и уйти по своим делишкам, но она не могла себе этого позволить. Я был слишком «своим человеком» в ее жизни. Поэтому мы молча глазели друг на друга, пытаясь найти подходящие слова.
— В общем, Брокоу сейчас во Флориде, — сказал я наконец.
— И ты проделал такой долгий путь, чтобы сообщить мне об этом. Я страшно тронута.
— Теперь ты это знаешь. Так что, может, тебе лучше сразу поехать в школу?
— Пожалуйста, оставь меня в покое, Эдди.
— А я бы доехал с тобой до Нью-Йорка. Я и сам решил пораньше вернуться в университет.
— Очень тебя прошу, оставь меня в покое.
Ее прелестные глаза слегка прищурились, и на лице отразилась какая-то звериная строптивость. Она с видимым усилием взяла себя в руки, во взгляде снова промелькнула хитринка, секунда — и вот уже ни следа от строптивости и хитрости, одна лишь задорная обезоруживающая улыбка, которая меня нисколько не успокоила.
— Эдди, глупенький ты мой, я уже достаточно взрослая и в состоянии сама о себе позаботиться, правда? — (Я промолчал.) — Я должна встретиться с одним человеком, понимаешь? Сегодня. Просто с ним повидаться. У меня билет на пять часов. Не веришь, могу показать.
— Я тебе верю.
— Ты этого человека совсем не знаешь… и вообще… какой ты все-таки еще наивный…
— Я знаю, кто это.
И снова она потеряла над собой контроль, и снова на лице ее появилось то жуткое неодолимое упрямство, и она почти прорычала:
— Оставь, наконец, меня в покое!
Я забрал у нее почтовый бланк и сам написал объяснение для миссис Бейкер. Потом посмотрел на Эллен и сказал — уже более жестко:
— Я поеду с тобой. А до пяти вместе где-нибудь поболтаемся.
Мой собственный голос, непривычно властный и уверенный, придал мне храбрости, на Эллен он, вероятно, тоже произвел впечатление; она покорилась — по крайней мере в данную минуту — и без всяких протестов позволила мне купить билет.
Когда я пытаюсь восстановить тот день во всех подробностях, мне постоянно что-то мешает, словно память не желает что-то выпускать, или это моя совесть норовит что-то оставить незамеченным. То утро было пронзительно ярким, мы взяли такси и отправились в центральный универмаг, Эллен сказала, ей нужно кое-что купить, а там попыталась сбежать от меня через другой вход. Когда мы ехали вдоль озера по шоссе, целый час мне казалось, что за нами гонятся, я то резко оборачивался, то заглядывал в зеркало заднего обзора, однако ничего подозрительного так и не обнаружил, но после этих моих выходок на лице Эллен всякий раз появлялась вымученная усмешка.
Все утро с озера дул промозглый ветер, но когда мы отправились на ланч в ресторан «Черная скала», за окнами машины замельтешили легкие белые хлопья, и, наконец-то почти преодолев нервозную скованность, мы стали болтать о друзьях, о всякой ерунде. Но в какой-то момент Эллен вдруг посерьезнела и пристально на меня посмотрела, и глаза у нее были до того честные, до того искренние…
— Эдди, ты ведь мой самый старый друг, — сказала она, — уж ты-то должен знать, что мне можно верить. Если я дам тебе честное-пречестное слово, что точно приду к поезду, ты отпустишь меня на пару часов?
— Куда?
— Ну… — она медлила, чуть опустив голову, — думаю, каждый имеет право… попрощаться.
— Значит, ты хочешь попрощаться с этим…
— Да-да, — торопливо перебила она меня. — Только на два часика, Эдди, я обещаю, я честно обещаю, что подойду прямо к поезду.
— Ну что ж, за два часа вряд ли может случиться что-то нехорошее. Если ты действительно хочешь попрощаться…
Но тут я посмотрел ей в лицо и был награжден таким лицемерным взглядом, что даже вздрогнул: поджатые губы, глаза снова прищурены; ни намека на искренность и благие намерения.
Разгорелся спор. Ее доводы были беспомощными и расплывчатыми, мои — твердыми и краткими. Я приказал себе больше не поддаваться уговорам, не уступать бациллам слабости — а в воздухе между тем всюду носились бациллы зла. Эллен упорно старалась мне внушить, без малейших на то оснований, что за нее не стоит опасаться. Но она настолько была поглощена своей проблемой (не будем вдаваться в подробности), что ей никак не удавалось придумать что-то стоящее, она цеплялась за любые варианты, которые, как ей казалось, могли бы сбить меня с толку, и выжимала из этих вариантов все до последней капли. После каждого якобы вполне невинного предложения она сверлила меня взглядом, словно надеялась спровоцировать на заезженную лекцию о морали, которая, как полагается, будет завершена сладеньким утешением, — и это тут же развяжет ей руки. Я чувствовал, что она начинает нервничать. Дважды, прояви я чуть больше настойчивости, все кончилось бы слезами — чего мне, конечно, очень хотелось, — но, похоже, это было выше моих сил. Иногда я почти одерживал верх, почти добивался настоящего, а не притворного внимания и доверия, но она тут же от меня ускользала.
