Это самое «что-то» носило сапоги и серебряные «крылышки», отличалось отменным ростом и смуглой кожей. Майра была уверена, что вот оно наконец то самое, но не успела в этом как следует убедиться, поскольку в середине августа, во время гонок на треке Келли, двигатель гоночной машины, за рулем которой был этот счастливчик, расплющил его грудную клетку.
В общем, она снова отправилась на Восточное побережье, несколько похудевшая, побледневшая, что, впрочем, было ей к лицу, хотя теперь под глазами появились тени. И весь 1918 год — год Перемирия — она оставляла свои окурки в небольших фарфоровых пепельницах заведений по всему Нью-Йорку: и в «Полночной шалости», и в «Кокосовой роще», и в «Пале-Рояле». Ей уже стукнул двадцать один год, и в Кливленде начали поговаривать, что пора бы матери заставить дочку вернуться домой — а то Нью-Йорк, ясное дело, вконец ее испортит.
Ну вот, хватит с вас и этого. Давно пора приступить к рассказу.
В один из сентябрьских вечеров Майра отменила поход с кавалером в театр ради того, чтобы встретиться за чашкой чая с одной юной дамой; та недавно вышла замуж, теперь ее звали миссис Артур Элкинс — а во времена учебы в колледже они вместе снимали комнату.
— Как бы мне хотелось, — мечтательно произнесла Майра, когда они обе грациозно устроились в креслах, — быть, к примеру, сеньоритой, или мадемуазель, или… в общем, что-то в таком роде. О господи! Ну и какой у нас тут выбор — только замуж да и вон из обоймы?
Лайле Элкинс были хорошо знакомы это томление и неодолимая тоска.
— Нет выбора, — невозмутимо ответила она. — Этим и займись.
— Видишь ли, Лайла, меня, похоже, уже никто не способен увлечь, — призналась Майра, наклоняясь чуть ближе к подруге. — У меня столько их было, я теперь, даже когда в первый раз целуюсь, невольно думаю: интересно, а скоро мне этот надоест? И чувства больше не захватывают, как бывало…
— Сколько тебе, Майра?
— Двадцать один, еще весной стукнуло.
— Что ж, — самодовольно посоветовала Лайла, — бери пример с меня: ни в коем случае не выходи замуж, пока окончательно не перебесишься. Учти: от многого придется отказаться…
— То-то и оно! Но меня ужасно угнетает моя совершенно бесцельная жизнь. Я порой ощущаю себя просто старухой, представляешь? Вот весной в Нью-Хейвене кавалеры, с которыми я танцевала, вдруг показались мне совсем мальчишками, — а еще я там услышала, в дамской комнате, как одна девица другой говорит: «Вон Майра Харпер! Уж восемь лет здесь ошивается». Конечно, она года на три ошиблась, но все равно, от ее слов у меня даже эти дела начались…
— На первый бал мы с тобой отправились, когда нам было по шестнадцать, — значит, пять лет назад.
— Боже! — только вздохнула Майра. — Представляешь, меня некоторые теперь побаиваются! Странно, да? И почему-то самые симпатичные. Один тут целых три недели по выходным ко мне ездил, аж из Морристауна, и вдруг все, нет его, как в воду канул! Это ему какой-то заботливый дружок объяснил, что я всерьез собралась замуж, вот он и побоялся зайти слишком далеко.
— Ну, ты ведь в самом деле ищешь мужа, так?
— Пожалуй… в каком-то смысле… — сказала Майра и, помолчав, осторожно оглянулась. — Ты знакома с Ноултоном Уитни, да? Сама знаешь: и выглядит как бог, и у отца его, говорят, денег куры не клюют. Правда, когда мы с ним только познакомились, я заметила, что, услышав мое имя, он даже вздрогнул и потом все больше в сторонке держался. Лайла, дорогая моя, неужто я теперь совсем грымзой стала, а?
— Конечно нет! — рассмеялась Лайла. — И вот тебе мой совет: выбери самого-самого — ну, такого, чтобы и умный, и не замухрышка, и положение в обществе, и финансы, ну все как тебе нужно, и тогда уж бери его под уздцы — как мы с тобой, бывало, помнишь?.. Но когда он станет твоим, уже глупо твердить про себя: «Ах, он не умеет петь, как Билли…» или «Ну хоть бы в гольф нормально играл!». Все сразу не бывает. Закрой глаза, отключи чувство юмора, а вот когда поженитесь, все совсем изменится и ты будешь ужасно счастлива.
— Наверное, — рассеянно сказала Майра. — Только все это мне уже советовали.
— Влюбиться легко, когда тебе восемнадцать, — решительным тоном продолжала Лайла, — но за пять лет способность влюбляться попросту притупляется.
— Ах, у меня такие были чудные романы, — вздохнула Майра, — и такие славные мальчики. По правде, я все же решила заловить одного.
— Кого же?
— Да вот его, Ноултона Уитни. Может, я, конечно, переоцениваю свои возможности, но все еще могу заполучить любого, кого захочу.
— Ты его действительно хочешь?
— Конечно, и больше, чем кого бы то ни было. Он ведь жутко умен, разве что робкий — он так мило робеет… И еще, говорят, у его родителей лучшее имение во всем округе Вестчестер.
Лайла допила чай и поглядела на свои часики:
— Ну, я побегу, дорогая.
Они ушли вместе и, неторопливо пройдясь до Парк-авеню, остановили два такси.
