– Скрылся?
– А то!
Фил сжимает пухлые кулаки, которые если и тузили кого-либо, то в какой-нибудь рэпэгэшке. Смотрю на это чудо и не понимаю, что красотка Машка, звезда и куколка, нашла в нём? Воистину зла любовь.
– Я найду эту тварь! Найду и убью!
– Спокойно, Фил. Мы уже позаботились. Его уже ищут. Город у нас маленький, не спрячешься.
– Убью! – упрямо тянет Фил. И я не хочу больше его отговаривать. В конце концов, это по-мужски: найти и набить морду за любимую. Фил молодец.
– Только будь осторожен, – прошу его. – Ты ей нужен. Мы все ей нужны.
– Её батя ненавидит меня. Ему я точно не нужен.
– Это пока. Он сам в шоке. Это ведь он тебе сказал … Про Машу?
Фил дакает.
– Вот видишь! Попей, вон, воды из кулера, и езжай домой. Я позвоню, если что.
Он кивает, семенит к выходу, мимо кулера.
Папы решают с врачами, а я смотрю в окно. Больница на горе, раньше здесь были церковь и богадельня. Город отсюда – на ладони. Вечереет, поэтому он в огнях и пёстрой шали марки «Золотая осень». Слишком праздничный, чтобы в нём умирать.
Машка не умрёт. Я знаю.
Завозим домой дядю Юру – папа не пускает его за руль – и едем к себе.
Дома тихо, уютно, чисто.
Отец открывает пиво и идёт в зал. Это означает: не беспокоить. Мы с папой понимаем друг друга без слов.
Да мне и самой не хочется говорить. Лезу под душ, чтобы смыть с себя этот ужасный день. Эзотерики уверяют, что вода изменяет энегретику. Пусть изменит. Она и персиковый гель. Вспоминается, что Машка предпочитает свежие запахи: зелёный чай, цитрус, лотос.
И я срываюсь. Колочу по плитке ладонью. Проклинаю вселенную и требую ответа: «Почему?». Слёзы не вытираю, под душем можно.
Потом бездумно лезу в интернет. Лучший способ отвлечься. Можно забрести на Котоматрицу или перекинуться парой фраз с друзьями в ВК. Хотя – какие друзья? Я их даже не видела никогда. Не знаю их настоящих имён. Не могу быть уверена, что это они на аватарках. Жизнь – игра, жизнь в интернете – двойная игра. Попытка обмануть и себя.
Мысли мажут по сознанию и стекают, подобно дождевым каплям. Не уловить.
И я загадываю на завтра дождь, с ним – веселее грустить.
Включаю фоном «Нау». Случайный выбор выдаёт «Железнодорожника»:
… из мятых карманов
Поношенной формы достанет на свет
Помятую трёшку, железную ложку
И на отъехавший поезд билет…
Музыка резонирует с душой, и слова кажутся моими. Все, до последней буквы. Уже не просто подпеваю – чувствую это…
Машка меня всегда ругает, что люблю старьё. А я не могу не любить.
…поезд на небо уносит отсюда
Всех тех, кому можно хоть как-то помочь…
Замирают последние аккорды, и в ВК мигает сообщение от неизвестного мне аккаунта. Тупо тыкаю. Меня приглашают в бестселлер Сергея Адова «Битва за розу». Да, именно приглашают в книгу, а не к чтению её.
Тизер впечатляет: «Книга Сергея Адова – живая. Открывая её, вы в буквальном смысле попадаете в другой мир, полный загадок и опасных приключений. Вы готовы к головокружительному путешествию в Страну Пяти Лепестков? Тогда пройдите по ссылке».
Ух, вот прям вот так! Крутого вы мнения о себе, господин Адов. У меня сегодня как раз злости на хааароший такой коммет. Так что держитесь, звезда Рунета.
Кликаю по ссылке и слышу голос. Слова – одно за другим – будто всверливаются в мозг. Странные, недобрые, уводящие…
«Интердикт2 первый: Наслаждение, – произносит незримый декламатор тем тоном, каким обычно словесно обозначают название произведения. И читает дальше – наставительно, монотонно: – Запомни, дитя моё, наслаждение непристойно, ибо наслаждающийся теряет истинное зрение и ему уже не прийти в Небесную твердь. Только страдание и горе могут просветить тебя и сделать достойным вхождения в Сияющий Чертог. Запомни, дитя…»
…Мир утекает из-под ног, словно я на краю водопада. Предметы распадаются на составляющие, те превращаются в слова, слова дробятся на слоги, брызгами разлетаются буквы… И я падаю в этот буквенный водоворот.
Меня оглушает тишина. А потом снова слышится голос – теперь уже мудрый, старческий. Он напоминает: наслаждение непристойно.
И начинается дождь.
Гудок второй
Весна лезет внутрь нагло и зелено. А в башку – дурные мысли: а чё, всё зеленое – такое наглое? Вон, даже Разрухи, что отсюда, с холма, отлично видать, все зелень заплела. Там в Разрухах дома облезлые, безглазые. Зыришь на них и кажется: вот-вот рухнут; такие трухлявые. Железки там разные, когда ветер, скрипят. А ещё машины всякие. Торчат, будто из земли и повсходили. Вот такими драными и негодными. Но Гиль говорит, что и годное есть, и всё равно в Разрухи ходит – ищет всякое. Гиль у нас мастер. В его холщине всяких деталей полно.
Зырю на Разрухи с тоской – туда бы, полазить. И весну потрогать. Трава на холме вон мягкучая какая, может и змеи те зелёные, что по домам ползут, тоже мягкие.
А ваще хрен с ней, с весной. Там Тотошка один!
– Вернемся, а?
Тереблю бабу Кору за рукав и подскуливаю.
