Уже просчитываю, успею ли перебежать до пропасти и рухнуть в неё. Лучше умереть, чем достаться таким вот уродам на корм. Но ни путеводителя, ни подсказок опять.
Один на один с чудищами. И судьба смеётся: где твои крылья? они мне нравились…
Может, и впрямь обратиться в сильфиду и улететь? Но как? Почему у меня не получается без Бэзила?
– Иди сюда, – наконец, заевшую пластинку меняет холодный спокойный голос, вместе с которым приходит уверенность. – Шагни вправо, видишь нишу?
Вижу, ныряю в неё.
И он проносится мимо чёрной тенью. И пространство наполняется воем подыхающих тварей.
Высовываюсь, слежу за битвой – от неё зависит и моя жизнь. Бэзил дерётся красиво, как в фильмах про боевые искусства. Легко, паря, но… ему не хватает сил. Дракона в нём ещё не разблокировали! А этих гадостей – несть конца.
И снова страшно, но уже за него. Сижу, кусаю кулак, чтобы не заорать, комкаю тетрадь: помогай, ну!
Он слабнет, теряет силы, харкает кровью, но вновь кидается в бой. По-другому не умеет. Такова его любовь: всё кому-то, ничего себе.
Не хочу овдоветь на второй день после свадьбы!
Достаю тетрадь, открываю светящиеся страницы. Мне нужно написать, но чем и как? Оглядываюсь вокруг. Сталактит рядом со мной – тонкий и острый, как стилос. И вырос буквально на глазах, когда я спряталась в эту нишу, никакого нароста не было. Отламываю, он тоненько звенит, широкий у основания, заострённый кверху – волшебная или дирижёрская палочка! Взмахнуть и…
Не выходит.
Даже магическим предметам, чтобы заработать, нужна подпитка. И тетрадь шелестит страницами, подсказывая, какая. Прокалываю палец, капаю кровью на лист. Капля растекается, словно дерево тянет во все стороны хрупкие первые ветки. Некоторые из них заворачиваются, другие вытягиваются в тонкие линии, пересекают страницу вдоль. На них – птицами на проводах – рассаживаются ноты.
– Песнь полёта! – всплывает название и повеление к нему: – Звучи!
И ноты вспархивают со страницы, кружат, касаются меня, чувствую их на языке, они пульсируют в крови, а потом – вырываются наружу: крыльями и песней.
Вовремя.
Бэзил падает, и твари сжимают круг.
Но мои перья разят их, как стрелы солнца, тьму. А песнь – разрывает в клочья. Громче, ярче, до белого накала ненависти и кристальности звука. Дальше – только свет. Красота. Сияние.
И ничего уродливого и страшного.
Абсолютная совершенная белизна.
***
– А мне ведь, правда, нравятся твои крылья.
Он сидит на облаке, болтает ногами, пахнет клубникой. Прыгуны толпятся вокруг, словно мохнатые маки брошенные на снег.
– Издеваешься, да?
Наклоняю голову, упираю руки в бока.
Он хихикает тонко, отбрасывает за ухо белокурый локон, в глазах – небесных, младенческих – шалят черти.
– Ты как с богом разговариваешь?
Нестрого совсем, и хлопает тонкой ладонью рядом: садись.
Сажусь и толкаю в плечо кулаком.
– А ты как помогаешь избранной? Одни вопросы, никаких ответов.
– Ты отлично справляешься!
– А ты – паршиво играешь с рубильником!
– Да ну, – картинно удивляется он, – никаких, как говорят в твоём мире, гаджетов. Ловкость рук и только.
Щёлкает пальцами: темнеет, невидно ни зги. Щёлкает – щурюсь на свет.
– Видишь! – довольный, как отличник, который только что решил сложнейшее уравнение.
– Взрослеть собираешься? – собираю всё своё ехидство.
Он хмыкает:
– Я старше, чем ты думаешь, – и вдруг гаснет, тускнеет, и глаза – стареют лет на тысячу за миг. Вздыхает: – Мне дали мир, а я не сберёг его. Хоть и старался! Теперь он погибает, – указывает пальцем ввысь. И там, в безбрежной голубизне, замечаю уродливую трещину. Как та, на картине Дали, где из яйца земного шара вылупляется нечто…
Всегда пугала, вздрагиваю и теперь.
– Смерть – рождение, – продолжает он, – мой мир гибнет. Кормил запретами, вот у него и случилось несварение. Теперь мир хочет очиститься, обновиться. Не мне его судить…
Тоскливо, потерянно смотрит вверх. Голос стихает, и новые слова – едва доносятся, не шёпот, грань слышимости:
– Сильфиды были прекрасны. И розы тоже. Знаешь, раньше повсюду росли розы: белые, красные. Сильфиды смеялись и пели. Гармония, идиллия. Всё сгинуло, пришла серость и уродство. Знаешь, почему я запретил искусства? Помнишь, когда в темноте пещеры в твоей голове зазвучала песня, – киваю, – что ты почувствовала?
– Диссонанс.
– То-то же!
Совсем грустно.
– Люди получают тех творцов, каких заслуживают. Знаешь, когда плохой портяжка пытается что-то, сшитое до него, перекроить по своим лекалам. Кромсает, чикрыжит, а в результате потом – выбрасывает. Негодное потому что. Вот так и они, поначалу только переделывали то немногое, что осталось от древних, извращали вусмерть. И мне стало жалко, запретил. Тем более прежнего осталось-то – нет ничего: один текст, «Божественная комедия», да картина, ты её видела в Эскориале, «Семь смертных грехов и четыре последних добродетели».
– И всё?
