Ладно. Хватит уже об этом. Да, отлично, Мэри-Энн — я знаю, дорогая, ты проголодалась, я тоже… но все же не надо так тащить мамочку, хорошо? Ты же знаешь, что я этого не выношу. Ну ладно — где мы сядем? Кимми? Есть предпочтения? Потому что вот еще что — еще одна крохотная деталь нашего пребывания здесь, за ужином, каждый вечер: места не определены. Кроме Лукаса, конечно: он всегда сидит в одном и том же большом кресле в центре стола — поэтому стул слева от него заполняется первым (Элис садится справа). Это он внушает всем нам меняться местами и пересаживаться — и конечно, поначалу мне это не нравилось. Это так по-британски, да? Ну да, пожалуй. Нам так нравится иметь свой собственный уголок — ну, в ресторанах, например, да, — там это важно. Если вас проводят к центральному столику — ну, такому, рядом с которым вообще нет стены, которая прикрывает вам тыл, — ну, не знаю, может, у вас все по-другому, но для меня, если честно, этого достаточно, чтобы напрочь выбить из головы всякую мысль о еде. Не выношу сидеть на виду. Не то чтобы это теперь имело значение — все это. По правде говоря, не помню, когда вообще в последний раз была в ресторане — тут быстро отвыкаешь хотеть таких вещей. Это как гости — ну, знаете: люди снаружи. В первое время они еще приходят… а потом, по какому-то взаимному и молчаливому согласию, исчезают навсегда. Но здесь, конечно — куда ни пойдешь, где и с кем рядом ни сядешь (у стены или нет), это совершенно безопасно, понимаете? Мэри-Энн тоже поначалу никак не могла привыкнуть к системе: она стала ужасно липучей, знаете, после того как ее, гм, — после того как мы все… после того как все изменилось. Но, господи, — видели бы вы ее сейчас! Я серьезно. Она просто обожает каждый вечер сидеть на новом месте — вон, посмотрите! Вон там, видите? Видите ее? Она ринулась прочь, смотрите (и никакого дела нет до ее бедной старой мамочки!)… и куда это она направилась? На кого собирается наброситься?.. А — Уна. Она решила, что сегодня будет трещать над ухом у Уны (удачи тебе, Уна!). Кимми — та сейчас заговорила с Джоном и Фрэнки, которые спустились буквально только что (о боже, знаете — Фрэнки: я бы душу отдала за такие ноги. В смысле — такие длинные, я об этом. Мои-то довольно красивые, не самые плохие бедра, хорошие лодыжки — жаловаться особо не на что… но вот бы мне такой рост. Она определенно знает, как носить все эти прекрасные новые платья, которые Джон, похоже, никогда не устанет ей покупать. Ну ладно, я им обоим желаю добра. Не то чтобы я знала их хоть сколько-нибудь близко, но, по-моему, они оба ужасно милые). На самом деле, я не… простите — простите, до меня только что дошло — я к тому, что я вот только что думала о ногах — о ярдах бедер Фрэнки — но, по правде говоря, меня совершенно не тревожит, знаете ли, состояние моих ног, или зада, или грудей, и прочего в таком же роде. Я скажу вам, что на самом деле меня тревожит — глупо, я знаю, но у меня всегда был такой бзик: руки. Руки от локтей и выше. Я не в силах даже смотреть на них. Когда я еще была с — когда мне то и дело приходилось посещать деловые вечеринки, я никогда не надевала ничего с голыми плечами: даже и не мечтала. Потому что не хотела, ну, знаете — вроде как подвести его. Когда вокруг полно других жен. Да. Ну ладно.
Так что у нас теперь творится? Вот-вот придет Лукас (я знаю, потому что Элис уже здесь, а Лукас всегда спускается через несколько минут после нее: ничего особенного, вы выучите все эти трюки, когда пробудете здесь еще немного). Смотрите-ка — два новых лица: пойду к ним (почему бы и нет?)
— Привет, ребята — ничего, если я?.. Меня зовут Дороти — я с Кимми, вон, видите, у двери? Американка — ужасно милая. Моя лучшая подруга. А это моя дочка, вон там — болтает с Майком и Уной. Мэри-Энн ее зовут.
— О да, — одобрил Пол Тем — глаза сияют, раскинул руки. — Какая миленькая крошка! Я как раз — ага, Тычок? Я как раз говорил своему приятелю Тычку: Тычок, говорю, как по-твоему, чья это милая крошка? Чесслово. Правда, Тычок? Меня зовут Пол, Дороти, — очень рад. С тобой познакомиться. А это, как я уже сказал, Тычок.
И Дороти скользнула на соседний с этим невероятно предупредительным юношей стул. («Вам удобно, голубушка? Да? Вам хватит места для локтей, когда хавчик принесут? Потому как я могу и ужаться, нет проблем — а старину Тычка мы просто выбросим в окно, если мешать будет. Правда, Тычок?»)
