И сверкающий взор Екатерины впился в молодого человека.
— Мадам, — сказал он, — поищите при дворе ту единственную особу, чье имя я не смею вам назвать. И назовите его сами. Но я… О, для меня это невозможно!
И молодой человек прикрыл лицо обеими руками, наполовину для того, чтобы скрыть краску стыда, наполовину для того, чтобы не увидели его гневных слез.
И тут Екатерину осенила, подобно вспышке молнии, догадка.
Она издала крик и, оторвав при этом руки принца от его лица, спросила:
— Так это мадемуазель де Сент-Андре?
Принц не ответил, что означало признание.
А затем он поднялся с табурета, стоящего подле постели.
Екатерина окинула принца быстрым взглядом: в нем сострадание было смешано с презрением.
Затем она обратилась к нему, постаравшись сделать свой голос возможно более ласковым:
— Бедное дитя! Мне вас жаль от всей души; похоже, вы любили эту коварную изменницу. Подойдите поближе, дайте руку и излейте сердце доброй матушке Екатерине. Теперь-то я понимаю, почему вы столь упорно молчали, и жалею, что настаивала. Простите же меня, мой сын; а теперь, когда я знаю, какое случилось зло, поищем от него лекарство… При нашем дворе есть и другие девушки, не только мадемуазель де Сент-Андре, а если все они для вас недостаточно хороши и благородны, то поищем за пределами Парижа, запросим двор испанский или итальянский. Так сядьте же, мой дорогой принц, и, если это возможно, поговорим серьезно.
Однако г-н де Жуэнвиль, вместо того чтобы ответить на это предложение (в котором само собой разумеется, имелась и цель явная и цель скрытая — утешить и одновременно проверить меру его мужества), опустился на колени подле постели королевы-матери и, рыдая, спрятал лицо в простыни.
— Смилуйтесь, ваше величество! — воскликнул он, заливаясь слезами. — Смилуйтесь и примите мою благодарность за столь искреннее сочувствие… Но сейчас у меня хватает сил только на то, чтобы измерить собственный стыд и ощутить всю полноту несчастья. И потому покорнейше прошу ваше величество позволить мне удалиться.
Королева-мать бросила на сломленного горем молодого человека взгляд, преисполненный глубочайшего презрения.
Затем она заговорила, ничем не выдавая проявившихся у нее во взоре чувств.
— Ступайте, дитя мое! — произнесла она, подавая принцу руку, которую он тотчас же поцеловал. — Завтра утром приходите ко мне поговорить. А пока что спокойной ночи, и да хранит вас Господь!
Господин де Жуэнвиль с радостью воспользовался позволением удалиться и быстро вышел из комнаты.
Екатерина молча следила за тем, как он уходил и наконец скрылся за гобеленом, и продолжала наблюдать за этим гобеленом, пока подвижная ткань, задетая на ходу принцем, не перестала раскачиваться.
И когда гобелен замер, она облокотилась на подушку и глухим голосом произнесла вслух, с мрачным огнем в глазах:
— Начиная с сегодняшнего дня у меня есть соперница, а начиная с завтрашнего дня я потеряю какую бы то ни было власть над душой собственного сына, если не приведу все в порядок.
Затем, после непродолжительного молчаливого раздумья, лицо ее озарилось победной улыбкой.
— Я приведу все в порядок! — воскликнула она.
XVСМЕЯТЬСЯ ТАК СМЕЯТЬСЯ
Посмотрим, что делали юные принцы де Монпансье и де Ларош-сюр-Йон, к которым мы обещали вернуться, в то время как кардиналу Лотарингскому помогал отходить ко сну его камердинер; в то время как Роберт Стюарт вернулся в жилище своего друга Патрика; в то время как г-н де Конде вернулся в свой особняк, неистовствуя и хохоча одновременно; в то время как госпожа адмиральша безостановочно выворачивала карманы в поисках злосчастной записки, послужившей причиной скандала; в то время как король допрашивал Лану, пытаясь выяснить, каким образом мог просочиться слух о свидании; в то время как маршал де Сент-Андре вопрошал самого себя, следует ли ему возблагодарить Господа или винить судьбу за то, что случилось; в то время как мадемуазель де Сент-Андре мечтала о том, что шею ее и руки украшают драгоценности г-жи д’Этамп и герцогини де Валантинуа, а голову — корона Марии Стюарт.
Двое красивых, веселых юношей, свидетелей спектакля, признанного ими восхитительным, вынуждены были сдерживать себя в присутствии трех мрачных фигур, в данный момент еще более мрачных, чем обычно: г-на де Гиза, г-на де Сент-Андре и кардинала Лотарингского. Более того, юноши приняли подобающее обстоятельствам выражение и, строго следуя условностям, выразили соболезнование г-ну кардиналу Лотарингскому, г-ну маршалу де Сент-Андре и г-ну де Гизу. Но, воспользовавшись первым же поворотом коридора, молодые люди спрятались и тихо просидели во мраке до тех пор, пока все не прошли мимо, следуя в том направлении, куда им надлежало двигаться.
Как только принцы остались одни и некому было их подслушать, из груди у них вырвался так долго сдерживаемый хохот, от раскатов которого в Лувре задрожали стекла, словно мимо проехала тяжело нагруженная повозка.
