— Как это понимать? Что значит «того»?
Чарльз Стюарт беспомощно оглянулся.
— Не знаю, как и объяснить, — сказал он, и его усики дрогнули, — только когда она начала рассказывать, как у ее водопроводчика варит желудок, не… не слушать этого не было никакой возможности…
В зале захихикали. Миссис Робинсон и сопровождавшие ее дамы были явно шокированы. Один из стражей даже сделал шаг в сторону подсудимого, словно ожидая сигнала судьи, чтобы незамедлительно упрятать этого преступника в самую жуткую темницу Манхэттена.
Однако судья лишь поуютнее устроился в кресле. Страж был обескуражен.
— Вот и расскажите нам, как все было, Стюарт, — сказал судья почти по-дружески. — Все-все, с самого начала.
Эта просьба совершенно ошеломила подсудимого, и поначалу он явно был готов лучше уж оказаться в наручниках, чем все это объяснять… Растерянно оглядев зал, он оперся руками о край стола и тут же стал похож на фокстерьера, которого только что научили «служить». Чуть помешкав, он заговорил своим дрожащим, срывающимся тенорком:
— Ну, я, в общем, работаю ночным кассиром, ваша честь, это в ресторане у Кушмиля, на Третьей авеню. Человек я холостой, — тут он слегка улыбнулся, будто осознав, что все и так про это догадались, — и потому по средам и субботам хожу обычно в театр, на дневные спектакли. Самое милое дело, чтобы скоротать время до ужина. У нас, знаете ли, есть одна лавка, в ней чем только не торгуют, на некоторые представления в театрах можно поймать билеты всего за доллар и шестьдесят пять центов, так что я, как ни зайду туда, все что-нибудь да выберу. В самом-то театре цены — ой-ой-ой какие жуткие!..
Он даже слегка присвистнул и красноречиво посмотрел на судью.
— Ведь по четыре доллара за билет, а то и все пять… — уточнил он, и судья сочувственно кивнул.
— Ну вот, — продолжал Чарльз Стюарт, — мне билет обходится в этой лавке всего в доллар шестьдесят пять, но это тоже деньги, и я желаю увидеть за них что-нибудь стоящее. Недели две назад я пошел на одну из этих мист… мистерий, да? — там, значит, кто-то совершил преступление, а кто именно, неизвестно. Ясное дело: тут самый интерес — догадаться, кто же убийца-то. А прямо за мной сидела какая-то дама, которая пьесу уже видела, и она весь секрет выдала тому, с кем пришла. Это ж надо! — Он сокрушенно покачал головой. — Я чуть не помер там от злости. И как пришел к себе домой, все не мог успокоиться, даже снизу пришли: хватит, говорят, по комнате метаться, больно громко топаешь… Так ведь доллар-то шестьдесят пять — коту под хвост!.. Ну ладно, — снова заговорил он, — стал я дожидать среду: в театре в тот день шла пьеса, которую я давно хотел посмотреть. Уж несколько месяцев собирался. Все спрашивал в лавке, нет ли на нее билетов. Но все нет да нет.
Он помолчал.
— Ну, во вторник дай, думаю, рискну. Пошел прямо в кассу театра и взял билет там. А стоило мне это удовольствие два семьдесят пять!
Он кивнул и опять помолчал.
— Да-а, два семьдесят пять… Вот, прямо этими руками пустил я денежки на ветер… Но очень уж хотелось пьесу посмотреть.
Миссис Робинсон, сидевшая в первом ряду, вдруг поднялась со своего места.
— А какое, собственно, отношение все это имеет к тому, что произошло?! — заверещала она. — Какое мне дело, что он куда пустил…
Однако судья тут же грохнул по столу своим молотком.
— Попрошу сесть, — сказал он. — У нас тут судебное заседание, а не балаган.
Миссис Робинсон, стушевавшись, села, хотя при этом до того обиженно засопела, что явно давала кое-кому понять: так она этого не оставит… Судья вынул часы из нагрудного кармана.
— Продолжайте, — сказал он Стюарту. — И говорите сколько пожелаете.
— В театр я самый первый пришел, — взволнованно произнес Стюарт. — Еще никого не было, лишь я да этот парень, ну, он там у них прибирается. Потом собрались зрители, свет выключили и спектакль начался. И вот только я сел в кресле поудобнее, только настроился, слышу, позади меня — жуткая свара. Кто-то сказал этой даме, — он ткнул пальцем в сторону миссис Робинсон, — чтоб сняла шляпу, так, мол, полагается, а она почему-то раскипятилась. Все твердила своим спутницам, я, мол, не первый раз в театре и уж как-нибудь в курсе про шляпу-то… Минут пять не унималась, а после еще пуще: как про что-нибудь вспомнит, снова чуть ли не в полный голос — про свое. Ну, я в конце концов обернулся, хотелось же посмотреть, что это за птица такая, которой на всех наплевать. Я уже давно отвернулся, сижу, на сцену смотрю, а она теперь за меня взялась! Что я, мол, нахал каких поискать, а потом еще стала языком цокать, и дамы, которые с нею, те тоже зацокали, и тут я вообще перестал понимать, что же на сцене-то происходит, даже не слышал, что говорят действующие лица. И все, главное, как будто это я что-то ужасное сотворил. Ну, потом они все же утихомирились, а я постепенно разобрался, что к чему, да вдруг слышу: мое кресло — скрип! И спинка — то вперед, то потом опять — скрип! — и назад… Я тут же понял: эта дама уперлась в мое кресло коленками, она меня, ясное дело, решила совсем укачать. Ох, господи!
