– Эй, – говорю ему, – ты почти дохляк.
Он бьёт ладонью по другой руке у локтя: во, мол, и хрипит:
– Не дождётесь.
Встаёт по стеночке и, когда кидаюсь помочь, обдаёт взглядом: ша, молекула. Гордый, блин.
Выползает на площадку, где бойня шла. Ползём с Тотошкой за ним.
Да, нехило они тут всё покрошили.
Тодор обрыскивает всё и вдруг как свистнет. Мы аж подпрыгиваем в своей подглядывалке. Так недолго и попалиться, и палимся.
– Выползайте, надзиратели.
Голос глухой, говорит – не оглядывается. А тут всё вокруг дрожит и дыбится. Куда вылазить? Землетвари в пасть? Она – тут как тут.
– Малыш, – Тодор её по боку треплет, а та от радости гопотит и хвостом так долбёт, что Разрухи, какие попадаются, окончательно – в пыль.
Мы подходим на полусогнутых. Страшно. Хотя раньше я на таких лихо рассекала. А вот Тотошка, хоть и видел, исскулился весь. Боится.
– Ты, гавкун, – Тодор приваливается лбом к землетвари, и я вижу, как его колотит, и тварь от этого беспокоится, – с моими ребятами, как и говорили вчера, к мутантам пойдёшь. Кашалоты помогут тебе убеждать. Скоро, скажи, всем хамба будет, если за себя рвать не станем. Трусы пусть сразу усвёстывают, а то я вернусь и лично каждого освежую, – достаёт ножище свой, Тотошка аж за меня шурхает, – ты усвоил?
Бедняга из-за меня самый нос высовывает и кивает.
Тодор ухмыляется:
– Герой! За юбку прячешься!
Тотошка, не вылезая, ворчит и скалится.
– Ну ладно, живи, – машет рукой и снова свистит.
На этот раз из всех домов лезут жутики. Рыба вместо головы, плавники, ластами шлёпают.
Так вот вы какие, кашалоты. Не зря ими пугают.
– Саск, – кивает синему, у которого ершится черепок, а сам отстаёт от землетвари и стоит, шатаясь, как та тростинка, – забирай гавкуна, десяток наших, и **здуте Залесье.
Синий трясёт башкой, что-то булькатит.
Тотошка отступает:
– Не пойду, с ними – не пойду.
Хвост втянул, уши жмёт, жалко.
Но не Тодору, скотине.
– Радуйся, собак, что не Гибби. Тот собачатину любит. Притом ещё тёплой, чтоб на зубах дёргалась.
– Не пугай! – сжимаю кулаки.
Достал!
– А вы не тупите. Живо выполнять, – вскрикивает так, что все подпрыгивают.
Саск, этот синий, хватает моего Тотоху, беднягу, за шкварник и волочёт.
– Держись, – ору вслед. – Вот я приду, задницы им надеру!
– Гибби, тащи ушлёпка и мотаем в Рай. Времени нет… почти…
Серого припирают связанного и возмущенного, суют в клетку и вешают перед носом у землетвари.
– Малыш так резвее.
Серый смотрит обречённо и жмётся подальше от радостно бешеного Малыша, который норовит зубом утиснуть.
– Править… можешь…
Сам уже, видно, не в состоянии. Придётся старое вспомнить.
– Не так хорошо, как ты. Я с человеком, – тычу в Серого, – не ездила.
– Так… проще… тварь думает… что гонится… легче править…
– Едем тогда. Говори, где твой Рай?
Он машет рукой вперед, на восток.
Дожидаемся, чтоб землетварь выпустила ложноножки, влазим в седло, я хватаю усики – у неё они чувствительные, губу ей задирают, так и идёт; Тодор мостится сзади, лапает за талию, сопит в спину.
На него не злюсь: дрался, заслужил…
…и всем кильдимом – в Рай. Мы на земетвари, кашалоты на колымагах рядом дребезжат.
Данте и не снилось.
***
…когда в двадцати сантиметрах клацают зубы чудовища, и ты преждевременно направляешься в рай (но ведь хорошо ж, что не в ад?), есть повод подытожить прожитое, познать дзен и придаться философии. Итак, что у нас в сухом остатке.
А печальное: я=лох.
Девка прокатила, псих опять в клетку засунул, билета у меня так и нет, собак, которого держал, как козырь, уплыл.
Всё, Серёга, пустота.
Попал ты.
Как там было в детской присказке: Гагарин долетался, Пушкин дописался… Вот и у меня так.
И обидно даже. Вон какой мир создал. Только он брыкливым вышел, самостоятельным.
И теперь меня пересоздаёт.
Надо было этим подземникам поналезть. Ведь может не начни Тодор подыхать, и меня бы к хавальнику этой тварины не привязал.
Злится, отыгрывается.
Но за него держатся надо. Он и знает тут всё, и в авторитете, и дерётся, как перс из аниме. С ним не пропадёшь.
Он, конечно, долбанутый на всю голову, но свои представления о чести-достоинстве есть. Девку, вон, не тронул.
А ему бы она дала, поди.
Такие куколки любят героических плохишей.
О, тормозим.
Приехали.
Вокруг – всё та же красная пустыня с мелкой пылью, что оседает сейчас вокруг колымаг кашалотов.
Где рай-то? Эй, чувак!
Он буквально сваливается со своего ездового монстра, шатается, как пьяный, делает несколько шагов вперёд – и упирается в воздух.
– Тут… не ошибся…
Щёлкает пальцами, бормочет абрукадабру – должно быть, заклинание, – дно клетки отваливается, и я неэстетично ляпаюсь вниз. Под гогот кашалотов и девки.
