– Нет, ангелы ничего не строят. Они только блюдут и карают. Эти дома строили за сотни лет до нас.
– Но кто и зачем?
– Люди. В гордыне своей они хотели уподобиться богам. Люди – бескрылые букашки, вечно тоскующие по вышине. Они люто ненавидят тех, кто может летать.
– Но ведь если люди не могут лететь, а вы, ангелы, можете, значит тоже ненормальные. Тоже мутанты?
– Своего рода. Но мы – мутация, созданная самой природой. Её защитный механизм. Тебе будут рассказывать, что салигияров создали – трёп всё это. Они просто стали рождаться у обычных людей. Как до этого рождались сильфиды. Ответ мира на вторжение.
Ух! Люблю, когда мужики вот так умничают, и, как говорит баба Кора, антимонии разводят. Её бесит, меня штырит.
– А сильфиды – ты сказал: рождались. Их что, больше нет?
– Вроде всех перебили.
– Хреново.
– С чего вдруг. Говорят, они жуткими монстрами были. Жестокими и кровожадными.
– Вот как, – тяну. – А чё ж тогда Охранитель сказал сильфиду найти?
Он подскакивает так, будто его борзошмель жиганул.
– Ты что, – орёт, – Великого Охранителя видела?
– Да, и не хрен орать! – морщусь.
– Почему сразу не сказала?!
Хватает за плечи и трясёт грубо, ни как реликвию, а как дерево какое.
– Та блин, – отбиваюсь, – ты не спрашивал. А им сказала, ты уже не в холщине был.
– А они что твои?
– Баба Кора взвилась чё-т! Не понравилось ей.
– Плевать, что этой рыбине недоваренной не понравилось, рассказывай.
– Да особо нечего. Он мне розу показал, вытащил из меня и назад воткнул, пипец, как больно было. Сказал что-то вроде: «Цвети». Он ваще понтушный такой. Очень правильный, как солнце и небо весь. Потом, уже когда сюда летела, в ухо дунул: «Найди сильфиду». А, а ещё раньше, про пузырь говорил, что лопнет скоро, и про сонника. И всё.
Он вскакивает, меня хватает:
– Пойдёшь со мной.
– Куда? – вырываюсь. – Эй, полегче, бешеный! Синячищи будут!
А он пальцы в рот и как свистнет. Тут-то земля и затряслась, словно армагедец вотпрямщаз пришёл…
***
… конечно же опоздал.
Когда мы прибыли к Разрухам, они уже уносились в мутноватую даль. На землетвари. Юдифь поперёк седла и что-то орёт. В лучших традициях вестернов.
И это притом, что мы рванули сразу, как Кора сказала…
А надо было раньше – прям за Юдифью, но я малёк прифигел от их разговора. Теперь только локти кусать.
Чёрт! Черт… чёрт…
…розововолосая выскочила, а ластоногая в лице переменилась.
– Глупая девчонка, она не понимает!
Я тоже не понимал. От слова «совсем». Но очень хотел, знаете ли.
– Мир не спасти, Великому Охранителю плевать на нас. Но можно спастись самим. Не всем. Но можно.
И Тотошка на неё – с обожанием и надеждой, глаза преданные, собачьи, хоть и человеческие, с ресницами.
– Есть один способ. Нужно её вернуть, пока дров не наломала.
– Я верну, ты только что за способ, скажи. Может, и мне подойдёт?
– А ты вообще откуда, любопытный такой?
– От Карпыча, слыхала про него?
По роже вижу, что да. Недаром же у Карпыча на фотке той – только сейчас дошло! – Юдифь была. Наверняка из-за этой девки и пересекались.
– Слыхала, – бурчит и садится на раскладной табурет, тот жалобно ноет под весом и просит пощады. – Он тебя прислал?
– Да, к Тодору, за билетом.
– На «Харон» что ли?
И щурится недобро всеми четырьмя.
– На него, но Тодор не дал.
– А как ему дать, если билет-то у меня, – и как засмеётся, с рокотом, и всё её могучее, складчатое тело – ходуном, как желе. – Ловкий он парень, чего и следовало ждать.
Прям с восхищением.
– Кароч, так, путешественник, верни мне Юдьку-дуру, а я тебе помогу. Валить отсюда надо побыстрее. Спасать в этом мире уже нечего. По рукам?
На том и сошлись, и я сразу рванул. За собако-парнем.
Он как заорёт:
– Я знаю, я знаю где!
И пулей вперед, только задние лапы впереди передних летят. А я ж не спринтер совсем. Три раза его останавливал, за бок хватался, еле дышал. А на холм этот вообще едва залез, думал, сдохну три раза. Но пронесло. Зато их упустил: как землетварь бегает – знаю, не догнать.
– Значит, по следу пойдём.
Слава богу, тут и следопытом не надо быть – колея, как от БелАЗа.
– Я не пойду, – собак головой мотает, уши по щекам бьют, – мне в Разрухи нельзя, строго-настрого. Ужо задаст!
– А если не пойдешь, задам я!
Нависаю: хоть и хилый, но с мальцом управлюсь.
Он приникает, хвост поджимает и поскуливает:
– Нильзянильзянильзя…
– Так-то ты её любишь?
Он скулит ещё громче, уже с подвыванием, совсем в холм этот влип.
– Знаешь, что такие, как Тодор с девушками делают? Тебе рассказать?
Видимо, знает. Лежит пару минут молча, а затем вскидывается и глядит туда, где оседает пыль от землетвари.
– Идём! За неё я буду рвать! Ты может не веришь, но я умею.
И в глазах такая решимость, что тут не поверить нельзя.
