— Итак, господа парнасцы, — промолвила Екатерина после того, как адмиральша села, — не пожелает ли кто-нибудь из вас прочесть нам какую-нибудь новенькую канцону, какой-нибудь новенький триолет или какую-нибудь прелестную эпиграмму? Ну, давайте, маэстро Ронсар, монсу Жодель, монсу Реми Белло, поддержите беседу: велика ли радость иметь при себе певчих птиц, которые не поют! Господин Пьер де Бурдей развеселил нас превосходнейшей сказочкой; так одарите нас прекрасными поэтическими творениями!
Королева произнесла эту речь с полуфранцузским, полуитальянским акцентом, который придавал весьма изысканное очарование ее словам, когда она была в хорошем настроении, но который, как и сам язык Данте, мог становиться ужасающе грубым, когда беседа чем-то омрачалась.
И поскольку взгляд Екатерины остановился на Ронсаре, то именно он выступил с ответом на вызов.
— Милостивая королева, — произнес он, — все сочиненное мною уже известно вашему величеству, ну а то, что неизвестно, я даже не осмелюсь довести до вашего сведения.
— А отчего же, маэстро?
— Да потому, что это любовные стихи, созданные для тиши алькова, а ваше величество внушает мне такое почтение, что невозможно осмелиться читать при вас любовные канцоны пастушков Книда и Киферы.
— Вот как! — воскликнула Екатерина. — А разве я не из страны Петрарки и Боккаччо? Читайте, читайте, метр Пьер, если, конечно, госпожа адмиральша это разрешит.
— Королева остается королевой здесь и везде; ваше величество отдали распоряжения, и этим распоряжениям обязаны подчиняться! — с поклоном произнесла адмиральша.
— Вот видите, маэстро, — заявила Екатерина, — вам все позволено. Начинайте! Мы слушаем.
Ронсар сделал шаг вперед, провел рукой по великолепной светлой бородке, на миг возвел к небу глаза, преисполненные мягкой серьезности, точно призывал память на помощь вдохновению, а затем чарующим голосом прочел любовную канцону, которая вызвала бы зависть не одного из наших современных поэтов.
После него читал стихи Реми Белло: по просьбе королевы Екатерины он прочел вилланеллу о горлинке, оплакивающей своего возлюбленного. Это был хитроумный выпад в адрес адмиральши де Колиньи: злые языки из числа придворных обвиняли ее в нежной привязанности к маршалу де Строцци, сраженному в прошлом году выстрелом из мушкета при осаде Тьонвиля.
Собравшиеся захлопали в ладоши к превеликому смущению госпожи адмиральши, и та, как ни умела владеть собой, невольно залилась краской.
Едва восстановилась тишина, все попросили Пьера де Бурдея, сеньора де Брантома, рассказать какие-нибудь из его галантных анекдотов; его выступление окончилось всеобщим безумным хохотом: кто-то чуть не упал в обморок, кто-то весь извивался от смеха, а кто-то вцепился в соседа, чтобы не свалиться на пол. Из всех уст раздавались выкрики, из всех глаз катились слезы, и все потянулись за платками, восклицая:
— О, довольно, господин де Брантом, смилуйтесь! Довольно! Довольно!
Госпожа адмиральша тоже, как и все, зашлась в неодолимом нервном спазме, что зовется смехом, и, как и все, резкими, конвульсивными движениями вытащила из кармана платок.
При этом она одновременно вынула и записку, которую должна была вернуть Дандело, и, когда она поднесла платок к глазам, записка упала на пол.
Как мы уже говорили, рядом с адмиральшей сидел принц Жуэнвиль. Хохоча, откинувшись навзничь, держась за бока, принц, однако, заметил выпавшую из кармана адмиральши записку, надушенную, аккуратно сложенную, шелковистую, — настоящую любовную записку. И тогда г-н де Жуэнвиль, как и все прочие, вынул платок. А потом позволил ему упасть поверх записки, после чего поднял ее вместе с платком.
Затем, удостоверившись, что платок надежно ее скрывает, он сунул и то и другое в карман, рассчитывая в благоприятный момент эту записку прочесть.
Под благоприятным моментом имелось в виду время после ухода адмиральши.
Как всегда бывает при приступах радости, горя или смеха, вслед за шумными изъявлениями чувств собравшееся у королевы общество на несколько секунд погрузилось в молчание; в это время пробило полночь.
Бой часов, напоминавший о позднем времени, подсказал адмиральше, что пора вернуть записку Дандело и возвратиться в особняк Колиньи.
И она стала шарить в кармане в поисках записки.
Ее там больше не было.
Затем г-жа де Колиньи последовательно проверила остальные карманы, кошелек, пошарила на груди, но все оказалось тщетно: записка исчезла — или ее украли, или она потеряна, скорее всего именно потеряна.
Адмиральша вновь вытащила платок. И тут ее осенило: должно быть, она уронила записку, когда первый раз вынимала платок из кармана.
Она бросила взгляд на пол — записки там не было. Отодвинула табурет — записка и там не обнаружилась.
Адмиральша почувствовала, как она изменилась в лице.
Господин де Жуэнвиль, следивший за всеми ее уловками, не смог удержаться и спросил:
— Что случилось, госпожа адмиральша? Можно подумать, будто вы что-то ищете!
