Поэтому колонна, которая вынуждает нас остановится, выделяется на фоне этой серой пестроты. Дорогу пересекают женщины в глухих чёрных платьях. Они напевно тянут интердикты. Похоже на псалмы.
– Слетелись, вороны. Непогоду накаркают, ей-ей! – зло говорит шофёр. Его зовут Мартин. Верхнюю часть лица закрывают гогглы, и это добавляет ему схожести с насекомым.
– Кого-то хоронят? – интересуюсь.
– Новенькую, – горько произносит госпожа Веллингтон и указывает в центр колонны.
И впрямь вижу – две дамы средних лет держат под руки молодую женщину. Та – плачет-убивается, периодически прижимает к глазам чёрный платок. Выглядит скорбной, но не мёртвой.
– Они её что, живьём будут? – холодею от догадки.
Госпожа Веллингтон цыкает на меня:
– Это – лишь торжественный обряд. Юная женщина в центре колонны – умерла для мира.
– Они – монашки? – не унимаюсь. Устала от недосказанного и таинственности.
– Нет, жёны салигияров. В Элдоне (уже знаю, что это – столица Страны Пяти Лепестков) женятся только совсем уж ретрограды да «лилейные драконы». В провинции, бывает, ещё и некоторые дворяне, а в столице – только самые упёртые поборники старины, – повернувшись ко мне, поясняет Мартин, и кривит губы. Мол-де, что за глупости и предрассудки.
– Меня тоже похоронят, когда выйду за Бэзила? – тереблю наставницу. Она бледна и печальна. Кусает губы. И следа нет от той командирши, что будила меня недавно.
– Скорее всего, – говорит она, глядя и не на меня, и не на них, а куда-то поверх, в небо. Может, видит там сына, который «был». Сердце сжимает когтистая лапа сострадания. Беру за руку, стараюсь тепло пожать. Она благодарит вымученной улыбкой.
– А если я не захочу… умирать?
– Вас сочтут странной. И поверьте мне, прослыть в высшем обществе странной, это даже хуже чем двоедущицей из «Обители лилий». Запомните, в столице Страны Пяти Лепестков лучше следовать общественным нормам.
– Даже если они глупы?
Мне не отвечают. Делегация салигиярских жён проходит, и Мартин лихо стартует. Паромобиль у нас, как я поняла, – одной из самых крутых моделей.
Перед глазами всё ещё маячит чёрное, а во рту привкус, как будто глотнула гари.
Скоро залитый серостью город оказывается за спиной, и чредой тянутся поля – уже тучные, расшитые заплатками цветущего разнотравья.
Весенняя губерния. Почти граничит с Летней. Расскажет мне потом наставница, а пока – даю глазу отдохнуть на зелени. Вдыхаю запах мёда. И теперь уже горчинка приятная.
Отец – этот, здешний, – очень любил Айринн, раз оставил ей дом в таком месте. Мой сделал бы тоже. Как они там? Очнулась ли Маша? Не вышло ли у дяди Юры конфликта с Филом? Волнуюсь, но волнение это тёплое, как весенний ветерок.
Теперь я уже смотрю на дом другими глазами – этакий сказочный двухэтажный коттедж с обоев для рабочего стола. Выкрашенный сиреневым, с островерхой крышей, крытой коричневой черепицей. Низенький белый заборчик, из-за которого выглядывают любопытные люпины. Мощённая дорожка к каменному крыльцу. А позади – пики елей. И всё это – на фоне безмятежного неба.
В этот раз шагаю внутрь почти весело.
А потом долго смываю воспоминания: и тюрьму, и Печать греха, и старика с клубникой, и казнь Бэзила. Её – особенно. Потому что чувствую себя очень виноватой и грязной.
Оставляю только воспоминание об объятиях и котёнке. И буду верить, что он хотел сам.
Госпожа Веллингтон сжалилась и приготовила мне в этот раз что-то вроде длинного халата с множеством меленьких пуговичек и нарядного клетчатого передника. В этом куда удобнее, чем в том зелёном, с корсажем и турнюром.
На столе ароматно дымит какао, я забираюсь с кружкой на подоконник, смотрю, как на заднем дворе Мартин возится с машиной. Он снял очки и шлем, и оказался забавным и вполне милым.
Улыбаюсь, стараясь заглушить воющую бродячей собакой тоску. Мне вообще-то хочется уговорить Мартина рвануть обратно и узнать, что там с Бэзилом. Посидеть рядом с женихом.
Мои мысли прерывает нежный стрекот. Смотрю вниз – возле кустов жимолости вьётся прехорошенький зверёк. Глазастый. Шкурка пушистая и ярко-розовая. Тянет ко мне заострённую мордочку, стрекочет.
– Какао хочешь?
Хлопаю рядом с собой. Он какое-то время мечется, поскуливая. Но потом как изловчится и прыгнет, цепляясь коготками за край окна, сверчит испугано. Затаскиваю к себе.
Какой милый! И пушистый! И тёплый! Лакает какао прямо из кружки. Глазки огромные, лиловые, умные, всё понимают.
Кажется, вот-вот заговорит.
Беру на руки, устраиваю на коленях. Мне чудится или он и впрямь мурчит, как кот?
Уютно.
Тепло.
Клонит в сон.
Сползаю, устраиваюсь тут же, у окна, на ворсистом ковре. Зверёк укладывается рядом. Обвивает мою руку длинным пушистым хвостом с чёрно-белым кончиком. В глазах – хитринка. Но приносит она умиротворение. Всплывает чёткое видение: мама, папа, Машка с родителями и наш совместный выезд на природу…
А может я только снюсь себе здесь?..
Спи, моя радость, усни…
Голосом нежным и самым любимым.
