– Карпыч тоже угрож… – начинаю, но осекаюсь: сын всегда будет на стороне отца, каким бы тот не был.
– Хорошо, что понимаешь.
Этот ублюдок что – мысли читает?!
– Угу, – кивает, – небольшой презент от прошлой жизни, – и пинает ногой под рёбра: – Вставай. Едем на базар. Будешь творить добро.
– На базаре? – морщусь и, поднимаюсь, держась за стену.
Прямо перед глазами, будто нарочно подсвеченная, буровато-красная надпись: «Верить и любить прежде всего». И это почти смешно, потому что рядом – развороченные внутренности мужика-табуретки и шайка людоедов с дубинам, утыканными гвоздями, наперевес.
Тодор замечает мою реакцию и усмехается, но в этот раз невесело:
– Мой духовник написал.
Вздыхает: то ли потому, что о духовнике – в прошедшем времени, то ли что тот стенку попортил.
– Гибби, Зубастый, Саск, выгоняй колымаги. Мы едем творить добро!
Предложение его тонет в одобрительном гуле.
Чую, ох и добра мы натворим!..
Словно подтверждая мои опасения, обезьянка и клоун всё так же беззаботно пляшут под скрипучую мелодию шарманки.
***
Белое и пустое. И в нём – висим мы с Охранителем.
Он говорит: рано. Выталкивает. Упираюсь: мне надо.
– Как там они?
Он слегка хмурится, отбрыкивает мою руку, злится, поди, что падшая одежды коснулась. Но не сгорела, и это придаёт сил и наглости:
– Ну? – и вся в нетерпении.
– Плохо. Сонник вырос. Охранный пузырь дал трещину. нужна Роза Эмпирея.
– Разве ангелы не могут её достать?
Аж запинаюсь, так удивляет.
– Ангелы охраняют Розу, взять её может лишь тот, у кого своя роза в душе.
И рукой в меня – ширь! Хорошо, тут не больно. Тянет потом, смотрю, цветок, алый, в каплях крови. Они заляпали всю белизну.
– Твоя роза.
Дарит мне назад, прижимаю к сердцу, и тут – загорается, ярко так, аж зеньки щаз лопнут. Она исчезает, а я по-рыбьи дышу.
– Цвети для меня, – требует он, выпинывает из белого.
Ахаю и возвращаюсь.
Смотрю, рядом Фил, тот старик и адская гончая.
Все взапаре, даже она.
Лыблюсь, тру затылок:
– Я в порядке! Но Охранитель сказал: поспешить!
– Куда? – Фил и дед переглядываются.
– Туда, назад. К моим. А то пузырь скоро лопнет.
– А, вы, молодая особа, хотите вернуться в книгу?
Ну вот, дошло! А в очках вроде, должен быть умным. Правда, у него всего одна пара. Значит, баба Кора умнее.
– Видать, – тяну к ним руки: – Поможете?
Поднимаю, но шарахаюсь за Фила, потому что псина, жуткая, тянет морду ко мне.
Старик окликает:
– Фу, Дружок, фу!
Зверь тут же пошёл хвостом махать, и сразу всю страшность теряет.
– Можно погладить, Дружок добрый.
– Огроменный! – опасливо говорю и не глажу, наоборот, руки поджимаю, в Филу липну.
Старик усмехается:
– Просто дог.
– Ого! Звучит как «бог».
Они ржут, становится лучше и Дружок уже не выглядит адским.
Старик машет:
– Айда, путешественники, в мою сгоревшую обитель.
Вонь у него в обители просто нереальная.
– Каша сгорела, – винится он. – Манная. С детства люблю.
Ведёт нас на кухню.
И Филу прям на голову ляпается большой шмат.
Прыскаю.
Он фырчит, что тот игольник, и пытается скинуть.
– Манна небесная, – веселится дед. – В моём случае – потолочная.
Эх, какой-то неважный он, хоть и старый. И неумный, хоть и в очках.
Но Фил звал его учителем, а щаз тихо материт и оттирает майку. Дружок помогает – обслюнявил всего. Хвостом бьёт, радый.
Дед хохочет, ловит шматы и в ведро бросает.
Сажусь на стул: подожду, пока поумнеют. Только быстрее пусть, пока пузырь не рванул. А то всему на свете капец.
Глава 7. Горький привкус свободы
… такой милости не хочу.
Встаю, кутаюсь в его форму – тепло и пахнет чем-то пряным – и, стараясь, чтобы голос не дрожал, говорю:
– Нет! За свои грехи буду платить сама! И не позвол…
Выдерживаю взгляд, пусть иголочки страха и кусают сердце. Но скоро становлюсь неинтересной, и, смерив меня сверху вниз, он бросает небрежно, как подачку, тоном командира и повелителя:
– Уведите её.
Ко мне кидаются те самые двое в красном, бесцеремонно берут за плечо и разворачивают к выходу.
– Не задерживайте, барышня, – поторапливает меня один из стражников и толкает в спину.
Толпа взвывает недовольно и голодно. Но мимо нас проплывают сгустки тьмы – экзекуторы – и зал едва ли не взрывается овациями.
– Кара да настигнет преступившего, – констатируют они и прямо из ладони выстреливают в Бэзила голубоватыми молниями. И его стройную летящую фигуру тут же принимается лизать синее пламя. Он падает на колени и корчится, не издавая при этом и звука.
– Нет! – теперь уже ору по-другому. Как они могут?! Его то за что? Он лишь помогал.
Но мне не дают выскочить на подуим – утаскивают силком, воющую и брыкающуюся, волокут, словно ветошь. Но в коридоре отпускают, и я сползаю по стене: в душе противно скулит беззысходность. Один из красных бормочет, кланяясь:
– Вы не должны были этого видеть, миледи. Простите нашу нерасторопность!