— Я? Да нет… разве что… Ничего… ничего… Я ничего не потеряла, — поднимаясь, пробормотала адмиральша.
— О Боже мой, дорогая моя, — проговорила Екатерина, — что это с вами происходит? Вы то бледнеете, то краснеете…
— Я не очень хорошо себя чувствую, — встревоженно ответила адмиральша, — и, с позволения вашего величества, желала бы удалиться…
Екатерина перехватила взгляд г-на де Жуэнвиля и поняла, что адмиральше следует предоставить полную свободу.
— Милая моя, Боже меня сохрани удерживать вас — вы ведь так страдаете, — заявила она. — Возвращайтесь домой и позаботьтесь о своем здоровье: оно всем нам так дорого!
У адмиральши почти полностью перехватило дыхание, она безмолвно кивнула и вышла.
Вместе с нею вышли Ронсар, Баиф, Дора, Жодель, Тиар и Белло; они проводили ее, все еще шарившую в карманах, до самого портшеза; затем, удостоверившись, что носильщики направились к особняку Колиньи, шестеро поэтов двинулись по набережным и, рассуждая о риторике и философии, направились на улицу Фоссе-Сен-Виктор, где находился дом Баифа, нечто вроде античной академии, где собирались поэты в определенные дни, а точнее, в определенные ночи, чтобы поговорить о поэзии, а также о прочих литературных и философских материях.
Оставим же их на этом пути, так как они отклонили нас от нити, ведущей через лабиринт политических и любовных интриг, интересных нам, и вернемся в апартаменты Екатерины.
XIIIМАРС И ВЕНЕРА
Стоило адмиральше удалиться, как все, догадываясь, что произошло нечто из ряда вон выходящее, воскликнули в один голос:
— Так что же такое случилось с госпожой адмиральшей?
— Спросите у господина де Жуэнвиля, — ответила королева-мать.
— Как? У вас? — удивился кардинал Лотарингский.
— Говорите, принц, говорите! — воскликнули одновременно все женщины.
— Ей-Богу, сударыни, — ответил принц, — я сам еще не знаю, о чем идет речь. Но, — продолжал он, вынимая записку из кармана, — пусть она заговорит вместо меня.
— Записка! — раздалось со всех сторон.
— Записка! Тепленькая, надушенная, шелковистая, выпавшая… из чьего кармана?
— О принц…
— Догадываетесь?
— Нет; да говорите же!
— Из кармана нашей суровой противницы, госпожи адмиральши!
— А-а, — догадалась Екатерина, — так вот почему вы подали мне знак, чтобы я позволила ей уйти?
— Да, признаюсь в своей нескромности: я торопился узнать, что же содержится в этой записке.
— И что же?
— Мне показалось неуважительным к ее величеству прочесть эту драгоценную записку до того, как ее прочтет королева.
— Тогда подайте ее, принц.
И с почтительным поклоном г-н де Жуэнвиль подал письмо королеве-матери.
Все столпились вокруг Екатерины: любопытство перевешивало придворный этикет.
— Сударыни, — обратилась к ним Екатерина, — похоже, в этом письме раскрываются некие семейные тайны. Позвольте мне сначала прочесть письмо самой, и я вам обещаю, что, если его можно будет прочесть вслух, я не лишу вас подобной радости.
Все отошли от Екатерины; теперь ничто не загораживало свет канделябра, и королева-мать приступила к чтению.
Господин де Жуэнвиль с беспокойством следил за изменением выражения лица королевы, и когда Екатерина кончила, он объявил:
— Сударыни, королева прочтет нам записку.
— По правде говоря, принц, мне кажется, что вы слишком торопитесь. Я еще не решила, можно ли раскрывать любовные тайны моей лучшей подруги, госпожи адмиральши.
— Значит, это на самом деле любовная записка? — спросил герцог де Гиз.
— По правде говоря, — сказала королева, — судить об этом вам, потому что я в нее как следует не вчиталась.
— Значит, вы прочтете ее еще раз, мадам? — нетерпеливо произнес принц Жуэнвиль.
— Слушайте же! — проговорила Екатерина.
Настала необычайная тишина, когда не было слышно и вздоха, несмотря на то что присутствовало человек пятнадцать.
Королева стала читать:
"Не забудьте, дорогая моя возлюбленная, прийти завтра, в час ночи, в зал Метаморфоз; комната, где мы уединялись вчера ночью, слишком близко от апартаментов обеих королев; наша конфидентка, чья верность Вам известна, проследит за тем, чтобы дверь была открыта!"
Раздался крик изумления.
Да, речь шла о свидании, назначенном по всем правилам, — о свидании, назначенном адмиральше, ведь записка выпала из ее кармана.
Значит, визит адмиральши к королеве Екатерине был всего лишь предлогом, чтобы войти в Лувр, а поскольку командовал стражей Дандело, то адмиральша, бесспорно, могла рассчитывать на деверя, чтобы выйти из дворца, когда ей заблагорассудится.
Оставалось лишь узнать, кто же этот мужчина, назначивший свидание?
Стали по одному перебирать всех друзей адмиральши; но г-жа Колиньи вела до такой степени строгий образ жизни, что остановиться было не на ком.
Заподозрили даже Дандело, ибо при столь развращенном дворе подобная мысль была естественной.