– Мам! – зовет Кики.
Я наконец встаю и утираю нос рукой. Потом спешу наверх, перешагивая через каждую вторую ступеньку. Кики сидит, свернувшись под одеялом, глаза мокрые, волосы забраны в пучок на макушке. Я распускаю их и целую дочь в лоб.
– Тебе приснился кошмар? – спрашиваю я. Глупый вопрос, конечно. То, что с нами сейчас происходит, страшнее любого дурного сна.
– Я боюсь, мамочка. А вдруг приплывет акула? Или мы утонем?
– Нет здесь никаких акул, – лгу я. – Они водятся в более прохладных водах. Им тут слишком жарко. И как можно утонуть, когда у нас есть матрас и аквапалка?
Дочь хлюпает носом, прислоняясь головой к моей.
– Мне страшно. Ненавижу далеко заплывать. Это мой самый жуткий кошмар.
– Понимаю. Но мы справимся, и тогда ты почувствуешь себя очень-очень храброй.
– Неужели нет другого выхода? Может, поговорим с папой? Утром он был такой радостный. Думаю, он нас любит.
– Дело не в этом.
– Он послушает меня. И наш план ему не понравится, мамочка.
– Слишком поздно отступать, Кики. Да, он вас любит, но…
– Тогда я не понимаю.
Придется копать глубже. Раскрыть часть правды, чтобы дочь мне поверила. Я показываю на красный след от пощечины. Кики его еще не заметила – слишком занята тем, что теребит кончики волос, сухие и ломкие от хлорки, солнца и соли.
– Видишь? – говорю я.
– Что случилось?
– Люди, которые здесь живут, очень опасны. Это их рук дело. Джека тоже сильно избили. Мы должны сбежать с острова, Кики. Оставаться здесь опасно. Все зашло слишком далеко.
Кики смотрит на след от пощечины. Ее маленький подбородок снова начинает трястись. Я обхватываю лицо дочери обеими руками, не давая разреветься.
– Наберись смелости. Ради всех нас. Видишь тот остров? – Я машу в сторону окна, из которого открывается вид на океан и наш пункт назначения, сияющий в лучах солнца. – До него совсем недалеко.
Дочь кивает, и я прижимаю ее к себе, чтобы уберечь от страшной сцены, происходящей в эту минуту за окном: Уоллес и рыжий несут Джека, держа за руки и за ноги. Выпустив Кики из объятий, я подхожу к окну и осторожно поглядываю на мужчин сквозь жалюзи. Дойдя до пирса, они останавливаются рядом с лодочным навесом и грубо, словно мешок картошки, швыряют тело Джека на деревянный настил. Голова со стуком приземляется на доски. Джек не двигается. «Умоляю. – Я всхлипываю. – Пожалуйста, не умирай». Лишь после того, как они уйдут, я смогу сходить и посмотреть, насколько сильно он пострадал.
Сейчас
15:30
Я погружаю ноги в песок – такой горячий, что обжигает кожу. Затем бросаю быстрый взгляд через плечо. Не хочу, чтобы меня заметили. Пальмовые ветви колышутся на сильном ветру, словно человеческие пальцы, но вокруг ни души. Ни в рощице, ни на настиле. Не зря я решила выждать, прежде чем покинуть «Барк».
Кики и Купер смотрят фильм про динозавра, между ними лежит пачка шоколадного печенья. Дочь немного пришла в себя. Выглядит лучше, чем когда только проснулась. Поэтому я со спокойной душой оставляю детей одних и мчусь к Джеку. Но заставляю себя замедлить шаг, почувствовав, как в животе начинает толкаться ребенок.
Добравшись до пирса, прибавляю ходу и напряженно вглядываюсь в тело любимого, ожидая, что сейчас он пошевелится, подаст хоть какие-то признаки жизни.
– Джек! – тихо зову я.
Тело лежит в прежней позе, руки широко раскинуты. Приблизившись, я сажусь на корточки и слегка касаюсь его истерзанного лица. Затем проверяю пульс на шее. Сердце бьется ровно и стабильно. Он жив!
– Джек, – шепчу я, положив голову ему на грудь, и слышу хриплый стон, вибрирующий в легких. Избили его очень жестоко – висок, щеку и губы покрывают темно-красные пятна, глаз распух, а из открытых ран в тех местах, где под ударами лопнула кожа, сочатся струйки крови. Завтра по всему телу расползутся жуткие синяки. Я поднимаю голову, оставив мокрое пятно на рубашке Джека.
– Поговори со мной, – шепчу я. Да, Джек жив, но кто знает, какими последствиями грозит организму такое избиение. Не исключены повреждения головы и внутреннее кровотечение. Я целую его в мокрый лоб, поймав себя на том, что больше не боюсь чужих взглядов. Больно видеть любимого в таком состоянии. Сильный, крепкий мужчина, доведенный до ручки.
– Просто дай знак, если слышишь меня, – прошу я, беру его за руку, и он дважды сжимает мою ладонь. Достаточно. Это все, что мне нужно знать. Из глаз ручьями текут слезы. Я целую Джека в костяшки пальцев и поглаживаю ими свою опухшую щеку. – Мы все отсюда сбежим. Сегодня. Я раздобыла матрас. Ты на него ляжешь, а мы будем толкать сзади.
Джек издает какой-то звук, похожий на «не-е-е…», полузадушенное «нет».
– Да. – Я ласково похлопываю его по руке и осторожно ее опускаю. – Дети обрадуются, еели ты будешь с нами. Ты еще очень слаб, но это не страшно. Я увезу нас отсюда.
