И тогда Ронин ударил его — ребром ладони по шее сбоку, — отключив на мгновение нервные окончания и перекрыв кровообращение. Колдун закатил глаза и кулем повалился на пол. Ронин уложил его на койку и с отвращением отвернулся.
Корпус корабля скрипел и стонал под порывами ветра. Лампа сильно раскачивалась на короткой цепочке, отбрасывая на переборки причудливые тени среди пятен тусклого света.
Ронин чуть-чуть подождал, а потом привстал и потушил лампу.
Он лежал, прислушиваясь к завывающей темноте, чувствуя, как раскачивается и кренится фелюга. От потушенной лампы шел легкий запах дыма. Буря рвала корабельные снасти, выла, точно живая, яростно билась о корпус судна.
Темнота сгустилась, и все звуки сделались тише. Впечатление было такое, что они доносились теперь через слой вязкой жидкости. Но зато стали отчетливей другие составляющие этих звуков, до сих пор остававшиеся незамеченными. Потом изменилась и громкость, то повышаясь, то вдруг понижаясь в размеренном медленном ритме, который действовал успокаивающе. Звуки как будто удлинились, словно качка лишила их изначального оформления.
Он опустился куда-то вглубь, и башни мира возвышались над ним в своем исполинском великолепии — отвесные стены из твердой вулканической породы с зазубренными гребнями камня, который отсвечивал темным блеском и был прочным, как обсидиан. Бледные папоротники и разросшиеся водоросли частично скрывали глянцевую поверхность скал, основания которых сформировались в ту эпоху, когда Время было лишь отвлеченной абстракцией и мир не ведал еще о Законе. В эпоху великого сдвига и перемещения, когда мир только-только нарождался на свет и кричал, как младенец... когда красно-желтая магма вытекала шипящими реками из недр земли, сползая по склонам совсем юных гор, и кипела в бушующих раскаленных морях... когда посреди океанов вставали громадные острова суши, блистающие и покрытые пеной... когда утесы, словно водопады, стекали в бурлящие воды, белые от сланца и пемзы. В эпоху, когда все еще только начиналось.
Тень... он не один.
В клокочущих безднах начала мироздания он чувствует рядом некое присутствие, рассеянное и стихийное.
Оно настолько огромно, что он даже не знает, движется оно или пребывает в покое. Быть может, оно обладает какими-то отличительными чертами; быть может, оно безголово или вообще бесформенно. Узнать невозможно. Его бока пульсируют энергией; ему почему-то кажется, что источник ее — океанский прилив. Он безмолвно перемещается по скользким громадам этого необъятного тела — по метонимическим безымянным пространствам без конца и края. И дивится он. Но в абсолютной тишине нет ответов.
Он проснулся со страшной жаждой и желанием помочиться. Он выбрался на палубу. Снаружи по-прежнему бушевала буря, но ему показалось, что небо чуть-чуть просветлело. Рассвет, сказал он себе. Или раннее утро. В такую погоду разве разберешь? Он быстро справил нужду, потом наклонился, набрал в ладонь снега и запихал его в рот. Дрожа, вернулся в каюту.
Боррос все еще спал. И хорошо, подумал Ронин, потому что проснется колдун с головной болью.
Подойдя к своей койке, Ронин провел рукой по внешней переборке. Корабль, как видно, построен добротно. Не обнаружив никаких признаков ослабления корпуса, Ронин присел на койку и наскоро перекусил.
Боррос стонал и ворочался во сне, но не просыпался. Ронин заметил синяк у него на шее. Он подошел к колдуну и, склонившись над щуплым телом, увидел, что тот весь трясется.
Он быстро перевернул Борроса на спину. У него, похоже, был жар. Кожа выглядела сухой и какой-то стянутой. Глаза колдуна медленно открылись. Увеличенные зрачки были болезненно-яркими.
Ронин залез под койку и достал одеяло. Потом он раздел Борроса, обнаружив при этом, что ткань костюма осталась сухой, но кожа под ним была мокрой от растаявшего снега и пота. Костюм хорошо защищал от холода и сырости, но и не давал испаряться влаге с поверхности тела.
У Борроса была настоящая лихорадка. Накрывая его одеялом, Ронин мысленно отругал себя. Ему следовало догадаться об этом раньше. Огромная разница в их физической подготовке и ментальной способности адаптироваться к окружающей обстановке в конечном итоге должна была как-то проявиться. И в результате колдун сломался. Поскольку именно Боррос все время настаивал на том, что надо идти вперед, Ронин как-то не обратил внимания на признаки его крайнего истощения. «Сколько же сил отняли у Борроса допросы Фрейдала? — подумал Ронин. — Это, наверное, было ужасно».
Снаружи буря с завидным упорством трепала корабль. Время от времени Ронин смачивал лицо колдуна водой, пытаясь сбить жар. Безволосый череп Борроса, матово поблескивающий в рассеянном свете угасающего дня, служил Ронину постоянным напоминанием об уязвимости его обессиленного спутника. На закате лихорадка усилилась. Спал Боррос беспокойно. За весь день ничего не съел. Последние пару часов он бредил, и Ронин почувствовал, что, если сейчас не наступит кризис, Боррос просто умрет.
