Затем несколько минут творилась полная неразбериха. Стараясь не попадаться Биллу, чьи кулаки, как молоты, свалили двух лучших драчунов, выпускники все же пытались разделаться с Хэмом и Элли, так что осажденная троица к поручням на корме продвигалась медленно, едва успевая поворачиваться то влево, то вправо.
— Держим мяч! — выпалил вдруг Билл. — Я буду Гарднер, а вы — как Брэдли с Мэйаном[46], классно!
Встревоженное лицо мистера Маквитти возникло над полем битвы, и его писклявый голос, поначалу неслышный, в конце концов сделался пронзительным, охладив пыл противников.
— Как вам не стыдно! А ну, Боб… Сесиль… Джордж Роберг. Довольно, кому говорю.
Схватка тут же прекратилась, и воюющие стороны, залитые лунным светом, тяжко дыша, с деланым безразличием уставились друг на друга.
Элли, засмеявшись, вынул пачку сигарет. Билл отвязал канат и прошел вперед по борту, чтобы подтянуть лодку к пароходу.
— Они утверждают, что вы обидели одну из девушек, — неуверенно сказал мистер Маквитти. — Так нехорошо поступать, мы ведь вас к себе в гости пригласили.
— Вот ерунда, — все еще тяжко дыша, отрезал Элли. — Что такого? Я сказал, что хотел бы укусить ее в шею…
— Как же так? Разве джентльмены такое говорят? — загорячился мистер Маквитти.
— Да хватит тебе, Элли! — крикнул Билл. — Всем до свидания! Извините, что такая свалка вышла.
Они, один за другим, перелезли через поручень к себе в лодку, тут же сделавшись только тенями из прошлого. Все девушки предусмотрительно повернулись к своим кавалерам, и ни одна не ответила им, ни одна не помахала на прощание.
— Жадные какие, — ехидно посетовал Элли.
— Хорошо бы у всех вас, леди, была одна шея, чтобы я всех сразу мог укусить. Обожаю дамские шейки — так бы и съел…
Из толпы на пароходе то тут, то там слышались слабые отклики на эту тираду, похожие на заглушенные пистолетные выстрелы.
— «Ах, прощайте, дамы», — запел Хэм, когда Билл оттолкнулся от борта, и продолжил:
Ах, прощайте, дамы,
Ах, прощайте, дамы —
Мы от вас уходим навсегда-а-а.
Пароход сквозь летнюю ночь уплывал вверх по реке, а лодка, которую настигла поднятая им волна, мягко покачивалась на широкой лунной дорожке.
В следующее воскресенье, после обеда, Билл Фротингтон прикатил из своего Труро в далекий, глухой поселок Уитли-Виллидж. Он тайком выбрался из дома, где было полно гостей по случаю свадьбы его сестры, и отправился на поиски того, что его мать назвала бы «интрижкой». Позади у него уже были исключительно успешные годы в Гарвардском университете и юность, проведенная несколько более аскетично, чем у остальных; грядущей осенью он должен был на всю жизнь осесть в недрах банковского дома «Рид, Хоппи энд Компани» в Бостоне. Зато лето было полностью в его распоряжении. Ну а если бы кто-то усомнился в чистоте его намерений в отношении Мей Пэрли, он бы яростно защищался — со всем пылом праведного гнева. Он ведь думал о ней уже целых пять дней. Она безумно влекла его, и он ловил эту влекущую прелесть жадным и дерзким взглядом.
Мей жила не в самой жуткой части поселка, а на третьем этаже единственного здесь многоквартирного дома, сохранившегося с куда более благоприятных для ткацких фабрик Новой Англии времен, но времена эти миновали уже лет двадцать назад. Ее отец работал табельщиком, однако совсем не походил на человека «чистой» профессии; два ее брата были ткачами. Когда Билл вошел в запущенную квартирку, на него повеяло безысходностью и упадком. Таково было первое и единственное впечатление. Огромная, настоящая гора, чумазая мать встретила его и настороженно, и почтительно, анемичные и вялые англосаксы, спавшие на кушетке после воскресного обеда, казались не более чем тенями на фоне обшарпанных стен. Но Мей была чиста и свежа. Дыхание нищеты не коснулось ее. Бледность и чистота ее юных щек, тонкое, детское еще тело, сиявшее из нового кисейного платья, полностью оправдали ожидания этого летнего дня.
— Куда потащишь мою детку? — с тревогой спросила миссис Пэрли.
— Сбегу с ней, — сказал он, смеясь.
— Только не с моей.
— А вот и сбегу. Не понимаю, почему ее никто до сих пор не похитил.
— Моя не такая…
Спускаясь по лестнице, они держались за руки, но все равно целый час не проходило ощущение, что они не знакомы, хотя и близки. Когда в воздухе к пяти часам пахнуло первым предвестьем вечера и свет из белого сделался желтым, их взгляды скрестились как-то по-особому, и Билл понял — пора. Они свернули на боковую дорогу, а потом на просеку с колеей от тележных колес, и уже в следующий миг оба были во власти прежних чар — их снова влекло друг к другу — так одинаково и так по-разному… Каждый рассказывал о себе, потом их голоса умолкли, и губы их слились в поцелуе, а цветы каштана белыми диагоналями скользили в воздухе и падали на машину. Прошло немало времени, прежде чем она почувствовала, что дольше задерживаться нельзя. Он отвез ее домой.
