– А к тебе в комнату можно? Зачем какая-то кухня?
– Ну иди ко мне, хорошо. Всё равно поговорить надо.
Радостно киваю и иду. Переступаю порог и замираю. У Фила не одна книга! Множество! Везде лежат. Невероятно!
Подхожу навесу на стене, там они в ряд. Трогаю одну. Она светлая – белая с уходом в голубизну. А посередине – огненный цветок. Красивый. Затягивающий. А ещё на глаз похоже – жёлтый, неправильный. Видела когда-то глаза такие, а у кого – не вспомню. И зовут книгу длинно и красиво так: «Веб-аналитика 2.0. на практике». Наверное, эта совсем божественная.
Держу осторожно. Сажусь так, чтоб аккуратно на коленях уложить. Глажу обложку.
Фил заходит и садится напротив. В сидуху-крутилку. Чёрную, со спинкой. И тогда только замечаю, что рядом горит окно, а в нём буквы. И рисунки. И знаки всякие.
– Что это? – киваю на свечение.
– Компьютер. Такая машина. Очень умная.
– А, здорово! – прижимаю книгу к себе. – Откуда у тебя столько книг.
Он лыбится:
– Это мало ещё. Вот у моего учителя – вот там книжное раздолье.
– Но откуда? Книга же одна – Божественная.
– Ты имеешь в виду Библию?
И смотрит странно так, будто я чушь сморозила.
– Неа, ту, которая у Данте.
– А, «Божественная комедия» Данте Алигье?ри?
– Да, но почему ты говоришь «комедия»? Вроде комедия, это когда смешно, а там же не смешно ничуть. Волнительно только и высоко. Потому что книга Божественная! Вот. – Глаза прикрываю и говорю: «Любовь, забыть которую нет сил //Тому из нас, кто истинно любил» Прям про тебя и Машу. Там про всех. Много и не всё понятно.
Фил прифигел весь, зеньками лупает.
– Невероятно! – говорит. – Мир, где главная книга, – творение Данте! Такой мир должен быть полон красоты и стихов.
Мотаю головой.
– Красота умерла. Где-то полтора столетия назад. Даже падшие знают. А стихов нет, потому что они наслаждение, а оно – непристойно.
– Да-да, – кивает он, покачиваясь в крутилке, – прочёл уже. Твой мир удивил.
– Ты прочёл мой мир? – кажется, глаза сейчас выпрыгнут из орбит. Потряхивает от шока.
– Угу. Нашёл и твоё Залесье. И тебя. Это книга. Что-то там про розу. Вот.
Вытаскивает из странной штуковины листы и даёт мне.
Кладу на стол книгу с глазом-цветком и впиваюсь в них.
Охренеть! Это же как мы с Тотошкой к «дому до неба» ходили. И его слова. И мои.
Будто кто подслушал! А ещё будто в груди проделали огроменную дыру и вывернули через неё наизнанку.
Аж задыхаюсь, так болит.
И главное – как мне теперь жить? Наружу душой.
Глава 6. Во грехе…
Мой рот осквернён. Я грешница. Нельзя мне рядом с ним. Я способна только замарать, а он должен летать.
Ангел. Судья мира сего.
И грязная, порочная я.
Это невыносимо.
Всё, что я могу сделать для него, это умереть. Чтобы пачкать его чистоту.
Айринн канючит в голове, и в кои-то веки соглашаюсь с ней. Вряд ли уже вернусь. Великий Охранитель лгал мне. Я лишь сделаю, что он хочет, и застряну здесь навсегда, женой того, кому плевать на моё мнение.
Не хочу.
Ничего не хочу.
Раз уж застряла тут – то лучше умереть.
Покончить со всем враз.
Отца жалко только. Он будет страдать. Но вот меня кто б пожалел?
Ложусь на пол, сворачиваюсь в клубок.
Тоскливо, одиноко. Скулю тихонько: папа, папуля! забери меня! не готова в герои!
И снова приходит она…
Буду только позорить. Создавать проблемы. Не знаю ни как ступить, ни что сказать. Недостойная, скверная.
Лучше не быть.
Уйду, и нет проблемы больше.
Лечь и сдохнуть.
Не дадут…
Так и будет, поддакиваю второму «я». Выволокут полуживую. Заставят сочинять им. Не хочу. Не могу. Не выдержу больше.
Зелень заползает в окно.
Стелиться, змеиться, тянет щупальца. Дурманит лимонной сладостью.
Кашляю, хриплю.
Ещё сильнее сворачиваюсь. Обнимаю колени.
Пищит КИ. Противно так: сбой программы, сбой программы.
У меня тоже.
Всё.
Ухожу в спящий режим, и гори оно всё синим пламенем!
И загорается ведь.
Бушует, лижет мебель. Корёжит книги. Жалко только стол, где этот клавиатурный экран. Бэзил только наладил коммлинк.
Бэзил… Сил нет даже злиться.
И убегать.
Хотя огонь уже почти берёт в горячие лапы, накидывает удавку дыма. Говорят, в огне больно умирать. Но пусть больно, главное, всё закончится…
Ну почему? Почему со мной так? И никого рядом!
Не хочу умирать!
Па-поч…
Кашель душит, выворачивает, подбрасывает. Кожу печёт. Волосы потрескивают.
Ыыы… почему?..
…Он врывается чёрной тенью, выхватывает почти из огня. Тащит на воздух. Укладывает на траву. И снова вверх. Стремительный. Нездешний.
Смотрю, как от неба клонится к дому тощая фигура богомола, беса полудня. С его лап тянуче капает едкая зелень. И там, где она касается земли, возникает дыра. И плесень. Зелёная, она разрастается быстро. Пожирает всё.
