– Вторжение за вторжением. Все грехи. По несколько сотен каждого.
И задыхается, будто не только мчался, но и небо на горбяку взвалил!
… Дом-До-Неба – отсюда – как коробка. Кроха. Такой раздавишь.
– Нам не успеть, даже на крыльях, – это Айринн, грустно.
Вокруг нас колбасит мир – мама не горюй! Как тогда в комнате со спящими, что на самом деле были отцами.
– Быстрее! – орёт Тодор. – Что ты тупишь, сильфида! У тебя тетрадь есть.
Айринн вытягивает руку вперёд и бормочет.
Тетрадь является – блестящая такая, как те кусочки, билеты. Видать, из одного и того же состоят – из чьей-то души.
– Так и не поняла, чем писать. Всё думала, тетрадь есть, а перо и чернило.
Тодор нажимает на груди какую-то кнопку и расправляет крылья (ого, какие! и звенят, как железяки в мастерской у Гиля) и вырывает одно:
– Держи!
– А чернила?
– Ты дура или притворяешься? – смотрит зло и ехидно.
И даже Серый лыбится, будто понял.
– Думаю наш друг, миледи, имеет в виду, что самые искреннее желания нужно записывать кровью.
И весь такой умильный, шаркает опять.
Айринн прокалывает себе палец, макает перо в кровь и водит им по блестящим страничкам.
Грохот и раскалбас утихают, а мы – вжух! – в Доме-До-Неба. Стоим возле коробки, наподобие той, что меня Фил возил.
– Проржавел давно, не поедет, – машет рукой Серый, оглядев коробку. – Да и опасно, – тычет вверх пальцем, – слишком высоко подниматься, заклинит, а он заклинит, и всё, пиши пропало.
– На твоей морде напишу, – хрипит Тодор, – согласен?
И ухмыляется, с такой рожей шкуру сдирают и пироги раздают. Достаёт из-за пояса хреньку (вот почему Кэтрин за руку цапнул, когда до штанов дошла!), а в ней – штуковины. Такими только ноздри раздирать. Он и собирается драть и вертеть, но железки. С Гилем бы спелся, точно.
Цепляю Серого за рукав и волоку прочь. По Гилю знаю: такие не любят, чтоб зырили, когда что-то ковыряешь по делу. Нужно делом занять.
Ходить тут надо осторожно, только и знай под ноги зырь. А то гакнешься, костей не соберёшь – пол трухляв, хоть и каменный вроде.
Уходим подальше, а ругань и грохот железок всё равно слышны. Тут есть фигня какая-то, из стены торчит, может опора, но пофиг, главное, на ней сидеть можно…
Садимся, и Серый хватает Айринн за руку, вылупляется на неё так, будто ща проглотит. А я – как прозрачная, ага. Никому и дела нет!
– Ирина! – её передёргивает, когда он говорит. Вкрадчиво так, забирается к ней, точно! – Вы производите впечатление вполне разумной девушки. Поэтому я предлагаю вам сделку.
– Сделку? – попугайничает она. – Это даже интересно. Что же вы мне предложите?
– Власть и славу, – заявляет он. – Не здесь. Там.
И мордой косит куда-то за плечо себе.
– Почему вы решили, что если я захочу получить те блага, о которых вы говорите, то возьму в сообщники вас, а не Юдифь, допустим?
Хочется заорать: эй, ребзя, я ваще-т тут! Вскочить, мельтешить начать. Но что скажет Серый ща важнее. Посему мысленно прилепляю зад к сидухе и затаиваюсь: ну, ну же, ушлёпок, жги!
И он жжот!
– Потому что настоящие только мы с вами, а они – буквы на странице.
Ещё никогда раньше так ярко не желалось убить. Той Тодоровой хренью для выдирания носов.
Но Айринн хохочет ему в лицо, и жгун наш сникает.
А тут Тодор влазит:
– Пошлите, починил.
И тут же забываю Серого, потому что пойманной пичугой колотится в горле.
На крышу Доме-До-Неба!
К Розе!
К самому небу!
Я не тронула тогда солнце, но щаз вволю пожамкаю облака!
***
… не могу перестать думать про ту тетрадь у Ирины. Она куда круче билетов, поездов и вообще той фиготени, за которой мы тут бегаем. И надо же – девчонке! Глупой девчонке, которая даже не понимает, что за сила у неё в руках! Реально дура!
Нах ей этот нарисованный мир? Можно же создать другие, сотни! С радугами, феями и единорогами!
О, будь у меня такая тетрадка, я бы стал повелителем тысяч вселенных. Создавал бы их, прекрасные, и взрывал бы одну за другой. Ну а что? Ещё ж насоздаю. А вселенные взрываются красиво.
Тетрадь бы подчинилась мне, уверен. Подчинился же мир, а тут – кусок бумаги, пусть и блестящей.
Только человек из моего мира сможет понять: каково мечтать о волшебной палочке, чтобы махнул, и случилось всё, о чём думалось.
О!
Нет, я бы конечно не стал отдавать всё лишь на откуп тетради.
Если записать все приключения, что случились со мной здесь – крутейшая книга выйдет. Потому что если не фэнтези, то не поверит никто, а в фэнтези поверят. И моя книга будет самой лучшей! Все станут её читать! Я буду знаменит!
И тот текст уже не завладеет мной, только я стану господином и повелителем букв.
Поговорю с ней, Ирина должна понять.
Но увы!
Упрямая девчонка.
Ну как знаешь, как знаешь!
Нас зовёт Тодор, сумасшедший, толкает к лифту, который, без преувеличения не работал сто лет.
