Руки на груди складываю. Смотрю исподлобья.
Лысик ухмыляется.
– Эдуард Феликсович, вы позволите сопроводить нашу гостью… в комнату раздумий?
– Конечно, мы ж не варвары. Милых девочек на куски не режем.
И масленый весь, хоть вытирайся. Кажется – вся в жиру.
Лысик кивает и приглашает к двери. Уныло плетусь, потому что от него точно хорошего не будет. Он мне одни беды несёт. Выберусь отсюда – и больше с лысыми ни-ни. Дурная примета для меня.
Он открывает комнату и загораживает вход, чтобы я не видела.
– Посиди тут и подумай.
Отходит, и теперь вижу и пячусь.
Там, обвитые проводами, мирно посапывают спящие.
Но лысик вталкивает меня внутрь, захлопывает дверь и включает вой.
Сначала – колочусь и ору. Но бесполезно. Сползаю вниз, притихаю, сил нет, только злость. И будто тяжесть такая, как гири привязали.
А тут они начинают просыпаться …
…миру конец…
И так агония затянулась.
***
…чем ближе мы подъезжаем, тем гуще смог. Зловонный, зеленоватый. Дышать таким – проще сразу лёгкие выхаркать. Город – сквозь такой туман – нечёткий, как на смазанном фото. Но подъезжаем ближе, фокусируюсь и замираю.
Мусорный город. Серый, подёрнутый плесенью. Замурзанные палатки, и утлые домишки и обломков брёвен, сараюшки, гниль, нечистоты. Покорёженная техника, разбитая посуда, вздувшие трупы животных, по которым снуют другие животные. Уродливые дети, орущие и дерущиеся в пыли.
Паноптикум.
Клешни, плавники, хвосты, уши.
На мгновение мне кажется, что передо мной оживает и движется гравюра «Desidia» («Лень») Питера Брейгиля Старшего.
Замотанные в тряпьё, словно только что ограбили мумию, эти создания смотрят на наш кортеж настороженно и недобро.
Подозреваю, из-за Тодора.
Он же смотрит только на дорогу. Ведёт красиво – чётко, уверено. С таким водилой – хоть в ад.
Рано радуюсь. Тормозит резко, взрывая пыль. И все соглядатаи мигом испаряются, словно морские анемоны, которые ненароком тронули. Пырх по норам! И глазами шарят.
Тодор выскакивает, злющий, хватает за шиворот зелёного – откуда только силы взялись! – трясёт того:
– Идиот! Как ты мог допустить? Ты же тут главный!
Тот виновато лепечет, младенец младенцем:
– Ыыы! Надурил, да. Но когда прибежал, уже поздно было – девчонку бы сгубили только.
– Лучше всех нас, да?
Голос шипящий, а всё равно звучит металлически. Аж сам трясусь, чувствую себя на месте ХалкоШрека.
А Тодор прям полыхает. Алый плащ сейчас лениво лижется по ветру, будто пламя костра.
– Сколько мне вас учить, ушлёпки, а?
– Прости… сглупили… Боялись оторвать сонника! – подвывает здоровяк. Тодор отшвыривает его, брезгливо, как бросают противное и грязное, и оборачивается ко мне:
– Со мной пойдёшь, этим, – указывает большим пальцем себе за спину, – нельзя. Они и так падшие. Ниже некуда. А ты неотсюдашний. Может, пронесёт.
И пока я выбираюсь из машины, он скидывает плащ и стаскивает перчатку. Рука у него – механическая. Как у Терминатора, только не человеческая, а демоническая скорей – когтистая, страшная. Нажимает что-то на запястье – и ладонь вся в огне. А за спиной – выстреливают и разворачиваются громадные крылья из тонких медных пластин.
Голливуд нервно курит.
Это реально круто. У меня отвисает челюсть. И, как в детстве, когда забираешься на колени к Деду Морозу, хочется сказать: «А можно потрогать?»
