Но Тодор не унимается:
– Он же тебя подвесил! И всё потому, что эти райские птички не могут держать язык за зубами и п***ят каждому встречному-поперечному про Розу и поезд!
– Не сквернословьте! – ангельская дева возмущена.
Тодор же сжимает кулаки и еле сдерживается:
– Уйдите! И лучше – без возражений, – умудряется сказать спокойно, но так, что девушка подпрыгивает, фыркает и всё-таки уходит.
Юдифь вздыхает и участливо спрашивает:
– Как ты?
Он не отвечает, только хмыкает.
– Не подыхаю и ладно. А то, что поезд здесь, хорошо. На нём и уедем к Дому-До-Неба.
– Не выйдет, – говорит Юдифь, – Серый, – кивает на меня, – тоже хотел, и ему нужнее. У него там тоже армагедец, в том мире. Но был Пак. Он сказал, что нужно найти Вера, иначе не уйдём отсюда. А Вер – в Подземельях Шильды.
Чувствую, что голова кругом, останавливаю и прошу рассказать. Тодор тоже присоединяется, и она быстро, перескакивая с пятого на десятое, выпаливает историю, от которой у меня шевелятся волосы: не, настолько дикую биографию я ей бы точно не придумал. Из всей истории меня больше всего удивляют небесные правители их мира.
– Кто такие эти ваши «спящие»?
– Боги, – грустно отзывается Тодор.
– Странные боги, – говорю я.
– Да уж какие есть, – замечает он и говорит, глядя себе под ноги и ковыряя носом ботинка здешнюю мостовую из жёлтого камня: – Идите, я вас догоню, дело есть.
Исчезает прежде, чем успеваю остановить.
Юдифь тянет меня за рукав, идём к какому-то тоннелю.
– Скорей бы на наше старое место. Там будет река, она парует, тёплая, – и мечтательно закатывает глазки.
– Ты о чём вообще?
– О том, что поплескаться сможем.
О, она ж не успела искупаться.
Мы спускаемся вниз, проходим мимо поезда и ныряем в туннель.
– Ты так уверенно ведёшь, а ведь никогда не была в раю.
– Зато – много лет прожила под землёй и выучила, что вход туда через своды всякие, – и показывает рукой вокруг. – А теперь ищи, должен быть какой-то люк. Иначе не сойти же.
Люк и правда находим и довольно быстро. Только сдвинуть его – пупок сорвёшь.
– Где Тодор, когда он нужен?! – пыхчу, потею, наваливаюсь плечом, что тяжко в позе зю.
– Зеньки им замыливает, чтоб за нами не шли. И потом – ему с Кэтрин надо решить. Она на него зла же, что жениха убил.
Чудны дела твои, Великий Охранитель, а мойры у тебя, похоже, не просыхают и все клубки поперепутали. Или просто веселятся так, пока основные боги спят.
Юдифь помогает и, кое-как, мы сдвигаем этот люк.
А там – бесконечная лестница.
– Я первая, – говорит она.
Не возражаю и точно знаю: туда не полезу – не выношу высоту и лестницы без перил.
***
…снилось небо. С одной стороны, слева, нездорово-белое, покрытое чёрно-серыми воронками, похожими на разодранные гнойники. С другой, справа, – будто кто-то зашивал чёрным, сплошь чёрным, быстро-быстро. И вот уже и просвета нет. Там – тьма, тут – страшная болезненная белизна. И не врубишься, что хуже. Да и кренится ещё. Вот-вот свалится на землю, и будет всем хамба.
И целая армия деревянных куклёнышей с лыбами до ушей – бодро марширует воевать с небом. А над ними – воздушные змеи, их оружие.
Небо затаилось.
Тишина давит на уши. Ему даже не смешно и почти жалко.
Впереди – куклёха с розовыми патлами. Орёт что-то. Грозит немощной ручкой.
А небу ведь только вздохнуть, и не будет никого: ни куклёх, ни змеев их.
Мой первый сон, когда только выбрались к солнцу. И вот теперь – вернулся.
Мы с Серым слезли. И шли, долго шли.
Меня чуйка вела, потому что не помню ни хрена. Я вообще не помню, что делала и где была, пока Вер старел, Ульта искала мужа и рожала сильфиду, а Пак – становился призраком.
Кто залез внутрь меня и стёр там всё. Или закрасил чёрным. Видела у Фила, так делают – замазывают – когда не хотят, чтобы читали. Меня замалевали основательно, только чернота, как право у того неба из сна.
И теперь, когда в воду залезла, прикорнула и накатывает. Руки-ноги сводит, холодеют и немеют, хотя в реке сижу, что парует вовсю.
Сюда, до реки, я чуть не на нюх дошла, убитая совсем.
У воды останавливаемся, Серому тычу:
– Зыришь, вон, завал?
– Угу, – говорит уныло.
Потому что хныкал, как та девчонка, пока вниз лез, и сопел всё, пока сюда шли, и ща ещё невесел.
– Пойдёшь за него, а я тут буду. И попробуй только на меня зырить. Зеньки выдеру и сожрать заставляю, въехал?
– Пфф, – задирает нос, – что я голую девку не видел. Нашла чем удивить.
И уходит за камни.
Зырить будет, потому что балабол и слова не держит, но, надеюсь, не рассмотрит их.
Шрамы, похожие на гнойники, у меня на спине. У нас всех такие были. Пак говорил, что когда-то у нас были шипы, а потом их выдрали с мясом. Хорошо, что в мире Фила на теле Маши – ничего такого. А то бы я не помнила откуда да и хламиду ту красивую, в пол, не одела бы.