Он утер свой бледный узкий лоб, на котором даже выступил пот.
— Вот ведь напасть! Я уже и не рад был, что пошел в театр. Ей-богу, я сам тоже однажды так засмотрелся на сцену, что не заметил, как стал раскачивать чужое кресло, впереди которое, но тот человек меня, слава богу, по-хорошему предупредил, чтоб я прекратил… Ну а вот эта дама, сзади, она бы только начала, понятное дело, еще больше вредничать, если б я попросил ее не качать. Эта бы только еще сильнее мое кресло раскачивала.
Все сидевшие в зале уже некоторое время поглядывали украдкой на почтенную даму с золотистыми, тронутыми сединой волосами. Она вся пылала от гнева и была уже красная как рак.
— Дело шло к концу первого действия, — продолжал тусклый человечек, — я уж приладился к ее коленкам, то есть к тому, что она пихается так, что кресло мое ходуном ходит, но сам во все глаза на сцену гляжу… И вот тут ее снова прорвало. Ей, мол, операцию делали, и я точно помню, как она ругала своего врача: она-де так ему и заявила, что знает собственный желудок уж как-нибудь получше его… А в пьесе как раз самое интересное началось, мои соседи уже вытащили носовые платки и рыдали за милую душу, да и я сам едва не расчувствовался. Дама же вдруг принялась рассказывать подругам про водопроводчика, у которого несварение желудка, и про то, что она посоветовала ему делать… Это ж надо, а?!
И он опять покачал головой, его тусклые глаза невольно остановились на миссис Робинсон, хотя подсудимый тут же их отвел.
— Ее мне прекрасно слышно, все-все, а вот артистов — ни черта! То одно не разберу, то другое. В зале все засмеялись, а я в толк не возьму, что там на сцене такого смешного сказали… Ну, все отсмеялись, а эта, у меня за спиной, опять за свое. Потом зал просто взорвался от хохота, все за животы хватаются… никак не могут успокоиться, хохочут и хохочут, а я снова ни черта не услыхал. Тут дали занавес… и на меня вдруг что-то нашло, сам не знаю, как это приключилось. Видать, совсем перепсиховал, потому что вскочил, откинул сиденье, перегнулся назад и вот ей, даме этой, ка-ак вмазал…
Он умолк, а зал дружно выдохнул, как будто все, затаив дыхание, ожидали, чем же дело кончится. Даже судья и тот судорожно вздохнул, ну а все три дамы на свидетельских местах сразу же затараторили, и голоса их становились все пронзительней, все визгливей и все громче… Судья еще раз со всей силы грохнул молотком по столу.
— Чарльз Стюарт, — повышая голос, спросил судья, — это все, что вы хотели сказать в свое оправдание? Вы ведь подняли руку на женщину, да еще столь почтенного возраста!
Чарльз Стюарт сильно втянул голову в плечи, будто хотел спрятать ее в своем тщедушном теле.
— Да, сэр, я все сказал, — еле слышно пробормотал он.
Миссис Робинсон вскочила с места.
— Вы слышите, ваша честь! — взвизгнула она. — Он не только поднял на меня руку! Он еще и лжец, жалкий грязный лжец. Он только что сам заявил при всех, этот грязный, жалкий…
— Тише! — вскричал судья громовым голосом. — Разбирательство веду я, и я сам в состоянии сделать надлежащие выводы!
Последовала пауза.
— Оглашается решение суда в отношении Чарльза Стюарта… э-э, — он помешкал, заглянув в протокол, — Чарльза Дэвида Стюарта, проживающего на Западной Двадцать второй улице, дом двести двенадцать.
Зал притих. Начинающий репортер подался вперед в надежде, что приговор будет не слишком суровый — скажем, несколько дней тюрьмы на острове посреди Гудзона, — ну, чтобы избавить парня от денежного штрафа.
Судья откинулся назад в своем кресле и сунул большие пальцы под складки черной мантии.
— Обвиняемый оправдан, — сказал он. — В иске отказано.
Выходя из здания суда, тихий, невзрачный Чарльз Стюарт зажмурился от солнечного света и, на секунду задержавшись на пороге, воровато оглянулся, словно боясь, что вышло какое-то недоразумение, что судья попросту ошибся. Посопев немного — нет, не из-за насморка, а по неким не очень понятным причинам, заставляющим нас хлюпать или шмыгать носом, он медленно двинулся прочь, ища глазами ближайшую станцию подземки.
Остановился у газетного киоска, купил утреннюю газету; затем поезд подземки повез его к югу, на Восемнадцатую улицу, там он вышел и, прошагав некоторое время, теперь уже на восток, добрался наконец до Третьей авеню. Тут он и работал — в ресторане, открытом и днем и ночью, построенном из стекла и отделанном декоративной белой плиткой. Тут он просиживал за конторкой всю ночь до рассвета, принимая деньги и подсчитывая суточную прибыль владельца этого заведения, мистера Кушмиля. Именно здесь, в нескончаемые ночные часы, его взгляд — достаточно было слегка повернуть голову — всегда находил накрахмаленный полотняный фартучек мисс Эдны Шеффер.
Ей двадцать три года, у нее милое, нежное личико, хотя, сказать правду, волосы являли яркий пример того, как не стоит пользоваться хной. Ей это было невдомек, поскольку все ее знакомые только так хной и пользовались, и, видимо, поэтому ее не смущало, что ее волосы были почти красными.