Она зырит на ангельский мордобой, как офонаревшая. Зеньками лупает и не знает: ринуться или стоять?
Стоять – а то сметут, не заметят.
Подхожу, тяну ей руку, как Фил учил:
– Привет, чё ли?
– Привет, – голосок нежный, жур-жур, и ручка у неё – мягонькая, как лапа того сонника, последнее говорит вообще тихо, не веря будто: – Маша?!
А я-то думала, избавилась. Стала собой. Поправляю строго:
– Юдифь.
– Ир… – начинает она, но осекается, мнётся, выдаёт не сразу: – Айринн. – И торопливо переводит стрелки: – Не важно, как тебя зовут в этом мире, важно, что ты здесь!
Шагает и цапает меня. Не очень обнимашки люблю, но тут – приятно, ведь не чужие же. В том мире они вообще, как сёстры. И на шее у неё зеленью зерно мамино блестит.
Сильфида! Нашла!
– Тоже рада, – и не вру, главное, – мы с тобой – одной крови.
Она лыбится горько, ранено:
– Верно, всегда думала, что Маша – лучшая часть меня. И вот в книге, о которой рассказала она, нахожу её копию.
– Эй-эй, полегче! – вскидываю руку вверх: ишь, куда понесло! – Для кого книга, для кого – жизнь. И Ульта, сестра моя, отдала себя, чтобы ты была.
– Ты знала Ульту? Мать Айринн?
– Чумная чё ль? Разве Айринн – не ты?
– Я и не я, – грустно произносит она. – Двоедушица. По большей части, Ирина, крёстная сестра Маши, ну с ней тебя сравнила, но иногда проявляется Айринн.
– Шиза, в общем.
– Вроде того.
Как жахнет!
Мы отлетаем к стене, она ударяется головой и на некоторое время отъезжает.
Тереблю, вою. Зырю вокруг, Серый сам ныкается, помогать не спешит, а те двое – так заняты взаимоубиением, что готовы снести мир! Придурки!
Но она слабо пищит, как зерножорка, и всё-таки очухивается. Затискать готова.
Привстаёт, лыбится вновь, в сильную играет.
– Как ты?
– Нормально, – только голос ещё тише стал. – Юдифь, ты сказала про Ульту и что мы с тобой одной крови. Ну, ты и Айринн, вернее. Что значит?
– Проект был, хотели Розу вырастить, но мы от них сбежали, и нашли Мать. Она отдала свою розу мне, а Ульту направила к людям, чтобы она вышла замуж и родила тебя, сильфиду. Она дала Ульте вот это зерно, – указываю на шею, Айринн или Ирина, хватается руками.
Рассказ её пугает, судя по зенькам, которые вот-вот на лоб скаканут.
– Охранитель говорил про розы, что они цвели всюду, – рассеянно бормочет, зырит под ноги и бледная вся.
– Ты знаешь Охранителя?
Офигеть! Сюрпай, прям.
– Да, видела его дважды, – делается мечтательной, – сначала он зайцев давил и сказал мне про тетрадь, а потом – про пузырь и розы.
– Вот же мутильщик! – возмущаюсь. – Не может прямо. Кароч, хорошо, что мы с тобой нашлись. Роза и Сильфида должны спасти мир! Ты тетрадь, кстати, нашла?
– Да, но пока до конца не поняла, как действует.
– Ничего, поймешь. Хотя, канеш, побыстрее надо.
Тут Серый уши строполит. По стеночке к нам ползёт и влазит нагло и беспардонно:
– Здравствуйте, миледи, – и скребёт ногой по земле. Одно слово: ушлёпок! – Вы разве не хотите разнять этих буянов?
И пальцем за спину, зёнькой косит, блымает: мол, зырьте, что творят.
А творят чёрное! Чую, армагедец наступит раньше.
– А у вас есть идеи? – говорит Айринн, и все мы увиливаем от ливня камней и искр, что летят в нас. Ныкаемся за выступ. Не знаю, как у них, а у меня сердце в горле, вот-вот на землю шлёпнется.
Серый усаживается наземь и разводит руками.
– Думал, у вас есть…
– Я не больше вашего знаю о салигиярах, а может и меньше.
Распирает, ибо одна в теме, чё они сцепились.
– Они давно знакомы, – говорю. – Учились вместе.
– Ааа, – тянет Серый, будто въехал. – Так у них встреча выпускников?
– Неа, – мотаю башкой и закрываю её руками, потому что снова летит, – Тодор не выпускался. Бэзил его слил. Того наказали, а ещё судью там какого-то слил, Эйдена, вроде. Тому тоже крылья отрезали…
– Что? – восклицает она.
– Что слышала, – кривлю морду. Не люблю, когда переспрашивают, да ещё с таким выражением. – Сливщик этот чёрный. У нас таких на раз чморят. В Залесье бы не выжил, Тодор чё-т церемонится.
Думала, мы тоже сцепимся, так она зыркнула! И, поди, та ещё волосянка бы вышла, но тут мимо чё-т как метнётся – яркое, по зенькам – вжик! Хоть, ори!
И драчуны – спутанные все – колодой вниз только – шмяк. Ух, как хряпаются! Аж у самой заныло, будто и я.
– Кто осмелился приволочь сюда ангелов?
Дед выходит из тени, старючий, едва стоит. Но сжимает стрелялку, и крутую! Из неё и пальнул.
Эта, похожая на Ирку, что дружит с Машкой, кидается к чёрному, будто дед – тень. Не существует его для неё.
Серый отползает дальше, жмётся в камень, не любит дедов, поди.
