– Сейчас здесь? – спрашиваю я.
Она доедает печенье и снова кивает.
– Всегда здесь?
Кики внимательно слушает, присыпая ноги песком.
Женщина еще раз кивает и переводит взгляд на меня, как будто обдумывает мой вопрос. Затем глубоко вздыхает и сообщает:
– Обор-обор забрать моя сестра.
Дочь сидит навострив уши и широко разинув рот. Лучше бы она этого не слышала. Я прошу ее сходить в дом и принести остатки печенья. Кики подчиняется, хоть и с неохотой: уж очень ее гложет любопытство.
– Она плавать, ее кусать и не спасти, – говорит женщина, смахнув со лба муху.
– Давно? – Я нервно сглатываю.
– Очень давно.
– Ей вызывали врача?
Гостья качает головой и поднимает упавшего на песок малыша. Итак, запомним: во-первых, здесь действительно водятся медузы, а во-вторых, незнакомка живет на острове уже довольно давно. И самое жуткое: ее сестра погибла, потому что мужчины не оказали ей помощь и не отвезли в больницу.
– Соболезную, – говорю я.
Женщина не реагирует, лишь подбрасывает малютку вверх-вниз, пока тот не начинает лопотать.
– А другие женщины? Они тоже ваши сестры?
Она качает головой, а потом мы обе резко оглядываемся, и моя собеседница вскрикивает:
– Ой!
У деревянного навеса, уперев руки в бедра, стоит пожилая горничная, рядом с ней – Уоллес, который что-то кричит той, кого я считаю матерью Акмаля. Наверное, старую каргу приставили надзирать за узницами, следить, чтобы те не совершали глупостей. Мама Акмаля встает, отряхивает колени и помогает подняться малышу, взяв его за ручку. Затем быстро-быстро идет вперед, огибает «Барк» и поднимается по тропинке в сторону сарая, в котором живет обслуга. Уоллес и старуха долго на меня смотрят, как бы посылая сигнал: держись, мол, подальше, поняла? Я прошу Купера воткнуть в песок увядающие пальмовые ветви, которые заменят нам кегли, когда будем играть в боулинг. Кики идет к нам с печеньем в руках. А Уоллес и старуха стоят как истуканы и смотрят, смотрят, смотрят.
Сейчас
Сегодня ночью я загляну в сарай, где живет мать Акмаля. Хочу выяснить, какая там обстановка, где горничная спит, чем питается и зачем приехала сюда. Хотя подозреваю, что она еще не готова раскрыть мне все карты. Сначала надо заслужить ее доверие – а это как раз по моей части. Я не случайно владею одной из лучших сиднейских клиник и репутацию заработала отнюдь не подковерными интригами и не пустым хвастовством. Нет, мой бизнес основан на взаимоуважении и доверии. И я убеждена, что именно эти два качества помогут нам спастись.
Всегда полезно составить четкий план действий. Я не из тех, кто сидит сложа руки, не зная, что делать и как о себе позаботиться. Этому меня научил Джек: никогда не полагаться на мужчину, вообще ни на кого не полагаться, рассчитывать лишь на саму себя.
На яхте я сделала все, что было в моих силах: попыталась сбежать, написала любимому, попросила юных рыбаков предупредить полицию о том, что мы в опасности. И все равно оказалась на острове, где и встретила этих странных женщин, которым, как мне кажется, здесь не место. Но я верю: если действовать сообща, нам удастся отсюда сбежать. Нужно лишь немного решимости. И хороший план.
Кики и Купер, приняв душ, рисуют и читают, устроившись на диванчике в пижамах. По телику идет фильм из восьмидесятых, который я, кажется, не смотрела. Сегодня утром Уоллес притащил два ящика с молоком, свежими фруктами, лакомствами для детей. Понятное дело, Чарльз нарочно сложил туда все, что обожают дети, а я терпеть не могу. Это мое наказание, дар его ненависти: сладкое печенье, крекеры, арахисовое масло, леденцы, шоколадно-ореховая паста, шипучий лимонад. И любимые фрукты детей: яблоки и мандарины.
Дочь с сыном были вне себя от радости, когда Уоллес оставил ящики у порога и уковылял прочь, запустив руку в густую копну волос. А я дрожала, глядя ему вслед и не решаясь открыть дверь, пока он не скрылся за поворотом.
Кики и Куп уплетают сласти, пока из телика доносится рык киношного динозавра, а я наполняю рюкзак подарками: леденцы, остатки чая, коробка шоколадных конфет; рядом с тремя мандаринами кладу дезодорант, взятый с яхты, лосьон для рук и шампунь. Надеюсь, этот шаг навстречу, это скромное подношение поможет мне расположить к себе маму Акмаля. Она ведь, наверное, и не догадывается, что мы с ней живем в одном и том же аду.
Даже ночью жара не спадает. От неумолимой влажности кожа блестит, а одежда липнет к подмышкам. Беременность только усложняет ситуацию. Душно, как же мне душно! Я иду, стараясь не наткнуться больной ногой на невидимое в кромешной тьме препятствие. Чтобы не попасться на глаза мужчинам, приходится соблюдать осторожность, поэтому с собой у меня нет ни фонарика, ни свечи. Будет плохо, если меня заметят, и еще хуже, если рядом со мной заметят женщин.