– Эй… ушлёпок…
Подхожу, мне сейчас не до препирательств.
– Тронь тут и тут…
Указывает точки на воздухе. Я прикладываю ладонь, и воздух впереди вдруг превращается в прозрачную стену, наподобие сот. Вырисовывается и дверь.
Стучу.
Рай всегда охраняют ангелы с мечом наперевес.
Как вот этот здоровяк, что выходит из ворот и смотрит на нас, как на муравьёв.
– Чего надо?
– … Роза… должна… зацвести…
Тодор выдаёт это с трудом, плюхается на четыре мосла, блюёт чёрной жижей.
– Где Роза?
Девка выходит вперёд, но присаживается возле Тодора, шепчет ему что-то, по плечу стучит тихонько. Жалеет, дура! Встаёт уже полная решимости, с огнём в глазах.
– Я здесь, но если нужна вам, помогите ему, моему другу.
Вот как! Уже друг! Нежданчик!
Но здоровяк не промах.
– Его тронула чёрная смерть, мы не можем пустить его.
– У вас же тут рай! Все ж добрые! Так спасите его! Он пострадал, сражаясь с грехом, который чуть не пожрал меня, Розу.
Здоровяк хмыкает, опускает свой резак – не, это не меч, это что-то страшное! – и грохочет:
– Ждите, – и уже разворачиваясь всей своей питбоссовской тушей, цепляет взглядом меня: – А вот тебе – можно, идём.
Что, выкусили, защитнички!
И нечего меня теперь жёлтым взглядом сверлить. Подыхай тут в блевотине, а я шагаю в рай.
***
…время – на секунды: Тодору всё херовее.
А они тянут!
Он отползает к Малышу, тот уже бешеный, сверенчит, помочь хочет, а не знает как.
Кашалоты на меня косят, булькатят между собой.
Тодор опять харкает чёрным, вытирает губы и кое-как выговаривает:
– До… серд… ца… дой… дёт… – хана… Ты… тогда… на Малы…ша… они…
Его душит кашель, и мне безумно жалко. Ещё и история такая – он всем помогал, а его гнобили. Миг – и иду штурмовать этот грёбанный Рай.
Но тут открывается дверь и выбегает девушка – моих лет или чуть старше, совсем тоненькая, глазища в пол-лица, серые, как залесское небо, в сером платье с белым фартуком, и алый цветок на груди. За ней – несколько ещё белых. Я таким обычно не верю: белые – плохо.
Но эта хлопочет около Тодора, помощники укладывают его нары с ручками и поднимают.
Уже у ворот Тодор очухивается, ошалевший, хватает её за руку так, что я морщусь: щаз хрустнет!
Не хрустит.
– Почему? – хрипит он.
– Вы делаете мне больно, – холодно и строго говорит эта мелкая.
Тодор никнет, отдёргивает руку, прячет даже и зеньки тоже.
Странный.
Больше не говорит.
А она не отвечает.
Ворота распахиваются, Тодора заносят, я шмыгаю следом, кашалоты остаются там.
Впрочем тут же забываю про всё там, потому что меня ослепляет и оглушает Рай.
Глава 14. Обеты и ответы
… мир начал с вопросов.
Без подсказок, звонков другу и помощи зала. И не успела я сориентироваться, как выставили счёт за несоблюдение правил и нарушение табу. Тут всё в логике: «Незнание закона не освобождает от ответственности», но легче от этого знания не становилось. А потом и вовсе заявили: ты должна и точка. Моего желания или готовности никто не спрашивал.
Двигалась вслепую, на ощупь, тыкалась, как котёнок и, конечно, косячила. Можно обнять коленки, разревется, пожалеть себя.
А можно…
…как проснулась, в голове бьётся: {остановиться в шаге от войны}.
Да, нажать красную кнопку всегда просто, но вот жить в ядерной пустыне придётся и тебе тоже.
Нельзя переделать целый мир под себя, можно либо принять его, либо уничтожить.
Так же и с любовью. Нельзя любить, требуя изменений, ломки, переделки. Или ты принимаешь человека целиком, со всеми тараканами, или не любишь.
Но тогда не сетуй, что тебя тоже не принимают и не любят.
Остановиться в шаге от войны, протянуть руку, поверить, что другой искренен с тобой и проявляет свои чувства, как умеет, – всегда сложнее. Потому что нужно будет перешагнуть через обиженно задранные носы – свой и его.
Но когда перешагнул, оказался по другую сторону от кнопки, удержал войну – то легко. Радостно и светло.
Гордыня, Superbia, недаром страшнейший и первый из грехов.
Она невидима, её походка не слышна, речь полна пафоса. Оглянуться не успел, она уже в тебе – завладела, покорила, правит. Воевать с ней бессмысленно, заведомо проиграешь. И вот тут лучше остановиться. Ничто так надёжно не убивает гордыню, как игнор. А начнёшь воевать – раз за разом будешь спотыкаться о разлёгшееся тщеславие.
Всё это думаю, пока меня моют и расчёсывают, убирая к свадьбе. Сёстры счастливы, даже напевают. А уж как счастливы и горды девчонки. Ведь им стоять вдоль прохода в нарядных платьицах и осыпать меня цветами. Что может быть ответственнее.
Сегодня мой главный день.
Жалко, папа не видит. И дядя Юра. А уж как бы Машке подошла роль подружки невесты! Но верю, это был бы как раз тот случай, когда она бы добровольно отдала мне роль самой красивой. И все бы радовались и поздравляли. Не буду грустить, ради них.