– Нет! – отрезает она. – Пусть умнеет.
Скисаю:
– Умнеть долго. А кашалоты, монстрилы эти, – они ням и схрумали. Ну, давай?
Пока я её убалтываю – несётся сам. Только взрослые в сторону – сразу на четыре мосла. Пыль столбом, и задние лапы впереди. Уши по ветру, морда радостная. Гад.
Тотошка, вон, любит весну и за хвостом погонять.
А у меня из-за него в душе пискляво и тоненько-тоненько… воет…
Уууууу… Убила б…
Вернулся!
Реветь не буду, перетопчется.
Но, блин, самой хочется на четвереньки и носится по-тотошкенски.
Чтоб слюнями забрызгать всё. И гавкать взахлёб.
Баба Кора в шоке.
– Тотошка! Немедленно! – и дрожит на него щеками.
– Ластоногая!
– Урою!
Все в порядке. Можно вздохнуть.
И Дом-до-неба, весь зеленый от мха и вьюна, теперь кажется добрым. И ваще, где ещё так клёво, как за Рубежом.
А спустимся вниз – и исчезнет всё: и зеленое, и синее. Будет только серое, и не поймешь, что весна.
Разрухи, наконец, остаются позади и сверху. Пересекаем Рубеж – и здравствуй Залесье! Будто в канаву нырнули: мутно и воняет.
Задрипанные холщины тянутся с двух сторон, в них напихано всякого – хмамиды, железки, штуки разные из Разрух. Рядом торговцы. Впаривают, значит, своё. Падшие между теми холщинами ползают, как снулые. Серо. Ни травинки. Пыль одна, красновато-зелёная. И вонища.
Базар.
Много тут всяких недобрых. Могут утащить и самого тебя впарить с потрохами. Как ту Арнику.
Здесь ждёт Гиль. Смотрит строго, головой качает. Бабу Кору жалеет: мается она с нами, неслухами. Гиль, он хороший, хоть и зелёный.
Большой, сильный. Кулаки у него, как моя и Тотошкина головы. Как даст!
– На базаре что?
Говорит баба Кора, мы стоим виноватые, потупились и молча.
– Тихо, – рыкает он. У него даже «тихо» выходит грозно. – Ангелы низко сегодня. Кашалоты в осадке.
Смеются. Тяжело и невесело.
– Живём! – кивает баба Кора нам. – Пошли, мелюзга. Жрать хотите, небось.
А я смотрю на неё и внутри щемит. И из-за Гиля тоже. Как раньше из-за Тотошки. То ли радостно, то ли до слёз. А может вместе. И хочется лезть с объятьями, но нельзя. Обидятся ещё. Особенно, Гиль.
Поэтому улыбаюсь, тру зеньки и тяну:
– Блиииииннн!
На том и идём: они впереди, мы с Тотошкой следом.
И в сырости Залесья нам тепло.
***
Больше всего Карпычу нравится тереть за жисть. Тут он мастак.
Днями готов.
А в тёрках главное выяснить мужик ты или нет. Для Карпыча это выясняется распитием самогона и чисткой морды. В этом-то и заключается мужиковость.
А ещё – про баб говорить. Карпыч любит вспоминать личный рекорд – пять за ночь. Он ещё ого-го, мог бы так жару дать, да денег нет. А Продажные и их дилеры нынче втридорога дерут, не то, что раньше.
Прежде, бывало, баба за одни только россказни о счастливых билетах да чудо-поездах сама предлагала. А щаз… Махнуть рукой да плюнуть.
Женитьба, по его, блажь.
– Зачем?
И действительно: топка горит, часы стучат, синтезатор-отец-родной пашет. А вообще б зашибенно было, если бабки печатал. И баб.
Наверное, никогда не научусь думать, как Карпыч.
Но зарекаться не стану. Самогон же, вон, пью.
***
– Почитай! Почитай!
Тотошка галдит уже битый час. А мне неохота.
Сам он не может – падший. Буквы им не даются. Как баба Кора научилась – загадка. Наверное, это из-за четырёх глаз. А Тотошка-то обычный.
– Ну плиз-плизик! – донимает он.
– Вот же достал! – тихо бешусь. – Зачем тебе?
– Хачухачухачу… – и так до бесконечности.
Веско.
Сидим в бабыКориной холщине. Хоть и день, а тускло, аж глаза на лоб лезут. Тут всё мутное. Хорошо, хоть не сырое. Нам Гиль чем-то холщину обшил – теперь не течёт. Гиль – мастак всё устраивать. К нему даже синтезаторы носят, чтоб подкрутил. У него в холщине до чёрта железок. И светильник яркий, не то, что у нас.
– Не буду! – отрезаю я, и устраиваюсь на нарах. Их баба Кора сама сколотила. Вкривь и вкось, но крепкие. Заворачиваюсь в ветошь, так теплее. Тотошке – хоть бы хны: у него шерсть!
– Ну тогда расскажи!
– Отвянь…
– Ну чё те трудно?
Вздыхаю.
– Про чё те?
– Про Рай! – а сам лыбится вовсю.
– А те зачем?
– Просто. Он похож на Небесную Твердь?
– Наверное. Нам их всё равно не увидеть: ни Рай, ни Твердь.
– Данте же тот, чё ты читаешь, он же видел.
– Сравнил!
Кривит морду.
– Ты же слышал, что взрослые говорят: падшие, мол, сквозь землю проваливаются и летят-летят. Вниз и ниже. В ад, во.
Он крутит головой, так, что уши по шее бьют.
– Нихачунихачунихачу…
– Эй, ты чё?
Во, в слезах весь. Чё делать?
– Вниз – не хочу! – мусолит лапой морду. – Хочу – вверх, как ангелы и Данте.