Только ведь припечатает и будет прав.
Спутники наши тоже рты приоткрывали, и выражение на мордах – так и рухнут сейчас в ноги с воплем: не губи, барин!
Да я и сам еле держусь, чтобы не рухнуть.
Но когда он со мной о подвигах начинает говорить, весь шарм мигом испаряется. Я на подвиги не ходок.
Не озвучиваю, но ему и не надо.
Читает меня и ухмыляется, довольный собой:
– Тебе же нужен билет?
– Есть такое дело.
– Ну тогда лапами своими быстрее перебирай, мы и так засиделись.
И взлетает, с таким грохотом и лязгом, что мне вспоминается, как на нашем сарае ветер крышу железную сорвал и долго громыхал ею, заставляя вздрагивать и тянуть одеяло до ушей.
Трусцой бегу за ним, не оглядываюсь. Чую затылком любопытные взгляды.
Не лезут. Ждут. Затаились.
– На кого идём? Что за зверь?
– Был зверем, – бросает он сверху, – сонником. Теперь вырос. Стал низшим грехом: Desidia, Ленью. Всю округу уже поразил. Ещё проволындаемся – обратится в смертный.
И уносится, как на реактивной тяге.
А я хватаюсь за бок, сгибаюсь и дышу через раз. Всю жизнь освобождение от физры, а тут – кросс сдавать. Без подготовки.
И воздуха здешнего, дурного, нахватался, першит и выворачивает теперь.
Вижу, из ближайшего строения, похожего на трухлявый пень-переросток, выглядывает милашка. Вправду милашка, по сравнению с теми, которые до сих пор встречались тут. Да ещё и рыженькая. Одежды нет ничего: лифчик, шорты, рваные чулки в сетку и тяжёлые бутсы. Манит пальчиком, улыбается.
И я решаю: да ну его всё – и Тодора, ангела недоделанного, и мутантов этих, и билет на проклятый поезд. Здесь тоже хорошо может быть.
Всегда верил, что подлинного творца всегда встретит Беатриче и уведёт в рай.
Улыбаюсь в ответ и шагаю к ней.
***
…красота умерла полтора столетия назад, когда боги заснули. Небесная твердь покачнулась, едва не гробанулась и не накрыла всех. Говорят, тогда нас спасли ангелы, они запустили сильфид – тайное оружие, которое херачило дай боже. А на крыше Дома-до-неба зацвела Роза Эмпирея. Луч из неё ударил небо, прошил твердь, и она замерла, зависла на том луче, как жук на иголке. Сияющий поезд отвёз лучших и чистейших Туда. Они создали лаборатории спящих. Пришёл Великий Охранитель, приволок свои интердикты, и мир устаканился. Его больше не качало.
Мой качает теперь.
Спящие пробуждаются.
Что они сделают? Уронят на нас небо и – пиу-пиу всех, из своих супер-пушек. Нужны мы им, покорёженные?
Говорят же, что падшие, да и всё Залесье, только потому появилось и стоит, что спящим снятся кошмары. Мы – порождение их жутких снов. Так рассказывает баба Кора и старейшие.
Вон, ближайший ко мне шевелит рукой. У второго глаза под веками – как бешеные – крутятся. Жуть.
Забиваюсь подальше.
Были бы тут Гиль или даже Тотошка. Или пусть хотя бы Фил. Кто-то. Мне бы помогли.
Ещё не хочу умирать. Не собираюсь как-то. А спящие точно убьют меня. Когда были богами – убивали всех неугодных. А как мне угодной стать, если дрыхнуть им помешала. Сама бы убила: не выношу, если будят.
Может, стоит первой? Вон они все в трубках. Что если дёрнуть? Пусть задохнутся. Всё равно от них только беды.
Встаю по стеночке. Подхожу. Совсем безобидные. Чё-т жалко. И мерзотно внутри, словно в яму с червями лезть. Вытяну трубку – и рухну в эту гадость.
