А потом, однажды вечером на Лаго-Маджоре, все изменилось в одночасье. Смазанный мир, увиденный с вращающейся карусели, вновь обрел четкие очертания; карусель внезапно остановилась.
В этот отель в Локарно они приехали ради Кэролайн. Вот уже много месяцев ее мучила несильная, но неотступная одышка, и они решили передохнуть перед развлечениями осеннего сезона в Биаррице. Им встретились друзья, и Кэролайн отправилась с ними в курзал поиграть по маленькой в буль, максимум по два швейцарских франка ставка. Хелен осталась в отеле.
Кэролайн сидела в баре. Оркестр играл какой-то венский вальс, и тут ей вдруг показалось, что ноты растягиваются сами по себе, что каждая из трех четвертей такта изгибается посередине, слегка подвисая и увеличивая длительность, пока наконец весь вальс, будто почти доигравший фонограф, не превратился в пытку. Она зажала уши пальцами, а потом вдруг закашлялась в платок.
И резко втянула воздух.
Мужчина, сидевший рядом, спросил:
— В чем дело? Вам нехорошо?
Она откинулась к барной стойке, воровато зажав в кулаке платок со следами крови. Ей показалось, что прошло целых полчаса, прежде чем она ответила: «Нет, спасибо, все в порядке», — хотя на самом деле, видимо, пролетело лишь несколько секунд, потому что мужчина не стал продолжать расспросы.
«Нужно выйти отсюда, — подумала Кэролайн. — Что же происходит?» Она уже раз-другой замечала на платке крошечные мазки крови, но подобного еще не было. Она почувствовала, что сейчас вновь закашляется и, похолодев от страха и слабости, стала прикидывать, сможет ли добраться до уборной.
Через некоторое время кровотечение остановилось и кто-то подзавел оркестр до нормального темпа. Не произнеся ни слова, она медленно вышла из залы, неся себя очень бережно, будто хрустальную вазу. До гостиницы было меньше квартала; она двинулась в путь по освещенной фонарями улице. Через минуту она поняла, что сейчас вновь закашляется; тогда она остановилась, задержала дыхание и прислонилась к стене. Это не помогло; она подняла платок к губам и через минуту опустила вновь, на сей раз намеренно спрятав от собственных глаз. А потом пошла дальше.
В лифте на нее вновь навалилась слабость, однако она сумела добрести до дверей своего номера и только там упала на диванчик в прихожей. Останься в ее сердце хоть немного места для каких-либо чувств, кроме ужаса, ее наверняка удивил бы диалог в гостиной, происходивший на повышенных тонах, но в тот момент все голоса казались ей порождением ночного кошмара; звуки не проникали в нее дальше ушной раковины.
— Я полгода провел в Средней Азии, а то бы давно уже был в курсе событий, — проговорил мужской голос.
Потом откликнулась Хелен:
— Моя совесть совершенно чиста.
— Да уж, похоже. А вот я корю себя за то, что выбрал именно вас.
— А могу я спросить, кто вам все это наплел, Сидни?
— Два разных человека. Один знакомый из Нью-Йорка, который видел вас в Монте-Карло и сказал, что весь год вы только тем и занимались, что поили всяких болванов и любителей дармовщины. Он еще удивился, кто же платит за ваши развлечения. А потом я встретил в Париже Эвелин Мэрдок, и она сказала, что Кэролайн все вечера проводит невесть как; что она совсем исхудала, а лицо у нее бледное как смерть. Поэтому я и приехал.
— Так, послушайте, Сидни. Не нужно меня отчитывать. У нас была четкая договоренность: я увожу Кэролайн за границу и обеспечиваю ей приятную жизнь, потому что вы в нее влюблены, или в чем-то перед ней виноваты, или уж не знаю. Вы наняли меня для этого, вы оплачивали мои расходы. А я в точности выполнила все ваши распоряжения. Вы хотели, чтобы она почаще встречалась с мужчинами.
— Да, именно так.
— Я собрала всех, кого могла. Но, видите ли, она к ним абсолютно равнодушна, а мужчины, как поймут это, сразу же сбегают.
Он сел:
— Вы что, не поняли, что я хотел ей помочь, а не навредить? Ей было просто ужасно; большую часть юности она провела, расплачиваясь за одну мою ошибку; я хотел по мере своих сил загладить вину. Я хотел, чтобы два года она предавалась удовольствиям. Я хотел научить ее не бояться мужчин, хотел, чтобы она наслаждалась теми радостями, которых я лишил ее обманным путем. Но по вашей вине она два года занималась бог знает чем… — Он осекся. — Что это? — спросил он потом.
Кэролайн вновь закашлялась и не могла остановиться. Когда они вышли в прихожую, глаза ее были закрыты, а дыхание оказалось учащенным и поверхностным. Пальцы разжались, платок упал на пол.
Через миг она уже лежала в своей постели, а Сидни быстро говорил что-то в телефонную трубку. Проникнув в ее замутненное сознание, его страстный голос заставил ее содрогнуться, и она слабо прошептала: «Не надо! Не надо!» Хелен расстегнула ей платье, сняла туфли и чулки.
Врач провел предварительный осмотр, а потом мрачно кивнул Сидни. Сказал, что им повезло: в отеле как раз остановился знаменитый швейцарский специалист по туберкулезным заболеваниям; он прямо сейчас пригласит того на консультацию.