Влюблённые – самая глупая категория. Во всех мирах. Нащупал слабое место, и голыми руками бери.
А я плотно схватил поводок этой псины, теперь не отпущу, пока не приведёт к цели.
Билет будет моим, уже прям чувствую как он сиянием руку жжёт. Но улыбаться не спешу.
Позже, когда получу.
– Вперёд, мой косматый друг. Твою зазнобушку выручать…
И он срывается в галоп.
***
…до солнца мы так и не дошли.
Потому оно кануло, и накрыла ночь. А с зарёй явились ангелы. И нам пришлось улепётывать, лезть в расщелину, назад, под землю, во тьму, где привыкли.
Они совали следом рогатые морды на гибких шеях. Светили зеньками-прожекторами. Полыхали в нас огнём. Но здесь под землёй мы не боялись. Здесь мы были главнее. Мы уходили дальше, а их шеи кончались.
Пак сказал, что надо идти вплоть до Огорода. Вер качал головой: мы же смесили там всё. Мы – я и Ульта – молчали. Давали им решать. Пак сказал, что мы смесили самый верхний слой, где выращивали нас, но ниже – наверняка есть что-то ещё. Он чует задницей. А заднее чутьё его никогда не подводило.
И мы пошли.
Продираться через завалы, матерясь и чертыхаясь. Ну всё-таки дошли до двери с жуком. Такая же тогда и в Огород вела. Жук щерился и грозил нам неведомым и страшным. Но мы смеялись над страхом тогда. Ребята кое-как выломали дверь, а за ней – лестница, вниз, и вниз, и вниз.
Пак оказался прав. В которой раз.
И мы полезли.
Лестница была в середине кольца – по кольцу крутились ободы площадок с перилами. А за ними – видать – комнаты. Не осмотришься тут, когда лезешь задом в жопу мира.
Ниже и ниже.
До самого дна.
Оно оказалось бетонным. Кругом валялись дохлые. Но не такие, как мы. А эти, серые, в намордниках. Я пнула одного, он хлюпнул противно и рыхло, чуть не блеванула, но стало легче.
Пак волок нас дальше. Там мы нашли доску, где блымало много лапочек – красные, синие, зелёные, белые, и кнопки были – разные, круглые, квадратные. А впереди горело голубым и мелькали какие-то картинки.
Пак и Вер внимательно смотрели на них, но мы-то с Ультой, хоть и глупые девчонки, заметили: ни хрена не соображают, только умных корчат. Мне надоело ждать, и я гакнула по кнопке, самой большой и красной. И тут всё затряслось, будто землетварь где-то там рыла.
Стена перед нами ушла, и пока мы, прифигев, лупали зеньками, проявилась колба – громадная, полная мерцающих, словно светожуки, пузырьков. А в ней, свернувшись клубочком, спала она.
Эда!
Вечная, неубиваемая, блин, Эда, только очень красивая. Такая, что мы ахнули. Она аж вся золотилась. И волосы – длиннющие, плавали там, и горели, как то солнце.
Мы стояли, смотрели и почему-то нюнились. Даже парни, хотя раньше подначивали нас за слёзы.
Пак схватил какой-то предмет, красный, похожий на большую личинку землетвари, и хренакнул им той колбе. Она разлетелась в пыль, в нас брызнуло пузырьками – они здорово пахли и были сладкими.
Эда упала на подставку, что была под колбой и проснулась. И тут только мы заметили, что она – не такая. Ни как мы. У неё – крылья. Зеленовато-прозрачные, искрящиеся. Она смотрела на нас и улыбалась. И от улыбки её становилось так светло, что прям щипало в носу, хотелось выть и лезть обниматься.
Она протянула к нам руки, тонкие, как ветки, и совсем белые и сказала – тихо, словно прожурчала:
– Дети мои.
Это она – нам.
Меньше и моложе нас.
Мать!
Она еле стояла, совсем слабая.
Пак нашёл какую-то хламиду и укрыл её, потом взял на руки, и мы стали выбираться. Она указала другой ход, другую лестницу, по которой можно было идти, не держась. И они с Вером менялись, когда Пак уставал. Хотя её наверное и я бы понесла. Пришлось поддержать как-то, не весила почти ничего.
Мы выбрались в пещеру, где по стенам мигали зелёные кристаллы, и только теперь увидели такой же у неё на горле. Здесь она попросила её отпустить, и пошла вдоль стены, трогая камни. И чем дальше шла – тем увереннее становилась, и тем больше росла. На ней появилось платье – дорогое, из тонкой ткани, крылья трепетали уже смело, сильные. На золотых волосах сиял обод. Тоже с камнями – зелёными и переливчатыми. Теперь уже она была даже на голову выше Пака – а он вымахал ого-го! Мы задирали голову, чтобы смотреть.
– Дети мои, – шептала она, и по белым щекам её катились чистые слёзы. – Они мучили вас! Больше не будут, я не разрешу. Мы будем сражаться.
– Но почему, мама?
Пак сжал кулаки, а в глазах – злость.
– Роза внутри вас – это сила. Великая древняя первосила. Они взяли её у меня. Они истребили таких, как я, потому что мы не подчинились им. Но когда я осталась одна, они испугались. Потому что то, что пришло извне, – спящие – было страшнее. Им нужно было оружие, которое могло бы поколебать даже Небесную Твердь. Они не привыкли быть безоружными, они зазнались и уверовали в свою неуязвимость. Они захотели, чтобы спящие боялись их. И тогда решили создать вас. Думали, что через вас они смогут управлять этой мощью. Но где им было удержать!