Рюкзак прилипает к коже и тяжело давит на спину, пока я поднимаюсь по холму к папоротникам. Из кустов доносится пение сверчков и других неведомых насекомых. Над головой, точно веера, покачиваются, шелестя, пальмовые листья.
Добравшись до папоротников, я раздвигаю стебли и шагаю вперед, нечаянно угодив лицом в паутину. Осторожно ее сдуваю, стараясь не шуметь, и стряхиваю остатки с кожи и волос. Уж если паутина меня пугает, о побеге и думать не стоит. Мне нужна сила духа, отвага, которая раньше мне особо и не требовалась. Открыть собственную компанию, родить двоих детей и произнести клятву на свадьбе – все это тоже требовало мужества, но его и не сравнить с тем, в котором я нуждаюсь сейчас.
Преодолев заросли папоротников, я останавливаюсь на вершине холма и окидываю взглядом территорию. Поросший травой склон окутан тьмой, что мне на руку: никто не заметит, как я спускаюсь. Но хижину, где живет мать Акмаля, освещает тусклый свет мигающих флуоресцентных ламп. Слышатся голоса, говорящие на незнакомом мне языке, и громкий плач Акмаля. В ноздри ударяет запах имбиря и рыбного соуса. Из радиоприемника доносится поп-музыка. Я крепко сжимаю лямки рюкзака и гадаю, как отреагируют горничные на мое появление. Только бы не завопили. В дверном проеме виднеется силуэт женщины с татуировкой; она в лифчике от бикини и черной юбке, в руке сигарета. Говорит в основном она. Рядом ползает малыш Акмаль в подгузнике.
Мужчин не видно: ни рыжего, ни Уоллеса, ни Чарльза. Пожилой горничной тоже.
Я начинаю спускаться по склону, мысленно готовясь к знакомству.
Сейчас
У входа в сарай я останавливаюсь. Изнутри тянет табачным дымом и перцем чили; слышно, как шипит еда на сковородке. Должно быть, там готовят ужин. Даже отсюда я вижу, в каких условиях живут обитатели убогой лачуги, которую язык не поворачивается назвать домом. Наконец мать Акмаля замечает меня в дверном проеме. Отступив на полшага, она бросает вопросительный взгляд на татуированную, ожидая ее распоряжений. Та меня не видит. Подбоченившись, она стоит у плиты и помешивает какое-то мясное блюдо на сковородке. На видавшем виды белом пластиковом столе для пикника дымится в переполненной пепельнице сигарета.
Мать Акмаля качает головой, давая понять, что мне лучше уйти, но я не обращаю на нее внимания и стучу в жестяную дверь. Женщина у плиты поднимает глаза, бросает пластиковую лопатку в сковородку и принимается громко кричать и махать руками. Спереди у нее не хватает зуба, и она в ярости.
Я делаю шаг назад, открываю рюкзак и достаю из него подарки.
– Подождите. Я вам кое-что принесла.
Мать Акмаля что-то умоляюще говорит своей товарке, а та с ней спорит. Они ругаются, энергично показывают руками то на меня, то в сторону особняка, а малыш сидит на полу в подгузнике и наблюдает за перебранкой.
– Иди! – кричит мне его мать. – Иди!
– Все хорошо, – говорю я и подхожу ближе, держа в руках открытый рюкзак. – У меня для вас подарок. – Я поднимаю рюкзак и показываю им содержимое. – Возьмите. Это вам.
Женщина с татуировкой быстрым шагом подходит ко мне и вынимает из рюкзака пачку печенья. Затем, не улыбнувшись и не проронив ни слова, возвращается к столу.
Мать Акмаля поворачивается к подруге и что-то бормочет. Та стреляет в меня глазами и направляется к плите. Мое присутствие явно не радует татуированную, и я внезапно понимаю, что находиться рядом со мной опасно. Однако мне просто необходимо заслужить доверие этих женщин, даже если это потребует времени. Поэтому я сажусь на корточки и начинаю доставать лакомства и раскладывать их у порога. Обе работницы не спускают с меня глаз, а малыш, пуская пузыри, ползет к двери, намереваясь изучить, что я им принесла. Я застегиваю рюкзак, надеваю лямки на плечи и выпрямляюсь.
Улыбнувшись напоследок Акмалю, я разворачиваюсь и иду прочь по грязной, мокрой траве. Туфли мгновенно пропитываются влагой. Женщины живут в болотистой местности, наверняка кишащей морскими змеями. Сарай совсем крошечный. Пластиковый стол да несколько стульев – вот и весь уют. Готовить, спать и стоять им приходится на холодном потрескавшемся бетоне. Через дверь я также, как и предполагала, заприметила матрас, покрытый ветхой тканью, заменяющей простыню.
– Эй, – шепотом зовет меня мама Акмаля. Остановившись, я поворачиваюсь к ней, хлюпая водой в туфлях. Она стоит на пороге, невысокая и хрупкая. Ее сын, цепляясь за мать, поднимается на ножки. – Идем. – Она поднимает палец к губам.