Специалист явился в домашних туфлях. Осмотр он провел настолько тщательно, насколько позволял скудный набор инструментов. А после переговорил с Сидни в гостиной.
— Насколько я могу судить без рентгена, мы имеем скоротечное и масштабное поражение тканей с одной стороны — такое бывает, когда организм пациента сильно измотан. Если рентген подтвердит мои выводы, я бы порекомендовал срочный искусственный пневмоторакс. Единственное, что ее может спасти, — это полная изоляция левого легкого.
— Когда можно провести операцию?
Врач прикинул:
— Ближайший центр, где лечат это заболевание, находится в Монтана-Вермале, туда часа три на автомобиле. Если вы прямо сейчас двинетесь в путь, я позвоню туда своему коллеге; операцию можно будет провести завтра утром.
В большом, покойном автомобиле Сидни держал ее на коленях, заодно обняв руками многочисленные подушки. Кэролайн с трудом понимала, кто ее держит; мозг отказывался осознавать то, что она только что случайно услышала. Как, бывает, тебя кидает в жизни, и насколько же это утомительно. Она тяжело больна, возможно, скоро умрет, а ее это совершенно не волнует, вот разве что она хотела что-то сказать Декстеру.
Сидни держал ее и сознавал, что это наполняет его отчаянной радостью, хотя она его и ненавидела, хотя он и навлек на нее множество бед. Но в эти ночные часы она принадлежала ему — такая хрупкая и бледная; одни лишь его руки оберегали ее от толчков на неровной дороге, она наконец-то зависела от его силы, хотя сама этого не осознавала; она перепоручила ему ответственность, которой он когда-то давно испугался и о которой с тех пор мечтал. Сейчас только он стоял между нею и полным крушением.
Они миновали Доме-Доссолу, мрачный, тускло освещенный итальянский городок; миновали Бриг, где добродушный швейцарский пограничник вгляделся в его ношу и пропустил их, не спрашивая паспортов, в долину Роны, где поток, только еще набирающий силу, казался таким юным и мятежным в свете луны. Впереди — Сьерр и их пристанище, горный приют, в двух милях вверх по вертикали, туда, где сияют снега. Фуникулер уже дожидался: Кэролайн тихо вздохнула, когда он вынес ее из машины.
— Благодарю тебя за все эти хлопоты, — прошептала она церемонно.
Три недели она неподвижно пролежала на спине. Она дышала, смотрела на цветы в палате. У нее беспрерывно измеряли температуру. После операции она бредила и в бреду снова видела себя виргинской девчонкой, которая поджидает во дворе своего возлюбленного. Пусть платье для него останется неизмятым, пусть все пуговицы будут на месте, пусть цветет магнолия, пусть воздух будет чист и прекрасен. Вот только в образе любовника представал не Сидни Лахай, не какой-то абстрактный мужчина, а она сама; ее утраченная молодость поджидала ее в этом саду, несостоявшаяся, невоплощенная; в сновидениях она ждала, околдованная вечной надеждой, ждала возлюбленного, который никогда не придет, который уже не имеет для нее никакого значения.
Операция прошла удачно. Через три недели она смогла сидеть, через месяц температура упала и ей разрешили ежедневно совершать короткие часовые прогулки. Именно этот момент доктор-швейцарец, который ее оперировал, и выбрал для серьезного разговора.
— Я должен сообщить вам одну вещь касательно Монтана-Вермалы; то же относится и ко всем подобным местам. Один из широко известных симптомов туберкулеза состоит в том, что эта болезнь способна сломать человеческий дух. Некоторые из тех, кого вы встретите на здешних улицах, приехали в третий раз — обычно он и последний. Болезнь превратилась для них в этакое возбуждающее средство: они приезжают сюда и живут почти так же весело, как и в Париже: видели бы вы, какие в нашем санатории случаются счета за шампанское. Да, конечно, воздух им полезен, да и мы, в свою очередь, осуществляем над ними своего рода негласный контроль, но люди этого сорта никогда не излечиваются, потому что, несмотря на внешнюю бодрость, они не хотят возвращаться в обычный мир с его бременем ответственности. Если дать им выбор, нечто у них внутри выберет смерть. С другой стороны, нам теперь известно куда больше, чем двадцать лет назад, и каждый месяц мы отправляем людей с твердым характером домой — полностью излеченных. У вас тоже есть такая возможность, потому что случай ваш довольно прост: правое легкое у вас не затронуто. Выбор за вами: можете вливаться в эту толпу и продержаться здесь года три, а можете через год уехать — скорее всего, навсегда.
Собственные наблюдения Кэролайн подтвердили замечания врача. Деревушка напоминала шахтерский поселок: наспех возведенные зыбкие постройки, над которыми нависали зловещие тяжеловесные силуэты четырех-пяти санаториев; когда на снегах играло солнце, городок выглядел чистеньким и бодрым, когда сквозь угрюмые сосны просачивался холод, он тоже делался угрюмым. Контрастом этому были оживленные хорошенькие девушки в парижских туалетах, которых она встречала на улицах, а также щеголевато одетые мужчины. Трудно было поверить, что они ведут битву не на жизнь, а на смерть, — хотя многие, если верить врачу, ее и не вели. Всюду царил дух потаенного озорства — любимой шуткой было посылать новоприбывшим миниатюрные гробики; никогда не скудела сокрытая струя всяческих скандалов. Вес, вес, вес — все только и говорили что про вес: кто сколько фунтов набрал за последний месяц или потерял за предыдущую неделю.