– Играем в мяч? – сказали ребята.
– Боливия, – сказал я.
– Что?
– Страна такая. Боливия, Боливия, – сказал я и быстро пошёл домой.
Что я знал? Я знал, что в Боливии растут деревья, каких под Москвой не бывает, я знал ещё, что Боливия – это страна. Но я не знал, где она находится, и я понял, что я не успокоюсь, пока не узнаю, где она.
Возле выхода из сада я на всякий случай огляделся – нет, куда там, старички исчезли. Я заторопился домой.
– Мама! – закричал я, влетая в комнату.
– В магазин ушла, – сказала бабушка.
– Бабушка, – сказал я, – где Боливия?
– Какая? – спросила бабушка.
– Страна такая, – сказал я, – Боливия.
– Не знаю, милый, – сказала она, – мы в классах не обучались. Это вам теперь счастье, хочешь учиться, учись…
– Боливия, Боливия, – повторял я, – страна такая…
Я постучался к нашему соседу, Анатолию Генриховичу. В квартире говорили, что он поэт и пишет книжки. Он сидел, подняв голову кверху, с карандашиком в руке.
– Анатолий Генрихович, – сказал я, – где Боливия?
– О! Боливия! Синее бездонное небо…
– Где она находится?
– Далеко. Оч-чень. Там, где сизые воды Атлантики лижут жёлтый прибрежный песок, там, где пальмы отбрасывают продолговатые тени…
– Это где? – спросил я. – Далеко от Москвы? Или, может быть, вовсе в Африке?
– Что?
– Где эта Боливия находится?
– Ма-альчик, – сказал он, – я занят. Я занят, потому что пишу стихи. Ступай!
– А жена ваша дома? – спросил я уже в дверях.
– Она на примерке у портнихи. Ну, ступай же… «О-о! – забормотал он. – Я всё хожу и нахожу стихи…»
Я отправился на кухню. Мама уже пришла и возилась с обедом. Я хотел было спросить у неё про Боливию, но дверь отворилась – и вошёл папа. Вернулся с работы. Папа у нас умный, он физик и занимается физикой.
– Папа! – закричал я. – Здравствуй!
– Здравствуй, здравствуй.
– Папа, где Боливия?
– Потом, потом, – сказал папа, – немного попозже.
– Папа, – сказал я, – я очень, очень хочу знать, где Боливия. Неужели ты не знаешь, где Боливия?!
– Не знаю, не знаю. Не до этого. Своих хлопот хватает.
– Мама! – воскликнул я.
– Оставь мать в покое! – строго сказал папа.
Я вспомнил про соседку Валю.
– Валечка, – входя, попросил я Валю, – где Боливия?
– Не знаю, Алёшенька, не знаю, миленький, и вообще, когда я тороплюсь на танцы, лучше ко мне не приставать. Не при-ста-ва-ать! – пропела она.
Я тихонько закрыл за собой Валину дверь. Больше соседей не было. Я вышел на лестницу.
Снизу поднималась девушка-почтальон.
– Эй, – сказал я, – не знаете случайно, где Боливия?
– Что?
– Где находится страна Боливия? Не знаете?
– Знаю, – сказала она.
Я так и сел.
– Где? Где?! Где она находится?!
– Успокойся, успокойся, – стала упрашивать меня девушка, снимая с плеча здоровенную сумку. – Ох, ты, горе моё, как же нам быть-то, а? Карта есть?
– Не-а.
Она взяла с пола обгоревшую спичку и прямо на стене («Как бы не влетело нам», – подумал я) стала что-то быстро рисовать. Я присмотрелся, и сердце у меня замерло. Как ловко она всё изобразила! Я увидел и узнал Америку. Все заливы и проливы. И острова. Полуостров Флорида был прямо перед моим носом.
– А Южную Америку узнал? – спросила девушка.
– Ещё бы! Вон она. Чуть пониже.
– Не пониже, а южнее. Вот здесь, – ткнула она спичкой в стену, – рядом с Бразилией и Аргентиной. Понимаешь?
– Понимаю, – сказал я, – конечно, понимаю. Откуда тебе всё это известно?
– Люблю мечтать про разные страны! Дома у меня книжек полно. Остров Пасхи, Конго, Боливия…
– Там огромной высоты деревья, – сказал я, – и жаркое солнце, и большущие листья растут прямо на земле. Айда в Боливию?!
– До свиданья, – улыбнулась она мне, подымая на плечо свою здоровенную сумку. – Мне некогда, разношу письма.
И она взлетела вверх по лестнице.
Я побежал вниз. Теперь я знал, где растут замечательные деревья, о которых так сокрушались старички учёные. Я решил, что обязательно отыщу их, чтобы побольше узнать у них про страну, где деревья выше домов, а солнце печёт целый день и длинные лёгкие лодки быстро скользят по реке.
Кто ж его знает, может, потом и удастся вырастить эти деревья и у нас под Москвой.
Хочется петь вместе с ним
Автобусы – это вещь.
Папа говорит: «Возникают мысли о далёких странствиях и необозримых горизонтах».
Я, когда еду, иногда… тоже… о горизонтах.
Наша школа от меня – две остановки. Мы с Федькой всегда пешком ходим. Сначала бежим до угла – кто быстрее, а потом уже спокойно, а тот, кто проигрывает, кто последним прибежит, тот несёт портфель другого до самой школы. Если вы видите утром толстого человека с двумя портфелями – это Федька.