Небо бурое. Потому что сквозь желтоватый туман.
Салигияры в драконьем обличье снуют туда-сюда. А махнул грех-богомол лапой – и пикируют вниз. Взжжж! Взжж! Как подбитые самолёты.
Один, вижу, разинул пасть и обжёг монстра. Но тот успевает кинуть ему прямо в рот ком слизи. И дракон, кувыркаясь, летит прямо в меня.
Задавил бы, если бы чёрный не оттащил вновь.
Он кричит на меня.
Не слышу слов.
Мне всё равно.
Только бы отстал.
Салигияр, что чуть не пришиб меня, катится кубарем. Ударяется в дуб, дерево кренится. Дракон падает на пузо, из его глотки вырывается взрык и клубы дыма. Пламени нет.
Глупый дракон.
С него слазит драконье. И по земле, хрипя, выпучивая глаза и раздирая себе руками горло катается человек. Присматриваюсь – юный, мальчишка почти.
Чёрный, что держал меня, отпускает, бежит к нему, по пути срывая перчатку. Правая рука пламенеет, и когда он касается поверженного, тот осыпается прахом. Но улыбается почему-то.
Чёрный поворачивается ко мне, глаза его злые и огненные. На щеках желваки играют. Бледный весь.
– Уводите её, – орёт кому-то за моей спиной. – Ей здесь не место!
Левой рукой вытирает лицо, и на пальцах остается кровь.
Мне на плечи падает одеяло, кутают и уводят куда-то.
Поднимаю голову – госпожа Веллингтон, вмиг сморщившаяся, словно мятая бумажка, губы дрожат, глаза бегают, саму всю колотит. Помощница!
Идём к странноватого вида автомобилю. Он напоминает распластавшуюся лягушку, впереди торчат две объёмных трубы, какие-то шестерёнки и манометры. Блестят начищенные медные бока.
Шофёр в гогглах и масивных перчатках торопит.
Но сесть не успеваем.
Появляются они.
В одеяниях из дымной тьмы. Сверкают красными очами. Сжимают в когтистых костлявых руках огненные плети.
Экзекуторы.
Но в этот раз я их не боюсь. Зелёная плесень уныния съела мой страх.
Она боится. Госпожа Веллингтон. Образчик хладнокровия и добропорядочности. Слышу, как стучат зубы. И за меня хватается, как будто это не мне опора нужна. Бормочет под нос, губы белые – молится.
Я не молюсь, смотрю на него – жених, ангел, спаситель! Стоит, голову склонил, покорный. Экзекуторов приветствует. Но взгляд мой ловит, уже хорошо. Ухмыляюсь, надеюсь, что вышло ехидно. Его не берёт ни железо, ни дерево. Ну что ж, пусть проймёт моё презрение.
Но он лишь хмыкает в ответ и взмывает ввысь, оборачиваясь по пути.
А ближайший экзекутор хватает меня за волосы и тащит к пыхтящему поодаль шагомеру.
Визжу, извиваюсь, но держит крепко. Тут скорее кожа с головы слезет, чем вырвусь. Меня забрасывают в клетку под брюхом шагомера. Проезжаю по гнилой соломе. Ударяюсь спиной о решётку, шиплю.
Экзекутор шипит тоже:
– Грешница!
Одно слово, а жжёт. Он ещё и огненной плетью хлещет по земле, взметая вихрь обгорелой травы.
Вместо лица у него тьма. Только глаза – красные точки – горят. И руки костлявые. Руки смерти. Мне не страшно, пусть я умру.
Устала.
Откидываюсь на солому, закрываю глаза. А слёзы так и текут, забегают в уши, капают на волосы.
Так одиноко.
Тоскливо.
Серо.
И совсем всё равно, что будет дальше.
А дальше – камера, где-то в подвале. Сырая и зловонная. С клопами и крысами. Солома снова гнилая. Вся дрожу. Так и простыть по-женски недолго. Хорошо, что умру раньше, чем заболею.
Зубы выбивают дробь. Обнимаю колени, прижимаю к себе. Жалко, что всё-таки не одела ничего поверх сорочки.
Кладу голову на скрещенные пальцы и смотрю на крысу. Тощая. Фыркает, деловито обнюхивает всё и перебирает лапками.
Всегда ненавидела и боялась крыс, а сейчас жалею, что нет хлебной корочки. Подманила бы – какая-никакая, а жизнь рядом.
Вспоминаю песенку, её любит папин друг, Алексей Фёдорович, и здорово поёт под гитару. Пытаюсь тоже, но не узнаю свой голос – хриплый, гнусавый. Правда, крысе и так сойдёт. Тяну тихонько, не попадая в мелодию:
Жила-была крыса подвальная,
Была эта крыса нахальная!
Сметану из крынок высасывала,
Селедку из бочек вытаскивала,
И в масле каталась, и царствовала
В уютном подвальном раю.5
Она внимательно меня разглядывает. Улыбаюсь ей, вытасикаю соломинку, дразню зачем-то, как кошку, – туда-сюда.
Крыса наблюдает.
Сворачиваюсь клубочком на тонком слое соломы, ёжусь, потому что холод пробирает до кости.
– Если я засну, ты меня съешь? – спрашиваю серую гостью. Но ей больше со мной неинтересно, юркает в дырку в стене.
И была такова.
Предательница.
Даже крыса бросила меня …
Холодно, как же холодно.
Шепчу невидимому, тому настоящему, что спасёт всегда и вытащит из любой передряги:
– Согрей!
И, правда, чувствую его рядом. Большой. Надежный. Прижимает к себе. Рядом с ним спокойно.