Мне плевать на их слова. В голове только Бэзил. Он, конечно, не самый внимательный жених, но всё же – уже столько раз спасал. А теперь вот подставился из-за меня! И они убили его!
Меня снова вталкивают в ту же белую комнату, и я принимаюсь крушить – отшвыриваю корзинку с клубникой, срываю покрывало с кровати и топчу. Ненавижу белое! И красное! И клубнику!
Жалко, нечего разбить. И тогда подхожу к стене и начинаю колотиться лбом. За этим занятием меня и застаёт госпожа Веллингтон. Сгребает в охапку, тащит к кровати, баюкает.
Срываюсь в истерику, что давно вызревала внутри, полнилась, набирала силу. Теперь – плотину прорвало. Реву, комкаю платье наставницы и твержу, скорее себе, чтобы понять: почему?
– Такова любовь салигияра. Они делают лишь то, что нужно, чего требует долг. А не то, чего хотят сами, – поясняет она.
– Чушь! Он обнимал меня! Там, в камере. Котёнком звал.
Она вздыхает.
– Леди Дьюилли, лучше сразу выбросьте из головы все романтические фантазии, если речь идёт о служителях Пресветлой S.A.L.I.G.I.A. Он просто считал ваше желание и посчитал это нужным для вас в тот момент.
– И хорошо, что посчитал, – чуть успокаиваюсь, хотя по-прежнему трясёт и немного мутит, – да, было нужно. А теперь он… Они…
Глотаю свои жуткие предположения вперемешку со слезами.
– Он жив. Салигияра так просто не убить. Они ведь не совсем люди. Вернее, рождаются вполне обычными, только с отметиной на правой руке – цветок лилии. А уже на втором году обучения в школе при Эскориале, когда рука в первый раз загорается, им вставляют в голову, вот здесь, – трогает затылок, – пластинку. Там всё записано. И с той поры они живут по записанному там.
Мотаю головой, тру глаза. Дышу несколько раз глубоко и, окончательно унявшись, наконец соображаю: их просто-напросто чипуют! Как животных! Лишают воли, выбора и желаний. И фраза – «делают, что нужно, а не что хотят» – окрашивается весьма зловеще. В пурпурно-чёрный – тьма и кровь.
– Во сколько лет им ставят пластины?
– В двенадцать. Это торжественная церемония. Приглашают родителей. Посвящение в салигияры. А в пятнадцать они впервые превращаются в драконов…
Её голос тускл и бесстрастен, взгляд обращён в себя.
– Откуда вы столько о них знаете? – со спокойствием возвращается и моё любопытство.
– Мой сын был салигияром.
Она встаёт, поджимает губы, показывая всем видом, что другие вопросы – неуместны и бестактны.
– Давайте я помогу вам одеться, – только сейчас замечаю гору вещей, сваленную на перевёрнутый стол, – и нам пора возвращаться.
– Но куда? Поместье отца же всё в… во грехе.
– Его уже очистили. Можно жить, не боясь.
Платье зелёное, ткань напоминает шёлк. Я в нём похожа на фарфоровых кукол, что продают в сувенирных магазинах. Особенно то, что довершают мой туалет строгая причёска и кокетливая чёрная шляпка, украшенная, правда, ни цветами и перьями, а шестерёнками, циферблатом и другими техническими штучками. Она идёт к бархотке с переливающимися изумрудными искрами камешком.
Веллингтон закрепляет её у меня на шее и поворачивает к зеркалу (откуда оно здесь? Почему я не увидела, когда громила).
– Вы прекрасны, миледи.
Ей виднее, но в своём мире я – серая мышка, не в пример той же Маше.
Камешек немного жжётся, трогаю и слышу пульсацию. Живой?
– Это – зерно сильфиды. Ваш жених просил меня передать. Вы должны доносить его до совершеннолетия. Потом сильфида прорастёт в вас, и вы станете ею.
– Прорастёт? – повторяю, запинаясь. – Как это?
– Поймёте потом.
– Я не хочу, чтобы в меня что-то прорастало.
Пытаюсь сорвать, но получаю удар, как электричеством. Пора уже понять, что в этом мире твоего желания не спрашивают и карают, если ослушался.
Злюсь и хочу выть от беспомощности.
Наставница велит следовать за собой. На лестнице – многими ступенями сбегающей к мостовой – останавливаюсь и оглядываюсь. Экориал недоволен и насуплен, как оскорблённый пуританин. Двустворчатая дверь – возмущённо открытый рот. Он грозно низвергает проклятия на головы грешников. Хранитель порядка и благочиния.
Покинув его серые стены, дышится легче. И пусть небо нынче угрюмо и задёрнуло занавески туч, чувствую себя куда лучше.
На мгновенье, пока память не подсовывает бьющегося в синем пламени Бэзила.
Хорошо, госпожа Веллингтон успевает подхватить и ведёт к машине, что пыхтит трубами внизу.
Умеет этот мир одарить кошмарами…
***
На город, по которому мчит наш паромобиль, пролили ведро серой краски. Она покрыла густым слоем мостовые и дома, тротуары и лавки торговцев. Ни деревца, ни клумбы. Городу противопоказано яркое. Наше авто оставляет за собой дымный шлейф, он вьётся будто газовый шарф городской кокетки. Кстати, их много проезжает мимо в паровых ландонетах. Те пассажирки пёстрые, словно стайка попугаев, впорхнувшая в ноябрьскую рощу. Кавалеры с ними – напыщенны и франтоваты, и – почему-то уверена – непроходимо глупы.