Прыгаю туда, в сон, в пруд…
Солнечно, счастливо и вновь с ними.
Гудок восьмой
…заканчиваем драить, и Фил вытирает лоб рукой. Старик, который его учитель, мотается вокруг, как тот Тотошка по весне, охает, что баба Кора , зовёт «детоньки». Вред один – помоешь: ту же промчался, следы. Ещё и Дружок заодно понаследил.
Так и хочется тряпкой перетянуть. И деда тоже.
Фил косится на него, глаза – насторожены:
– Аристарх Кирьянович, может расскажите правду. Каша манная ведь сама на потолок не прыгает?
Дед мнёт передник, надел его, чтобы, типа, с нами убирать. Куда там, только бегал!
– Ну я снова попробовал его! – говорит, а сам краснеет. И тогда понимаю: что-то стыдное. Эх, бабы Коры на него нет. Ужо задала бы!
Вон и Фил аж бледнеет, словно в его сплошную кровь наконец плеснули молока.
– Вы же знаете, как это опасно. Перемещатель ещё не готов. Опытная модель же.
– Я немного его доработал. И ведь почти получилось! Она же поднялась на потолок! Каша-то!
– А та, что не поднялась, сгорела! И вы чуть целый дом не спалили.
Дед виноватый.
– Просто, Филушка, я всем доказать хочу: мой ученик – гений. Такое изобретение! На сто лет вперёд.
– Лучше б не изобретал, – вздыхает Фил.
Старик треплет его по плечу и бормочет:
– Мы ещё их сделаем, ух сделаем, говорю тебе!
– Давайте потом, а. И как-нибудь менее травматично и пожароопасно, хорошо?
Старик кивает, соглашаясь.
И мы все идём в другую комнату. Там я сажусь на мягкие нары со спинкой. Это называется диван. Дружок подходит, бухается у ног, голову мне на колени и смотрит так преданно. А я вижу Тотошку, и внутри щемит опять. Как они там? Великий Охранитель сказал: сонник вырос. Что бы это значило? Никогда не видела этих розовых няшек взрослыми. Их, бедняг, убивают мелкими. Злые.
–… и вы, юная леди.
И тут понимаю – прослушала. Поэтому включаю наглёж и говорю:
– А чё я?
– И вы, юная леди, мне очень интересны.
Дед не обидчив оказался, вон, пояснил. И уже стыжусь, туплюсь в пол, чешу за ухом Дружку. Тот заплющивается и кайфует.
– Рада, – говорю деду. – Фил сказал, что вы поможете мне добраться к своим.
– Помогу непременно. Это для меня теперь как вызов. Филушка, – тот уже к столу сел, по клавишам тарахтит, – ты, кстати, связывался с Юрием Семеновичем после того, как Машу забрал?
– Нет, – не поворачивается к нам, но по ушам вижу – напряжён. – Он позволил её увезти в психушку. И не вытаскивал…
– Не думаю, что они что-то сильное с ней сделали, – кивает на меня. – Всё-таки он большой человек и всегда Машеньке всё лучшее давал. Единственная кровиночка, как-никак.
Фил уходит в клавиши и экран, игнорит деда и меня заодно. А вот Аристарх этот садится рядом, за руку берёт:
– Вам бы не слушать Фила. Он, конечно, хороший парень и как учёный талантлив, но что жизни касается – свист в голове. Дитё! Их с Алёнушкой тётка да бабушки воспитывали, как-то не особо к нормальному приучали, всё бегали в рот заглядывали: то пирожок, то чтоб поспал вовремя.
– Оно и видно, – говорю и сжимаю руками морду Дружка: – Да и ты, дружище, тоже лопать горазд?
Старик светится и зеньками блестит:
– Ещё как горазд! – и нежно смотрит на пса, как на дитёнку. – Так вот, может Фил не говорил вам, но Юрий Семёнович – отец Маши – у нас в городе важный, второй после самого главного – мэра. И клинка, куда отвезли Машу, лучшая, частная. Да и профилакторий не опасен – там бы только поддерживающая терапия была.
– Неа, – мотаю головой, – ничего не хорошее и не лучшее, сначала они хотели ширять меня, а потом Шумный смотрел так, будто уже мозг сверлил. Надули они все вашего важного человека!
– Нужно обязательно об этом Юрию Семеновичу сказать! Обязательно! Пусть он сам им там мозги вправит, – дед хлопает меня по коленки, слово своё «надо» вбивает.
– Не надо, – говорю, – мне бы назад. К моим. Там сонник растёт и пузырь треснул. И роза у меня тут, – стучу себя кулаком в грудь. – Её тоже надо туда.
– Напрасно вы, – качает головой дед. – Юрий Семёнович был бы заинтересован в вашем возвращении назад, чтобы Машу получить.
Тут Фил как крутнётся на кресле, глазищи выпучил, радостный.
– Действительно, надо бы связаться с Юрием Семёнычем. Пока Кармолов ещё здесь. Думаю, только он и поможет. Потому что светлая голова этот Кармолов.
– Так и есть! Блестящий ум!
Не представляю, как ум может блестеть, но им виднее.
– Звони, Филушка, Юрию Семёновичу, выдёргивай его сюда вместе с Кармоловым. В администрацию нам идти нельзя, – тычит в мои волосы, – сразу заметят. Шуму будет.
– Шуму нам не надо, – говорю. – А то ещё Шумный прибежит.
Фил поднимает палец вверх, лыбится. Старик хлопает меня по руке: выдюжим, не боись.
А мне как-то волнительно. Пусть отец и не мой, но всё равно хочу понравиться. Он вон шишка большая! Буду сидеть прямо, как баба Кора учила, и вежливо отвечать.