Блиинн… Вою. Грызу подушку.
Вот, раскисла.
Фил сказал: помогу! Надо верить. Интересно, как примут Фила мои? А Машку эту? Вот бы офигели, когда бы явилась она. Не, мы с ней, канеш, похожи. И зеньки в один цвет – как небо без облаков. И совсем не похожи, вот. Она – будто я, но лучше. По всему. Хорошо, что Фил любит её. Когда любят, всегда хорошо.
Не, с парнем я была. Мне не понравилось. Больно, слюняво. На земле вышло, холодно было, заболела потом. А у нас болеть – уууууууууу, лучше сразу ложись и сдыхай. Сдохла бы, так баба Кора нашла и выходила. Так что то – другое. Любовь – она с крыльями. Как у Данте и Беатриче. Чтобы всю-всю жизнь, до встречи в Небесной Тверди.
Когда клочок неба, видный мне в окно, становится цвета моих волос, встаю и тащусь в пищеприёмку. В Залесье – общая. Там баба Кора и варила крабокарпа. Тут у всех свои.
Круто.
И обидно за наших до соплей.
Теперь на мне уже не та красивая хламида – жалко её, а проще, пушистая, в неё заматываешься. И с поясом.
В этой удобно.
В пищеприёмке, точнее по-здешнему, кухне – уже Фил. Что-то жарит, оно пахнет объедено.
Сажусь, качаю ушастика на ноге.
– Будем завтракать, – говорит он.
И будто не рад этому – хмурый, расстроенный. Ставит мне под нос тарелку и кружку с тем самым вкусным. Кофе, во.
Плюхается напротив, ковыряет в свой тарелке.
– Чё не весел, парниша? – поддеваю румяный кусочек, кидаю в рот. – Это же просто вау! У вас жрачка – круть!
– Мне тяжело, – нытельно говорит он. – Вижу тебя, а ты, как она, и хоть плачь, что не она.
– Не плачь. Меня вон какой-то хмырь ваш наружу душой вывернул – и то! – бормочу с набитым ртом, за что точно бы схлопотала от бабы Коры. – Давай лучше возвращать: меня в книгу, а её тебе.
– Легко сказать!
– Ну а чё? А низя, – жую, – просто вписать меня назад?
– Если бы всё было так просто.
Вздыхает, болезный. Жаль его, поэтому встаю, обнимаю.
Он отталкивает, машет на меня руками.
– Не делай так!
И красный весь.
– Ну прости, хотела утешить. Ты грустный.
– Спасибо, развеселила и утешила, – фырчит как тот игольник, – ешь давай, утешительница, и в гости пойдём.
– В гости? Ой, а к кому?! К Алёне? – ходить по гостям люблю. У нас только особо не находишься. В Залесье такие друзья, что приди к ним в гости, сожрут дорого не возьмут. Притом, в буквальном смысле. А из косточек сувениры сделают, ага. Но тут же другие гости. Они живут в домах и едят вкуснятину. Зачем им я?
– Пойдём к моему учителю, Аристарху Богушу. Я вчера ему кратенько отписал о тебе по почте.
– По почте? – давлюсь, кашляю, роняю вилку. – Письмоносец же вчера не заходил? Я всю ночь провалялась, знаю.
Фил лыбится.
– Как-нибудь покажу тебе нашу почту. У нас письмоносцы невидимые.
И тут звенит.
Теперь лишь замечаю эту штуку. Вернее, ещё раньше заприметила, но спросить боялась.
Фил берёт. Ведёт по экрану пальцем и начинает говорить в это!
О, здесь, поди, редкая магия. Магия, которая передаёт голос и письма через невидимок.
– Да, – говорит Фил в штукенцию, – уже выходим. – И, прикрыв рукой, мне: – Иди одевайся. Только, ради всего святого, не в вечернее платье.
Киваю, быстро доедаю и мчусь.
Он кричит мне вслед:
– И в душ не забудь!
