Она сознавала, что вокруг царит смерть, но при этом чувствовала, что чистый животворный воздух день ото дня возвращает ей силы, и знала, что не умрет.
Через месяц пришло запинающееся письмо от Сидни. Там говорилось:
Я оставался рядом, пока не миновала непосредственная опасность. Я знал, что, учитывая твои чувства, ты не захочешь, очнувшись, первым делом увидеть мое лицо. Вот я и живу в Сьерре, у подножия горы, и довожу до ума свой камбоджийский дневник. Если тебе утешительна мысль, что совсем рядом есть человек, которому ты небезразлична, я с превеликим удовольствием останусь здесь. Я сознаю свою полную ответственность за то, что с тобой случилось, и уже не раз пожалел, что не умер еще до того, как вступил в твою жизнь. А теперь у меня одна мысль — сделать так, чтобы ты поправилась.
Что касается твоего сына: раз в месяц я собираюсь ездить к нему в школу в Фонтенбло и проводить с ним по несколько дней — один раз мы уже повидались и понравились друг другу. Летом я либо отправлю его в лагерь, либо мы вместе поедем смотреть норвежские фьорды — в зависимости от того, как сложатся обстоятельства.
Письмо это нагнало на Кэролайн тоску. Она чувствовала, как на нее все тяжелее наваливается бремя признательности этому человеку — так, будто она должна быть признательна негодяю, покушавшемуся на ее жизнь, за то, что он потом перевязал ее раны. Первое, что она теперь должна сделать, — это заработать денег и вернуть ему долг. От одной мысли об этом на нее навалилась усталость, но мысль эта постоянно сидела у нее в подсознании; стоило о ней забыть, она являлась во сне. Кэролайн написала:
Дорогой Сидни,
торчать здесь поблизости просто глупо, мне будет легче, если ты уедешь. Более того, меня угнетает твое присутствие. Я, разумеется, очень признательна тебе за все, что ты сделал для меня и для Декстера. Если тебя это не затруднит, загляни, пожалуйста, сюда перед отъездом в Париж — я хочу ему кое-что передать.
С признательностью,
Он явился через неделю, полный здоровья и жизнерадостности, которые сейчас досаждали ей не меньше, чем налет грусти, который иногда мелькал в его глазах. Он ее обожал, а ей его обожание было решительно ни к чему. Впрочем, самым сильным ее чувством все-таки был страх — когда-то Сидни заставил ее невыносимо страдать; он может заставить ее страдать снова.
— Тебе от моего присутствия не легче, поэтому я уезжаю, — сказал он. — Врачи вроде как полагают, что к сентябрю ты поправишься. Я вернусь, чтобы в этом убедиться. А после этого уже никогда не стану тебе докучать.
Если он надеялся ее разжалобить, то зря.
— Я вряд ли смогу быстро вернуть тебе все долги, — сказала она.
— Это из-за меня ты здесь.
— Нет, я сама виновата… Прощай, и спасибо тебе за все.
Таким голосом благодарят за коробку конфет. Его отъезд принес ей облегчение. Ей хотелось только покоя и одиночества.
Прошла зима. В конце она начала понемногу вставать на лыжи, а потом нахлынула весна, клиньями сползая с горных склонов и выбрасывая зеленые ростки. Лето выдалось грустное — две подруги, которые у нее завелись, скончались в одну и ту же неделю, она проводила их гробы на иностранное кладбище в Сьерре. Для нее опасность миновала. Больное легкое расправилось вновь; на нем остались шрамы, однако болезнь прошла; температура не поднималась, вес вернулся в норму, а на щеках появился яркий высокогорный румянец.
Отъезд ее был назначен на октябрь, и по мере приближения осени желание снова увидеть Декстера стало делаться невыносимым. Настал день, когда из Тибета прибыла телеграмма от Сидни: он писал, что направляется в Швейцарию.
Однажды утром, несколько дней спустя, дежурная сестра заглянула к ней в комнату и оставила экземпляр «Пэрис геральд»; Кэролайн скользнула глазами по строкам. А потом внезапно села в постели.
Сидни Лахай, авиатор-миллионер, пилот, пропал четыре дня назад.
Тегеран, Персия, 5 октября…
Кэролайн вскочила с постели, подбежала с газетой к окну, посмотрела наружу, потом снова в газету.
Сидни Лахай, авиатор-миллионер…
— Черное море, — повторила она, будто это было самой важной частью случившегося. — В Черном море.
Она стояла, окруженная бескрайней тишиной. Топот ног, бегущих вдогонку, который постоянно грохотал в ее снах, умолк. Вокруг было ничем не нарушаемое, звенящее молчание.
— Аххх! — сказала она.
Сидни Лахай, авиатор-миллионер, пилот, пропал четыре дня назад.
Тегеран, Персия, 5 октября…
Кэролайн взволнованно заговорила сама с собой.