Тычок, в свою очередь, чертил узор на темно-розовой узорчатой скатерти зубцами серебряной вилки, а в голове у него вертелось: Ох ты ж бля, ох господи, что за ахинею Пол несет на этот раз, а? Я вам прямо скажу — вообще не врубаюсь, о чем это он, вот как пришли сюда. Ты ему о деле толкуешь, а он говорит — заткнись, да только нахуй мне такое, пацан, а? Я только дело и знаю. Да блин, это то, кто мы такие, только он, кажись, напрочь забыл. Да еще и трындел тут про всякие гребаные тарелки, и свечи, и прочее шоу ебанутое, которое нам тут устроили, а я только и блеял: да, Пол, да: это тарелка, просто охереть какая тарелка. А свечи — что? Они разве в розетку не включены, а? А он твердит: знаешь, что с тобой не так, Тычок, — хочешь знать, что с тобой не так? А я отвечаю: нет, Пол, — нет, не хочу, кореш. Потому что со мной все так — нет, ты меня послушай: это с тобой что-то не так, сынок. Это ты у нас рехнулся. Я пришел сюда с Полом Темом, корешем своим, и другим своим корешем, Бочкой: мы деловые партнеры (три мушкетера, я так говорю: скорее уж, три балбеса,[45] отвечает он). Когда я в последний раз видел Бочку, он был внизу, на кухне, в здоровенном таком кретинском поварском колпаке (я не шучу) и ныл, не переложил ли он чего-то там — ванили или еще какой пидорской дряни, не слишком ли много ее в мороженом, или во взбитых сливках, или в каком-то ебаном креме, почем я знаю? Прекрасно. Короче, у одного уже пары пластинок в музыкальном автомате не хватает. А теперь Пол щебечет с этой новой пташкой о ее сопливой сучке, а я сижу и думаю — как же это, нахер, вышло, что оба моих кореша с катушек съехали? Да. Ну ладно — итак: которая вам больше нравится, а? Потому что у меня для вас два подарка на выбор в этой пещере уцененки Санта-Клауса: могу предложить вам миссис Бриджес[46] на кухне, которая вовсю хлопочет с деревянной ложкой наперевес. Или (если это не слишком заманчивое предложение) сбагрю за сущие гроши эту вот крошку Мэри Поппинс — которая вот-вот вскочит и помчится птичек, нахуй, кормить. Ох ты ж бля, о господи. Скажу только, что если Бочка не притащит мне классной жрачки немедленно, я, ей-богу, засуну его гребаную голову в блендер — и пускай взбивает.
Ай-ай: а это еще что? Все варежки закрыли. Даже огни пригнулись (как они это делают со свечами, а?). Чё творится-то? А, ясно — вошел кто-то. Встал перед своим креслом. Чтоб я сдох, если это не святой Франциск Ассизский — как по-вашему, мы сейчас рухнем на колени или как? Ой нет — я соврал: это же Лукас, да? Всю дорогу был Лукас. Ох ты ж бля, о господи… кажись, немало воды утекло с тех пор, как старина Пол над моими шутками гоготал. А теперь что, он сейчас на меня посмотрел — и рожа его, я серьезно: ну натурально задница лошадиная. Не то что, ну — как всего пару дней назад, когда я сказал ему: слышь, Пол, я тут вспомнил: как-то раз говорю я одному мудаку: у тебя уши горят, мужик. Да ну, отвечает он, с чего бы это? Да потому что я тебе волосы поджег, пидор ты безмозглый! Смешно? Пол чуть не описался: одно удовольствие посмотреть. Да… хорошие были деньки.
— Друзья… — начал Лукас — он почти шептал, очень-очень тихо — он показал открытые ладони, словно демонстрировал всем, что в них ничего не спрятано (хотя непонятно, с какой стати там вообще могло что-то быть).
Пол ломаться не будет и расскажет вам, что Лукасов прикид его потряс: черный бархат с темно-красными отворотами — прекрасный покрой; я тоже, знаете ли, не отказался бы от новых шмоток, мои мне здорово осточертели, если честно. И вот еще что — вы только посмотрите на их лица: все, ну, вроде как смотрят на него снизу вверх, да. Похоже, мужика здорово здесь уважают, ребята, да уж, к гадалке не ходи. И я только что понял, да-да, почему мы все смотрим на него снизу вверх — прямо глазеем все, вроде того. Это просто потому, что он стоит, эдак улыбается, и руки его вроде как, ну, протянуты к нам, и он вот что делает — смотрит нам в лица, одно за другим. Прям как когда я был пацаном и ходил в воскресную школу, немного похоже — когда мы все стояли в ряд и ждали, пока священник сунет тебе черствую облатку в пасть: ожидание, точно, вот это что. Смотрите! Он только что посмотрел на меня — и, я не знаю: на мигу меня внутри все аж задрожало. Будто припечатали, сечете? Да, но вы вон туда посмотрите. Заметили? Вон там, у двери кухни (и, господи милосердный, к разговору о кухнях — не знаю, сильно ли старина Бочка взопрел, ожидая сигнала к началу, — но что до меня, то я ничуть не сомневаюсь, Бочка пахал как вол — попомните мои слова). Нет, ну смотрите — вон там, говорю же. Забавная маленькая пара, я их не знаю — вообще не видел еще, если честно: довольно старые, я так прикидываю. Да, но, короче, — они снизу вверх не смотрят. Они вообще не смотрят на Лукаса. И друг на друга тоже не пялятся — нет, оба уставились на стол, как будто понятия не имеют, что это такое: довольно забавно.
— Вон там… — прошептал Пол Дороти. — Что это с теми двумя, а?
Веки Дороти затрепетали, она нервно заозиралась. Это неправильно — говорить, когда Лукас среди них и смотрит. Впрочем, она прекрасно знала, о ком это Пол: ей не надо было следить за его взглядом.
Очень тихо и поспешно она ответила:
— А — ничего особенного… это просто Гитлеры. Шш, тише — Лукас сейчас заговорит.
Пол недоуменно моргнул:
— Что, душечка?..
— Гитлеры. Шш. Лукас… — прошипела Дороти, глаза ее широко раскрылись от необходимости немедленно убедить его, что самое главное сейчас — сохранять