А когда мы опаздываем – едем на автобусе, две остановки. Автобусы у нас, как и везде, без кондуктора. Сам себе билет отрываешь, а водитель сам остановки объявляет, без всякого кондуктора. У него в кабине возле головы такая штука висит – микрофон, и он в него говорит, а усилители усиливают. Получается громко и здо́рово.
Однажды мы с Федькой побежали до угла, кто быстрей, и я прибежал первым, потому что он вообще слон и ещё он упал. Я его долго ждал на углу, потом он подошёл, и я сказал:
– Вот тебе портфель, мой дорогой.
А он сказал:
– Фигос под нос.
А я говорю:
– Не совсем ясно почему.
А он говорит:
– Было нечестно.
А я говорю:
– Тоже не совсем ясно.
А он говорит:
– Было скользко.
А я говорю:
– Ну и что же? Мне тоже было скользко.
А он говорит:
– А мне было скользее, я…
А я говорю:
– На.
А он говорит:
– Н-на! – и как бацнет меня по голове портфелем.
Потом мы оба упали в снег, а потом нас кто-то за воротники поднял из снега и сказал:
– Нарушение порядка – раз. Все дети давно в школе – два.
Мы тогда с Федькой немного повернулись, немного стукнулись носами и увидели милиционера.
Тогда Федька запыхтел, как слон, и ка-ак дёрнется от милиционера. Сам выдернулся и меня выдернул, потому что мы нечаянно сцепились крючками, которые на пальто, у воротника. И побежали скорей на автобус, чтобы в школу не опоздать, и Федька первый раз в жизни прибежал со мной наравне, потому что мы так крючками и не расцепились.
Потом мы расцепились, подошёл автобус, мы в него залезли и видим – сидит дядька в очках и в шляпе, и ещё кто-то поёт.
Федька говорит:
– Плакать хочется, какая песня. Душещипнутельная.
В шляпе сказал:
– Это этот чёрт поёт, водитель. Поёт уже пятую остановку. Остановки не объявляет. Я не знаю, где мне сходить.
Я говорю:
– Как поёт! Как поёт! И как ясно слышно!
Шляпа говорит:
– У него там, у чёрта, микрофон. А вон видите, ящички – это динамики. Я инженер, мне это понятно. Но он в микрофон объявлять остановки не хочет. Он петь хочет. От самого кольца поёт.
– Ох и песня! – сказал Федька. – Хочется петь вместе с ним.
– Федька! – заорал я. – Сходить! И так одну остановку проехали. В школу ведь.
– А мне-то как быть? – сказала шляпа.
Но мы уже выскочили.
С тех пор я стал в школу только на автобусе ездить, на этом самом. Даже если Федьки не было, – всё равно ехал. Я даже остановку в другую сторону шёл, чтобы подольше послушать, как наш водитель поёт. Он всегда в одно и то же время ездил. Тем, кто не знал, не нравилось, он ведь остановку часто объявлять забывал. Многие ругались и говорили, что надо бы написать жалобу. Несколько раз так говорили, представляете?
Тогда мы с Федькой однажды пораньше приехали на кольцо и разыскали его.
– Здоро́во! – сказал я ему. – Это – я, а это – Федька.
Он вытер тряпкой руки и поздоровался с нами за руку.
– Чем могу быть?.. – сказал он.
– Они на тебя жалобу хотят написать, – сказал я. – За то, что ты поёшь, а остановки не объявляешь.
– Уже, – сказал он. – Уже пришли три жалобы.
– Ты пой куда-нибудь в сторону, – сказал я, – куда-нибудь влево. Чтобы не в микрофон.
– Мне вперёд смотреть надо, – сказал он.
– Ну, тогда ты пой потише, – сказал я. – А мы будем поближе к тебе садиться.
– Нет, – сказал он. – Это я не могу. Песня есть песня. Кое-где её надо петь тихо, а в основном – громко.
– Ну, хорошо, ладно, – сказал я, – пой громко, но объявляй ты, ради бога, остановки.
– Сам бы рад, сам бы рад, – сказал он. – Но вы ведь заметили – не всегда выходит. Трудно оторваться от песни.
Я сказал:
– Беда.
И Федька сказал:
– Вариантов нет.
– Ну, пора, – сказал водитель. – Пошли в машину. Вам докуда?
– Нам до школы, – сказали мы.
И пока мы ехали, он всё пел грустную песню про какого-то водителя, про то, что дождь идёт, а ехать ещё тыщу километров и кругом ночь.
А потом наш водитель пропал. Я его месяца два не видел. Я по-всякому его искал, я даже одно целое воскресенье на остановке стоял и ждал его машину. Она долго не шла, потом пришла, и там сидел другой водитель и не пел.
А однажды весной мы с Федькой шли с баскетбола, и вдруг Федька как заорёт:
– Смотри кто!
Я смотрю – а это наш водитель, шикарный такой, в красной ковбойке и белых туфлях.
– Здоро́во! – закричал я и стал трясти ему руку. – Узнаёшь?
Он сначала сделал большие глаза, а потом заулыбался и стал тоже трясти нам руки, мне и Федьке.
– Ну как? – спросил он.
– Когда как, – сказал Федька. – Иногда, знаете, как скучно без вас ехать…
– Куда ты делся? – сказал я.
– Перевели, – говорит. – На междугородные перевозки.
– Не попоёшь теперь, – сказал я.
– Ну нет, ну нет, – говорит. – Я теперь в кружке пою, между прочим.
– Раньше не мог, что ли? – говорю я. – Чтобы в автобусе не петь.
– Я так не могу, – говорит, – Я должен всегда петь. Так устроен. И на работе.
– А сейчас?