– Дамы вперед, – говорю и придерживаю Тодора: мол, чувак, разговор есть.
Он же мысли читает, поэтому понимает без слов.
– Мы должны заполучить Тетрадь Другой истории!
– Мы?
Он склоняет голову набок, глаза жёлтые, драконьи, взгляд по-змеиному гипнотический.
– Да, ты и я. Помнишь, ту драку с Гулой? Тогда мир подчинился мне, я почувствовал. Девчонка, Айринн, она не знает истинной силы слова. Но я… О, мы с тобой станем повелителями миров.
Трясёт так, что стучат зубы, но все же делаю шаг и приобнимаю за плечи. Он ершится, чуть не шарахается, но вытерпливает.
Интересно ему.
– Что ты видел за свою жизнь? Мутантов? Красную пустыню? Землетварей и кашалотов? А я подар…
– Я – салигияр. И видел небо. И землю с высоты полёта. Ты знаешь, как она хороша?
И лыбится так ехидно, но мечтательно при этом.
– Хорошо, но сейчас? Вот – ты служил им верой и правдой, а они – выперли тебя! Назвали отступником, я слышал. Вместо благодарности за заслуги. А в моём мире у тебя будет всё: лучшие колымаги – о, ты не видел, какие у нас красивые! – лучшие девчонки! Девчонки любят сильных и властных. На дорогих колымагах, повелителей жизни.
– Тех, что любят за деньги, и здесь полно. И это – мой мир. Я и так в нём повелитель.
– Актёр ты погорелого театра! – злюсь, а он ржёт, сумасшедше, громко, сотрясая хлипкий небоскрёб.
– А ты – писателишка-неудачник. Тебя собственная книга сожрала. Му-ха-ха. Ещё рассказывать мне будешь! Иди уже и радуйся, что не бросаю здесь, повелитель хренов.
Цапает за ворот и волочёт, как куклу. Рвусь, выворачиваюсь, но хватка железная. Прям, как у моей судьбы.
Она, сучка, знает мои слабые места и всегда бьёт под дых.
***
…коробка грохотит вся.
Держусь за Айринн, прям вцепливаюсь, зеньки заплющиваю плотно-плотно. Не хочу зырить, как сдохнем все.
А мы непременно сдохнем. Потому что висим, чую, на тонком шнурике, он вот-вот перетрётся и как ухнем.
И клочков не останется.
Грохот аж внутри меня. Будто кровища вся пожелезнела и теперь, клетки стукаются, звенят.
Страшно – не то слово, пятки ледяные, пальцы коченеют.
Коробка вздрагивает и останавливается.
Приехали.
– Дальше – пешком, – сообщает Тодор и растягивает, как пасть землетвари, створки двери.
Выходим.
Ободранный коридор. В нём скрипит, капает, воняет. Столько лет мечтать о Доме-до-неба и что в итоге? Такой жути и в Залесье полно!
Айринн чихает, разносится эхом.
Тодор тянет перчатку, пугает своей горящей механической лапой.
– Идём, где-то должна быть лестница.
И срывается вперед.
Спешим за ним.
Лестница и впрямь есть. С вывороченными перилами, кое-где отсутствуют куски, придётся прыгать. И наверняка будет осыпаться под ногой.
Айринн мотает головой.
– Дальше не пойду. У меня детский страх – сломанная лестница.
– Так напиши нам нормальную! – язвит Серый. – Ты ж владычица тетради!
Дичит, не простил, что на сделку не пошла.
– Не могу, тетрадь проявляется только в экстремальных ситуациях. Сейчас не получится её призвать.
– О, значит, ты не носишь её с собой постоянно? А зовёшь, как собачку.
– Как хре…
– Заткнулись оба, – Тодор рявкает на них, а я на измене на всякий случай, – сделаем так.
И расправляет крылья.
– Ты, сильфида, бери Розу, а я поволоку ушлёпка.
Вроде всё логично, но Айринн снова тормозит.
– Я не могу. Не умею превращаться…
Договорить её не даёт, хватает меня и под мой громкий ор тащит к окну и швыряет вниз.
Лечу, свистит в ушах, убьюсь нафиг.
Тотошка, баба Кора, Гиль – я любила вас как умела.
Аааааааа…
И зависаю в воздухе.
Поднимаю глаза – она, держит.
Сильфиды очень клёвые и красивущие. Зелёная вся, переливается.
Люблю зелёный.
В глазах – слёзы:
– Прости, что долго.
Лыблюсь ей, пусть не плачет. Прорвёмся.
Теперь – вверх, выше и выше. До облаков.
И вот от земли уже – разодранный лоскут внизу.
Крыша рядом, опускаемся.
Тодор тут же, Серый блюёт, бледный, глаза дикие.
Но сейчас плевать, потому что Роза.
Вернее, самый бутон.
Громадный, в десять меня.
Ствол толстенный, увит проводами и трубками какими-то. Золотисто-зелёный сок, искрясь, течёт по ним. Один лист в сторону, так и приглашает: ложись.
Лезу, откидываюсь, закрываю зеньки.
Тепло, спокойно, словно дома.
И даже не пугает тонкий шип, что завис над грудью. Пусть впивается, не заору.
Он и впивается, тянет кровь, вливает красное в золотисто-зелёный сок стебля. Тот – вижу через полуопущенные веки – буреет, густеет, и тяжело, вязко, лезет к бутону, и вот уже по прожилкам венчика бегут алые ручейки. И медленно, издавая тихую музыку, она расцветает.
Белая-белая.
Сияющая и единственно прекрасная.
Роза Эмпирея.
Цветёт, дарит миру аромат и надежду.