Сделать он ничего не мог. Его бесило сознание собственной беспомощности. Он обшарил каюту в поисках лекарств и кое-что даже нашел. И только когда нашел, понял, что не знает, что это за порошки и настойки. Ошибка в выборе лекарства убьет колдуна вернее, чем любая лихорадка. В общем, он решил не рисковать. Боррос стонал. В корабельных снастях завывал ветер.
Вдруг раздался резкий скрежет. Корабль накренился, и Ронин покатился по полу, не удержавшись на ногах. «Что-то мы движемся как-то не так, — подумал он, поднимаясь. И тут же его осенило: — Холод меня побери, мы, кажется, налетели на что-то!»
Так оно и было. Теперь он ощутил, что фелюга скользит по льду под каким-то странным углом, явно отклоняясь от курса. Если не выправить корабль сейчас же, инерция в соединении с массой перевернет его. И тогда — все, конец.
Набросив капюшон, Ронин взбежал по трапу и выбрался на палубу навстречу слепящей пурге. Колючие льдинки били в лицо, а ветер буквально впивался в тело. Сквозь зловещий вой ветра Ронин услышал тяжелые ритмичные хлопки и, прищурившись, разглядел, что здоровенный кусок оборванных снастей хлещет по корпусу корабля. Вокруг темнота. Ничего не видно.
Он прошел на корму, ощущая содрогание судна, неестественным образом отклонившегося от курса. Он почувствовал, как фелюга медленно разворачивается бортом к ветру. «Только не это. Тогда мы уже наверняка перевернемся», — подумал Ронин, продвигаясь к корме, перехватывая на ходу такелаж и осторожно ступая по глубокому слою из смеси снега и льда.
Удар ветра качнул корабль. Рука Ронина соскользнула с обледеневшего каната. Он оступился и заскользил по льду, осознавая, что вот-вот свалится за борт. Он попытался восстановить равновесие на вздымающейся палубе. У него ничего не вышло, но он все-таки ухитрился дотянуться рукой в перчатке до фальшборта. Очень отчетливо он увидел, как чешуйки со шкуры Маккона свободно скользят по обледенелому дереву. Он вцепился покрепче, чувствуя, как мощь ветра швыряет его на фальшборт, а потом — словно тело его стало вдруг невесомым — его подбросило вверх, за борт, в завывающую бурю, и он чуть не выпал на темный ровный лед, расплывчатая поверхность которого оказалась сейчас так близко. У Ронина перехватило дыхание, в рот забилась разлетающаяся ледяная пыль. Огонь пробежал по руке, по груди. Завывающий ветер тащил его за собой, и Ронин извивался в его яростной хватке. Как в тумане, мелькнула мысль: «Ну давай же, давай, или оно заберет меня».
Сохранять хладнокровие.
Не забывать про инерцию, сказал он себе. И использовал ее. Собрав все остатки сил, Ронин сосредоточил их в руке в перчатке, сжал ее еще крепче и... удержался. А ветер по-прежнему бил его, норовя бросить за борт.
Но теперь у Ронина была точка опоры. Он больше не сопротивлялся мощным рывкам бури — он просто расслабился, позволив ветру раскачивать его тело. В высшей точке размаха он подтянулся, забросил ноги на борт и зацепился подошвами, чувствуя, как они скользят по обледенелому краю. Затем он перебросил одну ногу, другую... перевалился через край и осторожно опустился на палубу.
Тяжело дыша, он пробрался вдоль фальшборта к корме. Болтаясь за бортом, он кое-что там увидел — длинную пробоину в корпусе с левой стороны. «На что это мы налетели?» — подумал он.
Добравшись до штурвала, Ронин отбросил все посторонние мысли. Он и так потерял драгоценное время — корабль по-прежнему шел боком. Канат, удерживавший штурвал, лопнул. Ронин вцепился в деревянное колесо и навалился на него со всей силой. Он дышал глубоко и ровно, пытаясь восстановить растраченную энергию. Легкие горели огнем, изо рта вырывались клубы пара. Ветер выл прямо ему в лицо, а фелюга сотрясалась при каждой попытке Ронина выправить курс. Он повис на штурвале всем весом и услышал наконец душераздирающий скрежет металла по льду. Это полозья начали поворачивать, преодолевая трение и яростное сопротивление бури. Мышцы у него на руках, на спине и на бедрах ходили ходуном.
Судно застыло в крене: оно больше не заваливалось на правый борт, но так и шло под углом к нужному курсу. Ронин понимал, что уже не успеет провернуть штурвал дальше, прежде чем новый порыв ветра развернет корабль поперек. Выход был только один.
Быстро отыскав еще один кусок каната, он закрепил штурвал. Затем, перехватывая руками, добрался до мачты. Его пальцы ловко забегали по узлам, разворачивая штормовой парус. Он подтянул рею, натянул снасти и закрепил развернувшийся парус.
Его обдало ледяным душем. Тяжелые осколки, черные и рваные, словно металл после взрыва, били его по коленям. Подошвы скользили по льду. Канат вырвался у него из рук, и фелюга, содрогнувшись, рванулась вперед, когда штормовой парус наполнился ветром.
Ронин попробовал подняться, но порыв ветра качнул корабль. Он поскользнулся и больше уже не пытался встать. Вместо этого он сел, уперевшись спиной в фальшборт, а ногами — в основание мачты. Поймав конец каната, он стал тянуть его на себя, стараясь установить рею под нужным углом.