Я мысленно составляю список всего, что должна запомнить. Надо нарезать еще лоскутов и обвязать руки и ступни Джека. Хотя жара немного спала, защита от солнца и питьевая вода ему точно не помешают. А соленый океан поможет ранам затянуться.
Неожиданно в голову закрадываются две мысли, от которых моя уверенность стремительно тает. Первая: что будет, если Джек свалится в воду? Затащить его обратно на матрас не выйдет, тело слишком тяжелое, но двигаться Джек не сможет. А значит, он утонет. И вторая мысль, резкая, как одна из пощечин Уоллеса: теперь детям тоже придется плыть.
Я снова принимаюсь плакать у Джека на груди. Мне отчаянно хочется забрать его отсюда, отвезти туда, где ему ничего не угрожает. Поскорее бы мы сбежали. Я смотрю на его изувеченное тело, покрасневшую кожу, покрытую синяками и следами от пальцев. И понимаю, что не могу взять Джека с собой. Куперу не под силу доплыть до острова. А Кики слишком напугана. Думаю, Джек все понимает. Поэтому повторяет, уже отчетливее: «Нет». Я смотрю на собственный живот, упирающийся ему в бок, и понимаю, что должна согласиться. Речь о его ребенке. И о моих детях. Для меня они всегда на первом месте. Важнее всех на свете.
Я целую его потную, влажную голову, и меня охватывает чувство вины.
– Мы за тобой вернемся, – обещаю я Джеку.
Жалкое заявление, даже если я сама в него верю. Мы оба знаем, что завтра случится непоправимое. Джека не будет, пирс опустеет, и мне останется только вспоминать, как он кормил меня омлетом в наше первое совместное утро. Значит, придется плыть быстрее, чтобы как можно скорее вернуться за Джеком. И я должна проявить решимость.
Сейчас
18:32
Оставшаяся часть дня тянется мучительно долго. Занята я тем, что то и дело поглядываю в окно, проверяя, как там Джек, ношу ему воду и присматриваю за Кики и Купером, которые сидят на диванчике, вяло уставившись в экран. Дочка нервничает не меньше моего и постоянно на меня поглядывает. Я улыбаюсь ей, она улыбается в ответ и снова отворачивается к телику. Потом принимается грызть ногти и ерзать и вдобавок отказывается ужинать.
– Но тебе обязательно надо поесть, – наставляю я. – Еда придаст тебе сил.
В конце концов мне удается уговорить дочь перекусить. Кики берет тарелку с овощами и фруктами и неохотно их грызет, пока Купер в два счета расправляется со своей порцией. Чтобы немного подбодрить дочь, играю с детьми в «угадай предмет» и читаю им вслух, а овощи нарезаю и раскладываю по тарелке в форме веселой рожицы клоуна. Купер в восторге. Кики слабо улыбается.
Я игнорирую боль в животе. Игнорирую кровотечение. Оно все-таки вернулось: белье испачкано крошечными мазками крови. Я вытираю их туалетной бумагой, досыта наедаюсь и пью много воды. Затем ложусь в постель и, подложив под голову подушки, смотрю на пирс, туда, где лежит Джек. Солнце садится. Оранжево-розовую палитру заката прорезают штормовые облака. Вода обращается в кровь. Песок желтеет. Пальмы приподнимают трепещущие листья.
Наконец в поле зрения появляются два розовых матраса. Марьям несется с ними к пирсу, кладет на землю и присыпает песком, пряча от чужих глаз. Надо поблагодарить ее за помощь, хоть я и не в силах двигаться. С трудом поднявшись с постели, подхожу к окну и шепотом зову Марьям. Она поднимает глаза, и я машу ей лоскутами. Она поворачивается лицом к Джеку – темной неподвижной фигуре, лежащей навзничь в конце пирса.
Благодаря Марьям мы сможем действовать сообща. Все получится. Мы обязательно сбежим. Марьям и не представляет, как я рада, что встретила ее.
Сейчас
19:16
Кики стоит на крыльце, держась за дверной косяк, и смотрит, как я устало ковыляю к «Барку», оставив Джека на пирсе. Свет падает у дочери из-за спины, отбрасывая тень на песок. Кики терпеливо меня ждет. Заметив, что лицо у меня мокрое от слез, а нос течет, обеспокоенно спрашивает:
– Как там Джек?
Сама мысль, что кому-то не все равно, заставляет скорчиться и рухнуть на песок. Я так устала быть храброй. Сколько можно скрывать от детей свои чувства? Разумеется, нельзя злиться, выходить из себя, проявлять агрессию, но когда маме грустно, тоскливо или страшно, не зазорно и признаться. Я должна об этом помнить. Помнить, что не всегда могу быть сильной. Помнить, что я всего лишь человек. Наблюдая, как Джек борется за жизнь, то теряя сознание, то снова приходя в себя, я лишаюсь последних сил. Сижу на песке и не могу заставить себя встать. Подходит Кики, кладет свою горячую ладошку мне на плечо и ласково похлопывает. А потом говорит:
– Тихо-тихо, мамочка, все нормально.
– Ему плохо, Кикс, – всхлипываю я, втягивая ноздрями воздух, и запрокидываю голову, чтобы взглянуть на звезды. Может, если признать, что моя жизнь – ничто по сравнению с бескрайним небом, напряжение немного ослабнет? Неужели дело в моем эго? Нет. Я понимаю, что мы ничего не значим для мира, мы лишь песчинки во Вселенной. Но сейчас мужчина, которого я люблю, лежит на пирсе, корчась от боли, всего в нескольких метрах от меня, в кромешной тьме. И, возможно, умирает.