Около четырех я не дрогнув усадил Эллен в такси, и мы поехали на вокзал. Ветер снова стал резким и промозглым и швырял в лицо обжигающий снег, на улицах озябшие люди с несчастным видом ждали автобусов и трамваев, которые не могли вместить всех топтавшихся на остановке. Глядя на них, я пытался радоваться тому, что нам так повезло, никаких житейских забот и тягот, но на самом деле теплый и уютный мир представителей элиты, частью которого я был еще вчера, вдруг исчез. И в ней, и во мне появилось что-то — что-то враждебное, абсолютно не свойственное нашему привычному мирку; оно ощущалось и в громыхающих рядом трамваях, и в улицах, по которым мы проезжали. Я почти с ужасом пытался представить, что было бы, если бы я, скажем так, не вторгся коварно в замыслы Эллен. Люди, цепочкой растянувшиеся вдоль перрона в ожидании поезда, казались мне такими же далекими, как те, из моего благополучного мирка, только от вокзальной толпы постепенно относило меня самого, все дальше и дальше.
Билет я купил в тот же вагон, но на более дешевое место. Вагон был старого образца, с тусклым светом, с ковриками и обивкой, которые копили пыль вот уже лет двадцать. На ближайших местах было человек шесть, я их едва замечал, разве что как антураж той фантастической реальности, существование которой я наконец начал осознавать. Мы с Эллен вошли в ее купе, заперли дверь, сели.
И тут я вдруг обнял ее и нежно прижал к себе, но это была особая нежность, как будто Эллен была маленькой девочкой, но ведь она и была ею. Она вяло попыталась высвободиться, а потом затихла, покорно терпела мои объятья, вся напрягшаяся, сплошной комок нервов.
— Эллен, — потерянно пробормотал я, — ты просила, чтобы я верил тебе. Но мне-то ты точно можешь довериться, ведь правда? Может, тебе станет легче, если ты мне что-нибудь расскажешь?
— Я не могу, — еле слышно отозвалась она. — То есть… мне нечего рассказывать.
— Ты познакомилась с ним в поезде, когда ехала домой, и влюбилась, да?
— Не знаю.
— Скажи мне. Ты его любишь?
— Не знаю. Не спрашивай меня ни о чем, ну пожалуйста.
Но я продолжал допрос.
— Называй это как хочешь, но он сумел тебя увлечь. И теперь хочет тебя использовать; пытается кое-чего от тебя добиться. Но он не любит тебя.
— Это так важно? — почти шепотом спросила она.
— А ты как думала? И вместо того чтобы постараться побороть это… эту слабость, ты сражаешься со мной. А ведь я люблю тебя. Слышишь? Я только сейчас решился сказать, но это уже давно. Я люблю тебя.
На ее нежном лице мелькнула глумливая усмешка, примерно такую же я видел у перебравших виски мужчин, которых жены пытаются увести домой. Но это, по крайней мере, было уже что-то осмысленное, человеческое. Я сумел добиться контакта, пусть совсем слабенького, все равно он был гораздо более надежным, чем раньше.
— Эллен, ответь мне на один вопрос. Он тоже собирался ехать этим поездом?
Она растерялась, спохватившись, помотала головой, но на секунду позже, чем следовало бы.
— Послушай, Эллен. Я хочу задать еще один вопрос, ты уж постарайся на него ответить. Если взять Западную ветку, то когда именно он должен был сесть на наш поезд?
— Не знаю, — произнесла она явно через силу.
И в этот момент я уже точно знал, что он здесь, в нашем вагоне, мне даже не нужно было ничего спрашивать. И она знала, что он где-то там, за дверью; кровь отлила от ее щек, а в глазах снова появилось звериное упрямство. Я спрятал лицо в ладони, пытаясь сосредоточиться и что-нибудь придумать.
Примерно час с лишним мы так и сидели, почти не разговаривая. За окном промелькнули огни Чикаго, потом Иглвуда, потом потянулись бесконечные пригороды, потом огни исчезли вообще — мы выехали на окутанные тьмой равнины Иллинойса. Казалось, даже поезд сразу немного съежился, ему стало неуютно и одиноко. К нам постучался проводник, предложил застелить постель, но я сказал, что не нужно, и он ушел.
Спустя какое-то время я убедил себя в том, что это вынужденное противоборство с Эллен нисколько не противоречит остаткам моего здравого смысла и веры в изначальную справедливость людей и мирового устройства. То, что цели этого типа были, как у нас принято говорить, «преступными», сомнений не вызывало, однако же не стоило приписывать ему изощренный, изворотливый ум, присущий только незаурядным личностям, равно как и считать его чудовищным злодеем. Он оставался тем, кем он был, — пройдохой — и действовал так, как диктовали ему его натура и корысть, заменявшие ему душу и сердце. И все же я почти наверняка знал, что мне предстоит увидеть, как только я открою дверь.
По-моему, Эллен даже не заметила, как я встал с диванчика. Она прикорнула в уголке, взгляд у нее был слегка затуманившийся, будто даже ее мысли, как и все тело, оцепенели. Чуть-чуть ее приподняв, я сунул ей под голову пару подушек и накрыл своей шубой ноги. Преклонив колено, поцеловал ее руки, потом вскочил, рванул дверь и вышел из купе.
Закрыв за собой дверь, я какое-то время постоял, привалившись к ней спиной. В коридоре горел только ночной свет — по одному светильнику в каждом конце. Постанывали вагонные сцепления, постукивали стыки рельсов, в соседнем купе кто-то громко сопел во сне. Спустя несколько секунд я разглядел у радиатора, прямо у двери курительной, знакомую фигуру… котелок, воротник пальто поднят, как будто этот тип замерз, руки в карманах. Как только я его увидел, он развернулся и вошел в курительную комнату, я тоже двинулся по коридору туда. Он сидел дальнем углу — на кожаной кушетке. Я плюхнулся в стоявшее у самой двери единственное кресло.