Одна я зырю на него во все зеньки и с трудом узнаю:
– Вер! Пак сказал, что ты будешь…
Слова – врассыпную, как тараканы от света. В башке звенит и тоненько воет, лыба сама к уху ползёт, в горле ком и зеньки щиплет. Раскрываю руки, лезу обнимать.
– Дождался, – бормочу.
– Дошла! – и трогает волосы треморной рукой. Щурится, блымает, вот-вот в нюни впадёт. – Не изменилась совсем, – говорит, – сразу мамина сила видна.
Оборачиваюсь, а они все стоят прифигевшие и на нас зырят. Айринн их выпутала, Вер в них какой-то сетью пальнул. Косятся на друг друга, но больше биться не решаются: одно слово – ангелы! Благородные, мля!
– Ангелы – с нами, – говорю.
Вер качает головой.
– Забыла, как они нас гоняли.
– То другие же, – напоминаю, – а эти, позырь, на людей смахивают. Тодор, тот, что с красными волосами, вообще бывший. Ненастоящий.
– Да уж, – тянет Вер, – как всё поменялось-то, пока тут сидел, тебя ждал. Но раз уж они пришли, значит, так надо было. Без предначертания не добрались бы.
– Ещё как с предначертанием! И она, – тычу в Айринн, – и я с Охранителем виделись! Он и свёл!
– С Великим Охранителем? – уточняет.
– Угу, – говорю, – с ним.
– Плохо, он враг.
– Да нет же! – мотаю башкой. – Он меня розой назвал и сказал: цвети! А она вообще сильфида, это её Ульта родила, вон, мамино зерно.
Он не радостен и думает о своём. Потом кивает нам всем: пошли, мол, и, бредёт в дырке в стене.
Ныряем за ним.
Ну, канеш, аппаратная! Помнила про неё, но фиг бы нашла. Вон как замуровал!
Остальные тоже ныряют следом и присвистывают аж!
Тут клёво! Хоть старо, ржаво и покрыто пылью.
Вер манит нас к центровому столу. Помню, Пак там что-то клацал и середина светилась.
Теперь – тоже.
Но Вер не спешит, проверят: готовы ли? Взгляд тонкий, игольчатый, так и нанизывает, не соскользнёшь.
Ирка жмётся к чёрному, Тодор стоит гордый, руки сложил, Серый чё-т юлит и зеньками стреляет: хороша компашка! С такими только мир спасать, ага!
Но Вер, кажется, доволен.
– Слова матери сбываются: Роза встретила Сильфиду. Звёздный дождь обрушился на нас, а скоро падёт и Небесная Твердь.
Ну, блин! Всю радость угробил! Не прощу!
– Мы увидим последние дни и обратим их в первые.
Тишина!
Только его голос – хоть и дребезжит, как старая колымага, но разлетается повсюду, до самого потолка.
– Но прежде, чем вы пойдёте свершать подвиги, вам предстоит увидеть то, что сто пятьдесят лет хранилось в тайне…
Нажимает какие-то рычажки, кнопочки тыкает, и середина стола светится сильнее. Но сначала – приходят слова. Голос – стариковский, важный такой, говорит, как гвозди вколачивает: мол, наслаждение непристойно…
– …голограмму Бога!
И тот является нам.
Техническая остановка два
(Голограмма бога)
…голос старческий, исполненный мудрости и достоинства:
– …грешник никогда не ступит на Небесную Твердь и не войдёт в Сияющие чертоги… Запомнил?
– Да и даже записал! – бойко отвечает юноша, что стоит коленопреклонённым у ног вещавшего старца, и щёлкает кнопкой на гологафе. Почти белая прядь пересекает чистый лоб, а в голубых глазах совсем не по-небесному пляшут бесенята.
Старик треплет юношу по плечу: когда молодой человек поднимается во весь рост, то оказывается на голову выше вещуна.
– Думаете, они поверят? – он возится с приборами, настраивает. Старец перебирается на некое ложе, наподобие стеклянного гроба.
– Ещё как поверят! Заветы и запреты – самое мощное оружие. Мы придумали идеальный вариант управления: заснуть.
Он устраивается поудобнее, юноша подсоединяет к его телу прозрачные проводки.
– Мы спим, а они боятся нас и потому слушают! Это, знаешь, как с родителями. Дети, когда те уходят или ложатся отдохнуть, шалят, но всё время, подспудно, ждут возвращения или пробуждения и кары за шалости. Если они не разумны. Разумные дети стараются не будить, не шалить, выполнять заветы. А можно поступить ещё круче – назначить им няньку, вроде строгую, но добрую. По сути, нянька ничего особенно и сделать-то не может, но она блюдёт, а, значит, тоже внушает страх. Великий Охранитель – око спящих. Так они станут звать тебя.
Юноша улыбается горько.
– Или просто проклинать…
– Не решатся, – старик откидывается на ложемент и прозрачная крышка криокамеры закрывается.
И вот уже юноша один на один с огромным кораблём и почти разрушенным миром. И ему остаётся только следить за агонией. Миру внизу не выжить, но почему-то от этого больно.
Юноша настраивает зрительное окно и смотрит вниз. Над землёй тянется мутный зеленоватый смог, а сама почва под ним красная, как вечная рана. На ней ничего не растёт.
–… когда мы прилетели сюда, всё было по-другому. Помню, меня, карапуза, – рассказывает он молчаливым серебристым панелям, – отец подносил к иллюминатору, и я видел свечение. Нежное, зеленоватое, от него становилось тепло, как от маминой руки на лбу. А ещё слышалась песнь. «Сильфиды, – говорил отец, – самые прекрасные создания во вселенной».
Сильфиды наполнили свой мир красотой и гармонией. Люди под их правлением благоденствовали. Строили города, развивали науку, занимались искусством. И не воевали.