– Угу. Потому и нас и призвали. Мир, в котором нет текстов, лёгкий, как мыльный пузырь. И такой же хрупкий. Пфф и нету. И не осталось ничего, только радужная пыль на пару мгновений…
Я вижу её – радужную пыль лопнувших пустых миров. И вдруг осознаю весь слова «бессодержательно».
– Мир хочет родится вновь. Теперь уже – другим. Дай ему голос, сильфида. То, что рождается, должно голосить! Дай ему голос и Слово. Пусть он звучит на миллиарды парсек. Ты ведь слышала, как поют здешние звёзды? Ненастоящие. Злые звезды уничтожения. Их песнь груба и нелепа. Взлети, услышь, как поют миры. Напитайся этой музыкой. И подари песнь миру.
Зарываю глаза, становлюсь лёгкой, парю между жёлтым и синим медитативной розой15. И слышу мелодию: тонкую, дивную, изящную. В ней шелест ветра и крыльев, смех и шёпот, радость и печаль.
Она проходит сквозь меня. Исцеляя, исправляя, делая совершенной.
Улыбаюсь.
Да и Охранитель доволен: ещё бы, поняла! услышала! смогу!
– Подарю песнь – вернусь?
– А ты хочешь?
Лукавый, сам привязал к здешнему.
– Да, там папа, Маша. Ждут.
– А он?
Хитрый, умеет ранить.
– Он ведь будет там?
– Будет, – обещает.
– Смотри мне!
– Угрожаешь?
– Предупреждаю.
Он смеётся, белизна тает, растекается мороженным на солнце, и я возвращаюсь. Пока что – не домой.
***
– … не ушла!
Глаза у него светятся, но будь мы снаружи, сказала б – нездорово блестят. Улыбка кривая, из серии «потому что нужно». Одежда – одни ошмётья, у рваных ран – чёрные края, от которых щупальцами спрута расползается яд тварей, попавший в кровь.
Вид ужасный и трясёт всего.
– Рано ещё да и нельзя.
– Почему? – глухо, слова шершавые, царапают слух. Пытается встать со мной на руках, но сил не хватает, падает на колени, роняет ношу. Больно, но злюсь лишь на отчаянное упрямство, когда доносится еле слышное: – Прости… бесполезный… провалил…
Обнимаю за шею, стараясь не касаться ран, прижимаюсь крепче:
– Глупый! Как я могу уйти? Бросить тебя, бросить всё…
Вымучивает улыбку, с трудом поднимает руки, чтобы обнять.
Что мне делать? Как спасти? Охранитель, ты обещал подсказки!
– Займись со мной любовью…
Не верю, прокашливаюсь даже. А он – тянет к себе, утыкается в волосы, обжигает дыханием шею и применяет запрещённый приём:
– …пожалуйста.
Каменею в объятиях. Как тут реагировать? Что отвечать? Какая тут любовь, когда я только от бога, а он сам – полутруп?
– Сильфиды не только убивают, но и дарят жизнь. Подаришь мне?
– Куда тебя девать…
Возбуждения нет, есть страх, отчаяние, незнание, поцелуи с горчинкой. И, кажется, слёзы, которые он собирает губами. Снимает остатки формы, стелет на пол пещеры.
Я обнажена. Когда сильфида вырывается наружу, вот так, в полную силу, одежда будто сгорает. Так было и там, в ночлежке.
Опускаюсь на чёрное ложе.
Дарить любовь на поле брани, среди трупов чудовищ, неправильно и неромантично. Но меня не спрашивают, на слова нет времени.
– Исцели.
То ли просьба, то ли приказ, вместо признания, перед тем как неаккуратно, без церемоний ворваться в меня. И брать, владеть, вминать в камни, пить крики и слёзы.
И глаза нечеловеческие – жёлтые, звериные, с вертикальными зрачками, пугающие.
Захлёбываюсь от жара и боли, вбираю, отдаю всё, до конца. На грубость – нежностью, не думая о себе. Исцелить, только исцелить…
На пике – не кричать, стиснуть зубы, крепко обвить ногами, запутаться пальцами в волосах и стать единым целым…
… мир умирает, чтобы родиться…
… я – тоже, с ним…
Чёрных ран больше нет, взгляд сияет и полон мною.
– Ты прекрасна.
Теперь сама улыбаюсь через силу.
– Тут недалеко – тёплая река. Приведём себя в порядок и займёмся одеждой. Только учти, я не силён в бытовой магии.
– Переживу, – тыкаюсь носом в плечо. Наслаждаюсь тем, как его пальцы перебирают по позвоночнику, будто флейтист разучивает аппликатуру.
В этот раз он поднимается упруго, без натуги, легко подхватывает меня. Шепчет слова заклинания, и нас обоих окутывают чёрные мягкие плащи. Так лучше.
Можно закрыть глаза и не думать. Но мне надо, потому что важно.
Он шагает размеренно и, кажется, видит, как днём.
– Как ты понял, что мне плохо?
– Нитка натянулась.
– Что ещё за нитка? – не в настроении сейчас угадывать аллюзии, шестерёнки в мозгах вертятся лениво и скрежещут.
– Та, что связывает наши сердца.
Теперь улыбаюсь искренне, вовсю и не могу перестать. Склоняю голову ему на плечо, слушаю песнь сердца…
Своего ли? Бэзила ли? Не важно.
Вот она музыка рождения. Её играет жизнь на струне, натянутой между двумя сердцами.
Она возвращает полёт…
Гудок семнадцатый
… махач крутейший!
Все аж ходуном ходит. Ещё чуток, и рухнет нам на бошки, и станем мы плоскими, как та рыба-тряпка.