Жмурюсь, цапаю за плечо, трясу:
– Эй! Ну эй!
А у самой зубы цокотят: бужу спящего! Очуметь! Скажи кому у нас: покрутили бы у виска. Долбанулась Юдифь, не иначе, сказали бы. И жалеть болезную стали.
Нужно посмотреть.
Ух!
Он тоже открывает глаза и пырится на меня!
Немею.
Потом вспоминаю, как мы играли с Тотошкой: ставишь руки треугольно над головой – ты в домике, тебя не видно. Ныряю в домик.
А спящий привстаёт. Прокашливается. Сам срывает трубки.
Вот, не сдох бы! Надо было колоть!
Ща достанет свою пушку – пиу-пиу! – и хана мне. Совсем хана! Ноги дрожат. И хочется не только в домик, но и под коврик. Вон тот, что у нар их лежит.
Нырь, под ковриком. Не страшно.
– Маша? – хрипит он и всё ещё пырится. Будто вспорол и теперь выворачивает.
У нас когда-то говорили: что дом – это крепость. Ну это тогда ещё, когда Разрух не было и жили не в холщинах. Мой дом – ни фига не крепость. Поэтому вымётываюсь из дома и шарахаюсь к стенке. Тут стоит какая-то хрень – длинная и плоская. Отоварить пойдёт. Вооружаюсь и в стойку, как Гиль учил.
Спящий поднимает руки вверх, лыбится грустно:
– Машенька, что они с тобой сделали?
И показывает на голову. Понимаю – патлы мои. Это чтобы сразу видели: не Маша! Но он не понимает. Продолжает скалится, как-то нервно, и болезненный весь, с кругами и бледный.
– Я не враг тебе, Машунь. Чтобы они с тобой не сделали, ты останешься моей драгоценной крестницей. То-то Юрка, – кивает на нары рядом, – будет рад. Чем-то они его совсем дурным накачали.
Слушать слушаю, но сама хрень из рук не выпускаю. Стою прочно. И понимаю: перестало трястись. Видимо, кто-то остановил. А значит …
– Выбираться надо, Маша, – говорит он, и с нар вниз, на тот самый коврик.
Слабый, видать. Спал долго, со сна все как дитёнки. Тянет руку ко мне. Почему-то жалею. Отбрасываю хрень и к нему. Здоровый, тяжёлый. Едва поднимаю и к стене приваливаю. Сама запыхалась, дышу, как тот карпокраб без воды.
– Юрку поднимать надо.
Мотаю головой.
– Двоих не утащу.
– Что ты, – говорит ласково, – я сам буду.
Только где ему, хилый вон.
И тут топот. Влетают трое белых. Один с ширялкой.
Спящий только крикнуть успевает:
– Маша! За меня!
Ныряю чуть ли ни кувырком. Он большой, прячет надёжно. Тут ещё и тумба. Урчит, лампочками мигает. Сажусь за неё, прямо на пол, и смотрю, не отрываясь…
Мой спаситель успевает подхватить ту самую хрень, что я кинула. И держит её куда ловчее. Ближайшего белого отаваривает лихо и люто.
Тот грохается мордой, грузно. И под ним ковёр напитывается красным.
Алый ручей бежит ко мне, переливается, хищный. Отпрыгиваю, прикрываю рот, чтобы не заорать.
Потому что вспоминаю вдруг: и Подземелья Шильды, и почему ненавижу людей в белом.
Глава 9. Пробуждение
…несколько мгновений между нами ощутимо искрит. Играем в гляделки. Сдаюсь первой: взгляд Бэзила с оттенками – жжёт злостью, остужает презрением.
Колотит от ярости и эмоциональных качелей. Но только прикрываю глаза, чтобы немного успокоиться, как пылающая голубым плеть, будто змея, взвивается в мою сторону. И замирает… почти возле лица.