Теплая вода морит, плохое вылазит из тебя, утекает, как грязь. Легко так. Песни приходят. Хоть узнала, какие они – песни, а то бы так и прожила с песенной девственностью. Приходит одна, про крылья.
…кстати, где твои крылья,
которые нравились мне?
Мурчу под нос, громко, потому что плевать. Пусть стены слышат. Голос у меня ни к чёрту. Музыку, во всей красе, не даёт.
Усыпаю и сню до раздвоенного неба и марша куклёх.
Очухиваюсь, смываю сон, фырчу по-тотошкински.
И чую – самым копчиком – зырит!
Не Серый, тому слабо, он, придурок, кажется, уплыл там. Вытаскивать надо.
Тодор.
Нашел, значит.
Но не закрываюсь, не ору – зырит сквозь, а может внутрь меня. Его читающий взгляд – жуток и жёлт, даже тут, в полумраке. Одни только светуны и стараются, а то б – выколи глаз.
Ангелы пугали нас и тогда. Не будучи людьми. Мы потом поняли – человек самое страшное. А он щаз и человек, и ангел.
Бырррр!
– Война кукол с небом. Занятно.
Вылажу, он подаёт полотенце, что в сумаре таскаю, обматываюсь и зырю на него снизу – дылда та ещё!
– Думаешь, смогут?
– Куда им деваться… Хоть и куклы, а жить всем охота.
Отворачивается, машет мне рукой из-за спины:
– Пошёл ушлёпка доставать, а то разомлел. Опасно.
Киваю, спешно натягиваю чистое. Старое – комкаю и проч. Вернусь в Залесье, нужно другое добыть, на моём сейчас – одни дыры.
…сидим у костра. Жарим кого-то.
Серого потряхивает, Тодор тих, а я думаю про Вера и остальных. И про сильфиду, про розу. И про Тотошку – как он там? Кашалоты не сожрали? Они могут! А баба Кора, упрямая, как там? А Гиль – услышал ли Тотошку? Понял? Ждёт?
– Дежурить сегодня будешь ты, – отмирает, наконец, Тодор и кивает на Серого.
Тот аж подпрыгивает:
– А чё сразу я? Да и дежурный из меня – хилый.
– Не кочевряжься, – говорю. – Ты сможешь. Я верю.
– Ну, спасибо, верящая! – а сам скулить готов, вон, губёшка затряслась. Боягуз. В Залесье бы его задразнили.
– А некому больше! – нужно его настыдить, всегда пронимает! – Тодор только вычухался. Я – хоть и роза и драться вроде умею, но девчонка. Любая гадость меня быстро того!
– А меня – не того?
Мельтешит, нервный.
– Захлопнулись оба, – цыкает вдруг Тодор, вскакивает, вытягивается в струну и перчатку с правой руки тянет.
Мы на площадке приютились, в стороны от неё – ходы. И вот в одном из ходов – шуршит. Все громче.
Ёжусь.
Влипаю в стену, хочу окаменеть.
Они выходят, приостанавливаются, шепчутся и делают шаг в круг света. Настоящий ангел и …юница. С фотки, что была у Фила. Ирина, вот. Машкина завистница.
Серый присвистывает, хотя в ней, кроме глаз, и зырить не на что. А Тодору – пофиг вообще. Он только на ангела пыриться. Лыбу тянет, в зеньках – безумие.
Перчатку снял и уже вижу механическую лапу. Горит, когтистая.
И говорит ангелу, ласково так, но мурашки из-за этого голоса – табуном:
– Вот и свиделись, милорд.
А потом он прыгает, и реальность загорается синим.
Глава 16. Возвращая полёт
… кстати, где твои крылья,
которые нравились мне?
…бездна то ли окликает, то ли смеётся. Для пущей издёвки – красивым голосом Бутусова в голове.
Падаю больно.
Отшибает способность кричать и думать. Выбивает дыхание и, кажется, мозг, бездна наполняет изнутри тьмой. Словно пустой сосуд.
Перестаю существовать.
Тону.
И где-то в глубине, пульсируя, светится надежда: домой!
Не выходит.
Вот, возвращаюсь, и музыка в голове. Неуместная в кромешной тьме.
А та – ещё и издевается: где твои крылья? Нудит заевшей пластинкой.
Встаю по стене, ощупываю карман передника: тетрадь на месте. Съел, Стивен. Вот и думай, что я плохая и не люблю твоего брата. Проще же судить по себе.
Злорадствовать легче, отвлекает, не так жутко. Ведь мрак вокруг шевелится, вздыхает, шепчет. И если поддаться ему, обовьёт, утянет, проглотит.
Иду, как в вате, настолько плотная тьма.
Наконец, огоньки. Надежда становится ближе и материальнее. Двигаюсь быстрее. Выскочить на свет и в чьи-нибудь объятия – изживать страх.
Почти мчусь.
Скорее, к огням.
И полотно темноты расползается, прикрываясь вуалью полумрака. Уже видны очертания предметов: корявые стены подземелья, сталактиты и сталагмиты, что щерятся хищным зевом, тонкий каменистый мост через зияющую впереди пропасть.
Их замечаю не сразу.
Сначала они ощущаются сгустками мрака, зачем-то выползшими из углов. Только блестящие глаза – мои огоньки – говорят, что это существа.
Лишь потом вижу и клыки, с которых капает и дымится на камнях слюна, и кряжистые лапы, как вывороченные перекрученные коряги, с когтями в ладонь, и тела – бесформенные, студенистые, отливающие синевой.
Твари. Недобрые, голодные, тихо урчащие.
Ступаю медленно, осторожно, а всё вокруг дрожит. И я тоже.