Так продолжалось два месяца. Он приезжал под вечер, и они отправлялись на побережье ужинать. Потом ездили по округе, выискивая самую сердцевину летней ночи, а отыскав, останавливали машину, пока зачарованная тишина раскидывала над ними свою сень, словно листья над малышами, потерявшимися в лесу. Когда-нибудь они, конечно, обязательно поженятся. Но сейчас пока никак нельзя; осенью ему предстояло идти на работу. Однако оба уже начинали понимать, со все более ощутимой грустью, что на самом деле работа тут ни при чем: ведь если бы Мей была из его круга, помолвку бы мигом устроили. Она знала, что он живет в огромном загородном доме с огромным парком и с отдельным домом для управляющего, что у них в конюшнях полным-полно и автомобилей, и лошадей и что все лето у них там устраивали приемы и танцевальные балы. Однажды они проехали мимо ворот усадьбы, и на сердце Мей легла свинцовая тяжесть, — она воочию убедилась, сколько акров обширных пространств разделяли бы их всю жизнь.
Ну а сам Билл понимал, что их брак невозможен. Он — единственный сын, а фамилия у него — из тех в Новой Англии, от которой никуда не деться. Но все же он в конце концов заговорил об этом с матерью.
— Не в том дело, что она бедна и необразованна, — сказала ему мать помимо прочего. — Главное — у нее нет понятий о том, что полагается знать: женщины из простых такими на всю жизнь и остаются. А ты бы со временем увидел, что ей по вкусу дешевые пустые люди и дешевые никчемные вещи.
— Мама, у нас сейчас не тысяча восемьсот пятидесятый год. И она собирается выйти не за наследника королевского престола.
— О, если бы за наследника, тогда бы все это было неважно. А вот твоя фамилия уже столько поколений символизирует качества лидера и умение владеть собой. Когда такие, как твой отец, твой дядюшка Джордж или твой прадед Фротингтон, поднимали голову, прочие смолкали — все они и меньшего лишились и брали на себя меньше ответственности. Откажись от фамильной гордости, и сам увидишь, что у тебя останется к тридцати пяти годам и будет ли тебе с чем жить до конца твоих дней.
— Но ведь мы живем лишь однажды, — возразил он, хотя понимал: сказанное матерью, в сущности, верно. Вся его юность как раз была подчинена тому, чтобы он сам в конце концов осознал свою избранность. Он уже изведал, что такое быть лучшим — и дома, и в школе, и в Гарварде. А на последнем курсе узнал, что кое-кто даже специально поджидал его, прячась за углом их корпуса, чтобы только пройти с ним вместе через гарвардский двор — и отнюдь не из убогого снобизма, а в надежде обрести нечто неосязаемое, почти невыразимое, дарованное ему укладом и опытом прадедов.
Через несколько дней он отправился на свидание с Мей и встретил ее уже на лестнице. Они присели на едва заметные в полутьме ступеньки.
— Просто помни про эти ступени, — сказал он вдруг охрипшим голосом. — Помни, сколько раз ты меня на них целовала. Ночью, когда я привозил тебя домой. На каждом этаже. А в прошлом месяце мы раз пять прошли до верха и обратно, все не могли распрощаться.
— Ненавижу эту лестницу! Как бы хотела не подниматься по ней наверх, никогда больше…
— Ох, Мей, что нам делать?
Она молчала.
— Последние три дня я обо многом думала, — наконец сказала она. — И мне кажется, что продолжать вот так же несправедливо, и по отношению ко мне самой… и к Элу.
— К Элу?! — Он вздрогнул. — Ты с ним встречалась?
— Вчера мы с ним долго разговаривали.
— С Элом!.. — повторил он, не веря своим ушам.
— Он предлагает пожениться. Он больше не злится на меня.
Билл сейчас оказался в ситуации, которой так ловко избегал целых два месяца, однако она, как всегда бывает, застигла его врасплох, выскочив из-за угла. Он пересел на ступеньку выше, чтобы быть рядом с Мей, обнял ее за плечи.
— Ну давай поженимся! — вскричала она в отчаянии. — Ты же можешь сам решить. Если захочешь, ты сможешь.
— Я хочу на тебе жениться.
— Почему же мы тогда не можем этого сделать?
— Мы можем, но еще не время.
— О господи, ты уже говорил мне это…
Целую неделю они мучительно ссорились и мирились, несмотря на неодолимые разногласия и непримиримые факты. А расстались из-за глупой обиды: как он посмел опоздать на целых полчаса?
И на ближайшем же по расписанию пароходе Билл отправился в Европу, пошел добровольцем в полевой госпиталь. Когда Америка тоже вступила в войну, он перевелся в авиацию, так что бледное лицо Мей и ее рдеющие губы наконец потускнели, стерлись на безумном черном фоне этой войны.
В 1919 году Билл самым романтическим образом влюбился в девушку из своего круга. Они познакомились на фешенебельном курорте Лидо, он встречался с нею на площадках для игры в гольф и в модных ресторанах, где исподтишка торговали спиртным в разлив, и в припаркованных на ночь автомобилях, причем любил он ее куда сильнее, с самого начала, чем когда-то любил Мей. Она была лучше, и красивее, и умнее, и добрее сердцем. Она любила его; вкусы у них были схожие, и денег более чем достаточно.