Прям как баба Кора, та вечно следит, чтоб руки мыли и себя. Воду тащит чёрти откуда. Показываю язык – Филу тут и бабе Коре там, быстро плещусь и снова туда, в эту коробку, где куча хламид.
Наверное, учитель Фила важный человек. Лучше одеться поважнее тоже. Как у них тут важно одеваются?
Беру книжецу, где много картинок с Машей. Он предпочитает штаны. Я, по правде, тоже. Штанов у неё много. Достаю. Выбираю ярко-синие. Хламиду наверх – зелёную. Вчера вертела, но не поверх же было одевать?
Выхожу, Фил округляет глаза, что тот крабокарп, к стене шарахается.
– Ну ты и вырядилась! Нужно будет Алёну попросить с тобой поработать. Но пока некогда, пошли.
У входа нас ждёт колымага и две старушки.
Колымага не такая нарядная, как та, на которой мы удирали от Шумного и его кашалотов, но ну куда круче наших в разы.
Старушки смотрят на меня странно, Фил злится:
– Не спится им!
– О, Филиппушка! Доброе утречко! И тебе, Машенька! – лепечет ближняя к нам бабулька.
Не сразу соображаю, кому она. Потом – допетривает и акаю, радостно лыблюсь в ответ:
– И вам не хворать, любезные барышни!
Тотошка так всем старшим говорит, они млеют.
Эта же чё-т морщится, наклоняется к другой, будто шепчет, но я-то слышу:
– Вишь, говорила же: головой стукнулась!
Другая смотрит жалостливо: мол, такая, ой-ой, детонька.
У меня уже язык начинает чесаться, так припечатать хочется чем-нибудь злым.
Но Фил берёт за руку и тянет в колымагу.
– Сплетницы! – рычит он, когда устраивается. – Живём, как на ладони.
– Но ведь так и есть! – удивляюсь. – Все мы – на ладони Великого Охранителя. Покуда он милостив, ладонь открыта. Живи себе, Небесную Твердь копти. Но может разозлиться, ладонь сжать и тогда всё! Совсем всё, понимаешь. Только сок и потечёт!
Водитель косится на нас в смотрелку, что вверху, и ржёт.
Фил вздыхает вновь:
– Что-то недобрый он у вас, этот Охранитель.
– Ты чего! – взвиваюсь. – Он добрый, всегда с открытой рукой. Потому и живём. И вообще, он же не хотел. Просто спящие… Когда они заснули, стало некому присматривать за миром. Вот он и взялся. Он молодой ещё, не всё умеет. Но добрый, говорю тебе.
В этот раз за болтовнёй и дороги не вижу. Но вроде дома мелькали одинаково серые, неинтересно.
И даже тот, у которого останавливается, похож на наш, откуда мы с Филом вышли. Точь-в-точь, только выше. Мы заходим, и Фил ведёт меня не к ступенькам, к странной двери. Нажимает кнопку, и оттуда идёт грохот и вой. Словно землетвари в Подземельях Шильды роют. Однажды видела землетварь, больше не хочу. Поворачиваюсь, чтобы уйти, но Фил тянет:
– Эй, куда собралась. Нам наверх.
И тычет пальцем.
Тут двери открываются, вижу кабинку, нестрашная вроде. Вхожу за ним. Он снова жмёт на кнопку, и… мы взлетаем!
Ей-ей!
Чую, как земля уходит из-под ног. Ух! Хватаюсь за Фила. Наверное, щаз шальная. Ору ему в ухо:
– Мы в Небесную Твердь?
– Почти, – ухмыляется он и ласково, успокоительно хлопает по руке меня.
– Но… я не могу… я из падших же. Наши сразу сгорают там в синем пламени. Не хочу гореть!
– Не бойся! Никакого пламени!
Кабинка вздрагивает, замирает, открывает зев свой и выпускает нас.
И сразу же распахивается дверь и выбегает прямо на нас полоумный старик.
