Он не предаст.
– Спи, котёнок, – ласково говорит он, и голос кутает тёплым бархатом. Улыбаюсь, вожусь ещё немного, устраиваясь поудобнее и засыпаю.
Он будет сторожить мой сон и в обиду не даст.
Сниться мама. Она грустна и вымокла вся под дождём. Ничего не говорит, лишь качает головой.
Мамочка! Как же скучаю!
Тянусь к ней. А она всё дальше – уходит, растворяется в зеленоватом мареве. А потом ко мне склоняется богомол. Изучает и… откусывает голову.
Леденею.
Мне теперь нечем кричать…
– Встать! – окрик резкий, как удар плети.
Открываю глаза. Могу открыть, хорошо. Щупаю голову – цела.
– Встать, я сказал!
Суженный явился. Поди, ждёт поклонов и расшаркиваний. Только мне плевать. Он мой лимит вежливости исчерпал. В «Обители лилий» салигиярами пугали. Лилейные драконы. Они абсолютно чисты. Ни один грех не касается их. Говорят, преступившие закон заживо сгорают от одного их прикосновения.
Я пока жива, хотя он касался. Слухи, как обычно, преувеличены и лгут.
Продолжаю лежать, а он – в полосе света из-за решётчатого окна. Словно кто расчертил ему лицо в клетку. Так смешно! Это гадкое идеальное лицо.
Подходит ко мне. Вижу грубые ботинки. Судя по стуку, что они издают, подбиты железом.
Поступь справедливости.
А по мне – так пафос. Как и всё в нём.
Пребольно хватает за руку и волочёт на середину камеры.
– Не усугубляй!
Строгий, брови хмурит, но смотрит почему-то тоскливо.
Пытаюсь рассмеяться ему в лицо, выходит жалко.
– Я должен видеть твои глаза. Поняла? Смотри на меня, не моргай.
И стягивает перчатку, ту, под которой когтистая пылающая ладонь.
Шарахаюсь, но далеко убежать не успеваю. Хватает за полу ночной рубашки, тянет по полу. Сдираю колени и ноги, пытаясь уцепиться за плиты пола.
Думала, что хочу умереть, но инстинкты со мной не согласны.
Подтащив, грубо и зло встряхивает той рукой, которая не горит.
– Когда научишься слушать!
Чуть ли не рычит. Глаза полыхают. В резких чертах проступает звериное. И я понимаю: не человек.
…он касается лба своей рукой.
– На грех твой, грех четвёртый – Acedia, налагаю печать…
…дальше не слышу – глохну от собственного крика. Мне заживо жарят мозги. Кажется, даже слышу, как они лопаются и скворчат. Череп вот-вот взорвётся.
И тут, как на качелях, боль спускается вниз, кипятит кровь, мчит по организму…
Падаю, дёргаюсь… Захлёбываюсь кровавой пеной и рвотой…
Всё обрывается вмиг.
Тьмой.
Но перед тем, как упасть, снова вижу его глаза – не дракона теперь. В них снова отчаяние и тихая мольба: прости…
Но я… никогда…
…не про…
Смерть всё-таки приходит за мной.
Белая-белая. С доброй улыбкой.
И пахнет клубникой.
***
Так легко!
Кажется, ещё чуть-чуть – оторвусь от земли и полечу.
Радостно, весело, энергия так и бурлит. Дайте мне мир, и я спасу его. Только никому, похоже, уже не нужно.
Потому что комната, в которой я сижу, белая. И кровать подо мной – белая. И одежда на мне тоже белая и чистая. И старик, сидящий напротив, – с длинной белой окладистой бородой.
Только клубника в корзинке на столе, покрытом белой скатертью, – алая и пахнет.
Старик подвигает лакомство мне и, тепло улыбнувшись, говорит:
– Ешь, юница, не стесняйся. Сам растил. Тебе взбодрится надо.
Кладу в рот ароматную ягоду, прикрываю глаза, наслаждаясь ароматом.
Я умерла? Или снова у Великого Охранителя, только он постарел и научился делать клубнику из зайцев?
Старик по-доброму усмехается. Глаза у него голубые с лукавинкой, и я чую, мысли мои прочёл, не постеснявшись:
– Не бойся, жива ты. А я – всего лишь скромный духовник рода Дьиюлли, отец Элефантий.
– Но разве этот… граф Уэнберри, инспектор-дракон, не убил меня своей огненной лапой?
Кидаю в рот ещё несколько ягод и встаю. Мои одежды, наверное, шёлковые, струятся и шуршат. Подхожу к окну, приподымаюсь на цыпочки, а там – унылый круглый двор и кирпичная стена. Ничего интересного.
Старик становится рядом:
– Мы – в Экориале. Здесь – вершится правосудие.
– Это тюрьма?
– Не совсем, – теперь он сам держит корзинку, и я вновь лакомлюсь. – А Бэзил не убил тебя, а спас.
– Ничего себе – спас! Чуть не умерла! И кровь на губах была, помню!
– Это – иллюзия. Он лишь запечатал грех в тебе. Грех не хотел уходить, тянул тебя за собой. Оттого и было больно. Примени Бэзил настоящую Печать греха – мы с тобой не разговаривали.
Мотаю головой.
– По-вашему, чуть ли не благодетелем выходит. Так дойдёт, что я и пожалеть его должна. Только я не собираюсь жалеть.
Отец Элефантий вздыхает.
– Можешь не жалеть, право твоё. Только он ради тебя столько запретов нарушил.
– Да ну! И каких же? Насколько я поняла, запечатывать грех – прямая обязанность салигияров.