— Лично я ужасно довольна жизнью. Ты тоже будешь довольна, Майра, я уверена.
Майра обогнула лужицу и, добравшись до своего такси, вспорхнула на подножку точь-в-точь как балерина.
— Пока, Лайла. До скорого.
— До свидания, Майра. Успехов!
Лайла, хорошо знавшая свою подругу, прекрасно понимала, что ее напутствие явно излишне.
Собственно, исключительно в связи с этим разговором через полтора месяца, как-то вечером в пятницу, Ноултон Уитни, заплатив семь долларов и десять центов за такси и обуреваемый самыми противоречивыми чувствами, замер подле Майры на ступенях «Билтмора».
Душа его пребывала в безумном восторге, хотя где-то совсем внутри уже медленно назревал страх перед тем, что он натворил. Он, питомец Гарварда, которого еще на первом курсе рьяно защищали от силков восхитительных охотниц за состоятельными женихами, которого (впрочем, с его молчаливого согласия) уже оттаскивали за шкирку от нескольких сладчайших юных созданий, теперь бессовестным образом воспользовался отъездом родителей на Запад и успел настолько запутаться в расставленных силках, что едва ли уже мог понять, где силки, а где он сам.
День был сказочный: после дневного спектакля начали потихоньку сгущаться сумерки, и они с Майрой сначала разглядывали роящиеся на Пятой авеню толпы из своего романтичного уединения в двухколесном экипаже — затейливая причуда… а дальше чай в шикарном отеле «Риц», и ее лилейная ручка мерцала рядом, на подлокотнике его кресла; и вдруг — пролился этот стремительный, прерывистый поток слов… Затем последовал визит к ювелиру, а дальше был сумасшедший ужин в каком-то крошечном итальянском ресторанчике, где на обороте меню он написал «А ты меня?..» и положил его перед нею, предоставив Майре возможность откликнуться неизменно чудодейственным: «Ты же знаешь, что да!» И вот теперь, под занавес, они замерли на ступенях «Билтмора».
— Ну, скажи, — выдохнула Майра прямо ему в ухо.
Он выдохнул заветные слова. Ах, Майра, сколько же далеких призраков, должно быть, пронеслись в этот миг в твоей памяти!
— Ты мой дорогой, — тихо сказала она. — Я так счастлива.
— Нет… это ты моя дорогая. Ты ведь понимаешь, Майра?..
— Понимаю.
— Навеки?
— Навеки. У меня же теперь вот что есть, видишь?
И она поднесла к губам колечко с брильянтом. Знала, что полагается — а как же иначе!
— Спокойной ночи.
— Спокойной… спокойной ночи.
И феей в мерцающем розовом одеянии она взлетела вверх по широкой лестнице, а щеки ее все пылали, пока она нажимала кнопку у лифта.
Через две недели она получила телеграмму: родители, мол, вернулись из поездки на Запад и приглашают приехать к ним в округ Вестчестер на неделю. Майра тут же отбила ответную телеграмму, каким поездом приедет, купила три новых вечерних платья и упаковала дорожный сундук.
Приехала она поздним холодным ноябрьским вечером и, выйдя из вагона, с нетерпением огляделась: где же Ноултон? На платформе быстро отбурлила толпа возвращавшихся из Нью-Йорка мужчин; отзвучало попурри из выкриков жен и шоферов и громкого фырканья автомобилей, пока они, подав назад, разворачивались и укатывали восвояси. И вот, прежде чем она успела что-либо сообразить, платформа опустела, и ни одного из роскошных авто уже не было в помине. Видимо, Ноултон ожидал ее с другим поездом.
Проронив еле слышное «чер-рт!», она было направилась к зданию станции елизаветинского стиля, чтобы оттуда позвонить, но тут к ней обратился замурзанный, ужасно неряшливо одетый человек: он в знак приветствия коснулся рукой своей допотопной фуражки и проговорил надтреснутым жалобным голосом:
— Мисс Харпер вы будете?
— Я, — призналась она, довольно-таки испуганная: неужели, не приведи господи, этот несусветный тип и есть шофер?
— Да заболел он, шофер-то, — продолжал тот высоким, визгливым тоном. — А я сын ему.
Майра еле перевела дух:
— Вы хотите сказать, шофера мистера Уитни?
— Ну да: они, как началась война, оставили себе только его одного. Экономия что надо — чистый Гувер[39].
Он боязливо потопал ногами и похлопал друг о друга огромными шоферскими перчатками с крагами.
— Ну ладно, — добавил он, — чего ж тут на холоду торчать да попусту языком молоть. Где вещи-то?
Майра была в таком изумлении, что слова не могла выговорить, и, честно говоря, даже перепугалась, однако последовала за своим провожатым до конца платформы, тщетно отыскивая взглядом авто. Однако слишком долго недоумевать не пришлось: тип этот вскоре подвел ее к потрепанной старой колымаге и засунул туда ее саквояж.
— Большое авто поломато, — объяснил он. — Либо на этом вот, либо пёхом. — Он распахнул переднюю дверцу и кивнул: — Заходьте.
— Я лучше сзади, если позволите.
— Дело хозяйское, — фыркнул он, открывая заднюю. — Я что подумал — сундук-то на ухабах прыгать будет, вы его и забоитесь.
— Какой сундук?
— Да ваш.
— Ах, а разве мистер Уитни… вы что же, не можете за багажом после съездить?