– Горим! Пожар! – вопит он. – Вызывай пожарных, Филипп. У меня телефон там, – тычит дрожащим пальцем за дверь.
Фил начинает мыкаться со своей магической хренькой.
Я вся тоже трушусь.
Тут из клубов дыма, что валит оттуда, из комнаты, выскакивает адская гончая и прыгает на меня…
Валит, грохаюсь, пронзает в голове, будто на штырь нанизалась. И уходит всё.
Исчезает.
Стёрли.
Остался только белый и я на белом.
И по белому идёт Он.
Склоняется ко мне. Улыбается. Совсем не по-нашему, светло-светло так.
Говорит:
– Рано тебе ещё.
Трогает легонько. А у самого – руки в красном, липкие, пахнут.
Страж мира сего.
Добрейший из добрых.
Великий Охранитель.
***
… не успеваю.
Огненное лассо обвивает шею, меня опрокидывает навзничь, и пока стараюсь, обжигая пальцы, избавиться от этой хрени, тащит со страшной силой назад. Прямо по луже крови – словно на американских горках, лихо. Бьюсь затылком о доски сцены и под булькающий гогот этих фантасмагорических тварей хриплю в удавке.
Глаза, небось, вылезли на лоб.
Тодор сигает вниз, приземляется в алую лужу, снова орошая всё рубинами брызг. Ухмыляется, присаживает рядом.
– Эй! – поводит рукой и верёвка на моей шее исчезает, будто втягивается ему в ладонь. Хренов человек-паук. – А поговорить? Ты же сам хотел?
– Расхотел, – бурчу я и тру шею.
– Что ж так? Я тут на беседу настроился. Или тебе не нравится приём?
– Приём оставляет желать лучше.
Тодор встаёт, смотрит на меня грустно, потом – поднимает голову вверх и, кажется, видит что-то там, за облезлой росписью куполообразного потолка.
– Скажи, чмошник, – голос подозрительно тих, тон спокоен, – ты когда-нибудь падал? По-настоящему? С такой высоты, что земля с овчинку?
Ну да, у нас же театр – вот, пожалуйста, доморощенный философ и лирик.
– Нет, я так не поднимался. Всегда слежу за краями.
– Молодец, – хмыкает он, – а я вот падал. И знаешь что? – хватает за грудки, поднимает над полом. Во силища! Хотя на вид – худой, правда, длинный. Я ему по плечо. – Падения отбивают вежливость.
Отшвыривает меня и отворачивается, будто потерял интерес. А у меня звездочки перед глазами и копчик, походу, отбил.
– Эй, Гибби, – обращается он к одному из кашалотов, – заводи!
Тот уходит и скоро возвращается с небольшим ящичком. Узорным таким, там пляшут рисованные обезьянка и клоун. И когда со щелчком откидывается крышка, то пляшут и внутри, уже механические. Раздаётся музыка: дребезжащая, унылая, простенькая, наподобие «Ах, мой милый Августин». И я чувствую себя тем свинопасом, только ждёт меня отнюдь не поцелуй принцессы.
Надо мной нависает отвратительная рожа Тодора. Скоро меня начнёт тошнить от его ухмылки.
Он говорит медленно, с расстановкой, должно быть, чтобы меня проняло:
– Я знаю, зачем ты здесь.
Слова забираются под кожу, шевелятся там червями, выползают наружу признанием:
– Если знаешь, то отдай мне его.
– Не могу, – мотает головой. – Билет на «Харон» получает лишь тот, кто делает добро для других.
– Но ты ведь получил за так. Как подарок. И это нечестно.
– О, кто-то заговорил о честности, – приставляет мне к горлу зазубренный тесак, и пульс у меня сразу подскакивает и колотится в ушах. Кошусь на руку, сжимающую нож и затянутую в тёмную перчатку. Понтушник. Так и хочется съязвить: где вторую посеял? Но он переключает на другое: – Не ты ли совсем недавно угрожал старику, который спас тебя?