Опершись спиной о стену, стоя лицом друг к другу, схватившись руками за бока, запрокинув головы, они извивались в столь жутких конвульсиях, что со стороны их можно было бы принять за двух эпилептиков, или, как тогда говорили, за двух одержимых.
— Ах, дорогой герцог! — произнес принц де Ларош-сюр-Йон, сумевший отдышаться первым.
— Ах, дорогой принц! — не без труда ответил второй юноша.
— И если подумать… если подумать, что существуют люди… люди, утверждающие, будто в бедном Париже… будто в бедном Париже больше не смеются!
— Эти люди… эти люди явно… злонамеренны!
— Ах!.. Господи… смеяться — дело доброе, но одновременно и злое!
— А вы видели, лицо господина де Жуэнвиля?
— А лицо маршала де Сент… де Сент-Андре?
— Я сожалею только об одном, герцог, — промолвил принц де Ларош-сюр-Йон, немного успокоившись.
— А я сожалею о двух вещах, принц, — произнес тот.
— Я о том, что не был на месте короля, пусть даже на меня смотрел бы весь Париж!
— А я о том, что на меня не смотрел весь Париж, будь я на месте короля.
— О! Тогда, герцог, вам не о чем беспокоиться: завтра еще до полудня весь Париж будет знать о случившемся.
— Если бы у вас, герцог, было такое же настроение, как у меня, то Париж узнал бы об этом уже сегодняшней ночью!
— А каким образом?
— Очень просто.
— Но ведь…
— Черт побери! Об этом стоит прокричать с крыш.
— Но в данный момент Париж спит.
— Париж не имеет права спать, когда король бодрствует.
— Вы правы. Ручаюсь, что его величество до сих пор не сомкнул глаз.
— Ну, так разбудим Париж!
— О, какое прелестное безумие!
— Отказываетесь?
— Вовсе нет! Именно потому, что, как я сказал, это самое настоящее безумие, я целиком и полностью согласен.
— Тогда в путь!
— Пошли, я боюсь, как бы город уже не узнал что-нибудь об этой истории.
И двое юношей, перепрыгивая через ступеньки, спустились по дворцовой лестнице, точно Гиппомен и Аталанта, спорящие об условии состязания.
Спустившись во двор, они направились к Дандело; при нем они старались не смеяться, зная о том, какую роль сыграла во всем этом происшествии жена его брата, и опасаясь, что тогда он будет возражать против их ухода из дворца.
Дандело удостоверил их личность, как это было с принцем Конде, и распорядился, чтобы им открыли ворота.
Молодые люди, держась за руки и тихонько смеясь, уткнувшись в плащи, выскочили из Лувра, перешли подъемный мост и спустились к реке, где холодный ветер стал бить им в лицо. И тогда, якобы для того, чтоб согреться, они стали подбирать камни и швыряться ими в окна соседних домов.
Им удалось попасть в два или три окна, и они охотно продолжили бы столь увлекательное развлечение, но вдруг появились двое мужчин, закутанных в плащи; при виде двух бегущих молодых людей они преградили им путь и громко приказали остановиться.
Юноши остановились, ведь они бежали, но не убегали.
— По какому праву вы приказываете нам остановиться? — воскликнул, подойдя поближе к одному из этих двоих, герцог де Монпансье. — Идите своей дорогой и не мешайте благородным людям развлекаться в свое удовольствие.
— Ах, прошу прощения, монсеньер, я вас сразу не узнал, — сказал тот, к кому обратился герцог де Монпансье. — Я де Шавиньи, начальник сотни гвардейцев-лучников, а вместе со мной направляется в Лувр господин де Карвуазен, первый конюший короля.
— Добрый вечер, господни де Шавиньи! — произнес принц де Ларош-сюр-Йон, подавая руку командиру гвардейской сотни, в то время как герцог де Монпансье со всей учтивостью отвечал на приветствие первого конюшего его величества. — Так вы говорите, господин де Шавиньи, что направляетесь в Лувр?
— Да, принц.
— А вот мы идем оттуда.
— В такой час?
— Заметьте, господни де Шавиньи, если этот час годится, чтобы идти в Лувр, он точно так же годится, чтобы уйти оттуда.
— Прошу прощения, принц, как только я убедился, что это вы, у меня не было ни малейшего намерения проявлять нескромность и расспрашивать вас.
— И в этом ваша ошибка, уважаемый сударь, ибо у нас есть для вас весьма интересные новости.
— Касающиеся королевской службы?
— Вот именно, касающиеся королевской службы. Вы сейчас узнаете нечто, господин великий конюший, — захлебывался от смеха принц де Ларош-сюр-Йон.
— Правда? — спросил г-н де Шавиньи.
— Истинная правда!
— О чем речь, господа? — осведомился конюший.
— Речь идет о великой чести, только что оказанной его величеством одному из своих самых блестящих полководцев, — заявил принц де Ларош-сюр-Йон.
— А заодно моему брату де Жуэнвилю, — добавил герцог де Монпансье, — настоящему школяру, каким он оказался.
— О какой чести вы говорите, принц?
— Кто этот блестящий полководец, герцог?
— Господа, это маршал де Сент-Андре!
— Но какие почести в состоянии его величество добавить к тем, какими он уже осыпал господина де Сент-Андре: маршал Франции, первый камергер двора, обладатель большой ленты ордена Святого Михаила, кавалер ордена Подвязки? Есть же, в самом деле, счастливые люди!