— Я должна одеться, — сказала она. — Должна дойти до телеграфа и выяснить, все ли возможное было предпринято. Начать нужно с этого. — Она заметалась по комнате, хватая одежду. — Аххх! — шептала она. — Аххх! — Надев одну туфлю, она упала ничком на кровать. — О Сидни, Сидни! — воскликнула она, а потом снова, протестуя против этого ужаса: — Аххх! — Вызвала звонком сестру. — Сперва мне нужно поесть и набраться сил, потом — выяснить, как ходят поезда.
В ней пробудилась такая жизненная сила, что она чувствовала, как части ее тела, которые до этого дремали, свернувшись клубком, разворачиваются. Сердце поймало ровный, сильный ритм, будто повторяя: «Я тебя не брошу», а нервы разом содрогнулись, едва истаял прежний страх. Она вмиг повзрослела, будто исковерканное девичество отлетело прочь, и перепуганная сестричка, явившаяся на звонок, оказалась лицом к лицу с человеком, которого никогда раньше не видела.
— Как все просто. Он любил меня, я любила его. Вот и все. Я должна добраться до телефона. Должен же там где-то быть консул.
На малую долю секунды она попыталась возненавидеть Декстера за то, что он не был сыном Сидни, однако запасов ненависти у нее не осталось. Она была теперь рядом с возлюбленным, живым или мертвым, он крепко сжимал ее в объятиях. В тот миг, когда смолкли его шаги, исчезла угроза, он ее нагнал. Кэролайн поняла, что берегла как зеницу ока совершенно бессмысленную вещь — какую-то там девчонку в саду, какое-то мертвое, обременительное прошлое.
— Ладно, я все могу вынести, — сказала она вслух. — Все — даже утрату его.
Доктор, которого переполошила сестра, торопливо вошел в комнату.
— Пожалуйста, миссис Коркоран, успокойтесь. Какие бы там до вас не дошли новости, вы… Посмотрите сюда, может, это как-то прояснит дело — в дурную или в хорошую сторону.
Он вручил ей телеграмму, но ей не хватало решимости ее вскрыть, она молча протянула ее обратно. Доктор надорвал конверт и поднял послание к ее глазам:
ПОДОБРАН УГОЛЬЩИКОМ КЛАЙД ТЧК ВСЕ ХОРОШО…
Телеграмма расплылась, врач тоже. Паника накрыла ее будто волна — она почувствовала, как былая броня вновь замыкает ее в себя. Переждала минуту, еще минуту; доктор сел.
— Не возражаете, если я на минутку присяду к вам на колени? — спросила она. — Я ведь больше не заразная, да?
Прижавшись головой к его плечу, она набросала его вечным пером текст телеграммы, на обороте той, которую только что получила. Там значилось:
ПОЖАЛУЙСТА НЕ ЛЕТИ СЮДА АЭРОПЛАНОМ. НАМ ПРЕДСТОИТ ВОСПОЛНИТЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ, ДЕНЬ ИЛИ ДВА НЕВЕЛИКА ВАЖНОСТЬ. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ВСЕЙ ДУШОЙ И ВСЕМ СЕРДЦЕМ.
Осадок счастья[16](Перевод А. Глебовской)
Если вам доведется просматривать подборки старых журналов, выпущенных в первые годы текущего столетия, то в них, между рассказами Ричарда Хардинга Дэвиса[17], Фрэнка Норриса[18] и иных давно почивших в бозе авторов, обнаружатся произведения некоего Джефри Кертена: романчик-другой да три-четыре десятка рассказов. Если они вас заинтересуют, можно проследить их до, скажем, 1908 года: после этого публикации внезапно прекращаются.
Прочитав их от первого до последнего, вы убедитесь, что шедевров среди них нет: довольно занятно, теперь уже — несколько старомодно, однако в те времена они вполне годились для того, чтобы скоротать тоскливые полчаса в приемной у дантиста. Писавший явно был неплохо образован, талантлив, речист, скорее всего, молод. Его произведения вызовут у вас разве что поверхностный интерес к причудам повседневности — никакого глубинного внутреннего смеха, никакого чувства бессмысленности бытия или привкуса трагедии.
Прочитав их, вы, скорее всего, зевнете и положите номер на место; а потом, если находитесь в читальном зале, возможно, решите для разнообразия заглянуть в какую-нибудь газету того же времени — посмотреть, не взяли ли уже япошки Порт-Артур. А дальше, если вам повезет и вы выберете номер за нужное число и случайно откроете его на театральной странице, нечто на ней тут же притянет и задержит ваш взгляд, и по крайней мере на минуту вы забудете про Порт-Артур — с той же поспешностью, с какой забыли про Шато-Тьерри. Считайте, что вам улыбнулась удача: перед вами портрет изумительно красивой женщины.
То были дни «Флородоры» и секстетов[19], затянутых талий и пышных рукавов, недоделанных турнюров и полноценных балетных пачек, но здесь перед вами, вне всякого сомнения, прекраснейшая из всех бабочек, пусть и замаскированная непривычной для нас громоздкостью и старомодностью костюма. Перед вами — все бурное веселье того периода: винная поволока на глазах, песни, берущие за душу, тосты и букеты, балы и приемы. Перед вами — Венера эпохи конных экипажей, идеальная американка в расцвете своей красоты. Перед вами…