Возвращаюсь назад на кровать. Она мягко проседает подо мной. Как приятно, после холодной сырой подстилки из соломы.
– Обязанность, когда дознание проведено и вина доказана.
Старик садится рядом, смотрит так, будто хочет добраться до самых потаённых уголков души. Но я не пущу.
– Обычно случается это с теми, чей грех лёгок и впал человек в него несознательно. Напал грех на селение – и всё селение грешно, но и невинно в тоже время. Ты же приняла грех сознательно, есть подозрение, что призвала его. И всей душой в тот грех погрузилась. А это уже – задача экзекуторов. Они не церемонятся.
– То есть, им было бы всё равно, что мне сам Великий Охранитель поручение дал?
Отец Элефантий качает головой, а сквозь окно – вижу облако. Оно садится на голову старца пушистой шапкой.
– Экзекуторам никто не указ, они – порождение спящих. Для них нет сословий, избранности. Есть только грешники, и карают они безжалостно. Ты бы не выжила.
– А теперь? – чувствую, как сердце колотится в горле. Не хочу больше в тюрьму и на допросы!
– Теперь – тебя ждёт только гражданская казнь. Вызовут в зал, полный разряженных аристократов, проведут nudatio.
Слово понимаю без перевода, кто такие нудисты – знаю. И внутри всё падает: публично разденут! Стыд-то какой!
– А без этого обойтись нельзя? Бэзил мог бы постараться и хоть что-то хорошее сделать!
Бесполезный! Только и умеет доказывать «кто в доме хозяин» слабой девушке! Противно даже числиться невестой такого типа.
– Поверь, юница, – голос старца тускнеет, словно внутри прикрутили фитилёк лампы, – он и так сделал всё, что смог. Проник к тебе в камеру, скрыв свою сущность. Небось, обнимал и утешал, а?
Подскакиваю, потому что память услужливо подкидывает и крепкие объятия и нежный шёпот: «Спи, котёнок». И после этого – причинить такую боль?! Как он мог?!
– И грех твой запечатал, чего права не имел делать, поскольку ты была под юрисдикцией экзекуторов. Принёс тебя сюда вот, в комнату ожидания, где только оправданные могут быть, меня вызвал. Мол, поддержите её, как сможете. А я вот клубники захватил.
Конечно, это весьма благородно со стороны Бэзила. Но не стану забывать другое, не заслужил пока.
Бьёт колокол. Трижды. Тревожно и недобро.
Отец Элефантий встаёт и подаёт мне руку:
– Нам пора, детка.
– Куда?
– На казнь, – вздыхает он.
Уныло плетусь следом.
В коридоре – сотня дверей. Одни – тяжёлые, другие – просто решётка. За каждой – человек: где-то – смиренно сидит и плачет, где-то – бьётся и кричит.
Ёжусь, прижимаюсь к старику. Он уговаривает:
– Тихо. Не бойся. Я тут.
Рядом с ним и вправду лучше. Даже получается улыбнуться. Но эта уверенность длится недолго: из-за угла выходят два салигияра, и страх возвращается вновь.
Они тащат под руки человека. Глаза его бессмыслены, с губ капает слюна, а на всё лицо – жуткий шрам, словно дьявол припечатал когтистой лапой.
Старик сильнее обнимает меня и говорит:
– Вот так выглядят те, кто получил настоящую, а не мнимую печать. Так что цени!
Но оценить не могу, меня потряхивает, и воспоминания о ритуале накатывают вновь. Этот мир уже подарил мне пару кошмаров, теперь будет и ещё один.
Наконец мы оказываемся у массивной двери, на которой скалятся и скребут воздух драконы. Двое служителей закона – не знаю их сана, потому что эти – в красном – распахивают её, и сотни взглядов обращаются ко мне.
Кто-то даже достал бинокли.
Гадко. Поворачиваюсь, чтобы уйти. Но теперь красные преграждают мне путь. Элефантий за их спинами растеряно разводит руками.
Меня теснят на середину помоста и, грубо взяв за плечи, поворачиваю к залу. Публика разодетая, нарядная. Словно в театр пришли – мужчины, женщины, дети. Пялятся на меня, как на циркового уродца.
Хочется провалиться. Где здесь знаменитая яма под сценой, куда в старинных трагедиях падали грешники? Готова в неё рухнуть.
Но настоящее действо начинается, когда один из красных стражников срывает с меня рубаху.
Сотни глоток захлёбываются радостью:
– Греховодница! Падшая! Позор!
Каждое слово – как брошенный камень. И все – в цель. Сгибаюсь, опускаюсь на колени, закрываюсь руками, прячусь за занавеской волос. Иногда и правда лучше умереть сразу.
Но где-то в этом мире всё же есть милосердие, и у меня получается докричаться: на плечи падает что-то чёрное и тяжелое. На линии глаз – взблескивают погоны со лилейным драконом.
И голос – строгий, бесстрастный, немного усталый, – произносит сверху:
– Все грехи этой женщины, вольные и невольные, те, что уже совершены, и те, что ещё совершатся, принимаю на себя.
Поднимаю голову и вижу его будто впервые. Ангелом, пришедшим миловать…
Гудок седьмой
Не могу дрыхнуть. Лежу на нарах, пырюсь в потолок. Он белый, как те листы. И точки на нём – буквы. Если заплющится, то это покажется написанным. Может, тоже чья-то история. И там тоже стянули хламиду с души и выпнули голую на люди.
Листы уже завозюкала. Читаю в сотый раз. Про Тотошку, бабу Кору, Гиля. Гиль пахнет колымагами, он их вечно крутит. Баба Кора – рыбой. Как-то приволокла крабокарпа. Огромнючий. И вкусный…