Мы с Эльвирой в кабинете следователя, или дознавателя, я не очень в этом разбираюсь.
— Старший лейтенант юстиции Семёнов Андрей Степанович, — представляется мужчина в синей форме лет тридцати пяти. Присматриваюсь. Делаю вывод — зануда, что, впрочем, характерно для стряпчих и судебных.
Мужчина сух и строг, Эльвира напряжена, я в предвкушении очередного веселья. Повестку мы получили позавчера. Папахен тут же принялся названивать кому-то из юрслужбы корпорации, долго совещался. Мы могли для начала опротестовать время, как так, в учебное время школьницу выдёргивать? Но решили не шуметь, у меня освобождение от почти всех занятий. Эльвира пошла со мной, как официальный ответственный за меня, несовершеннолетнюю.
От методичных безэмоциональных анкетных вопросов я сначала чуть зевать не начала. Потом нахожу выход, напряглась и начала отвечать таким же сухим лишённым всякого выражения голосом. Эльвира покосилась на меня, но придраться было не к чему. Через три минуты ловлю следователя на том, что он придержал зевок. Ага! Бессилен против собственных методов.
— Вы попали в очень неприятную ситуацию, Молчанова Дана, — сухо извещает меня следователь.
— Что случилось? — мой голос ещё более сух и монотонен. Следователь морщится.
— А вы не догадываетесь? — какие-то чувства начинают пробиваться. Рада за него, не такой уж он и сухарь. Но раз пошла такая игра, зачем мне отказываться от неё?
— Вас интересуют мои догадки… — Семёнов заметно напрягается, пытаясь уловить смысл ответа. Он что, не знал, что слова, лишённые эмоций воспринимаются, как посторонний монотонный шум?
— Меня интересует одна ваша догадка. Как вы думаете, что вам грозит? — вот, заговорил почти как нормальный человек. Действует, так что я продолжу.
— Я думаю, что ничего — за исключением непредвиденных обстоятельств — типа упавшего на голову кирпича…
Эльвира как-то обречённо вздыхает. Семёнов смотрит на меня так долго, будто задался целью высверлить отверстие на моём непроницаемом лице.
— Вы сильно заблуждаетесь, Молчанова. Вам грозит следствие, суд и, соответственно, приговор суда. Как вы думаете, за что?
— Вот видите, вы сами всё знаете — зачем тогда спрашиваете — не понимаю я вас, господин следователь…
Знаков препинания, вопросительных и других интонаций в моём голосе нет. Семёнов морщится, я внутренне хихикаю.
— Что с вашей рукой, Молчанова? — а монотонность-то исчезла совсем.
— Компрессионный перелом — забыла название кости — выбитый сустав — растяжение связок…
Ему требуется пауза, чтобы уложить в голове мой ответ. А мне нравится этот стиль.
— Как сломали руку?
— Подралась.
— С кем?
— …с несовершеннолетней гражданкой Грибачёвой Марией…
— Вот! — поднимает палец вверх следователь и просит нас подождать, пока он запишет наши показания. Ждём.
— Итак. Поясните подробнее, как вы сломали себе руку?
— Вы ничего не забыли, господин Семёнов? — я вспоминаю кое-какие инструкции от папиного юриста, лучше поздно, чем никогда, — …по какой причине вы меня вызвали — в качестве кого, свидетеля, потерпевшего, обвиняемого — каков мой статус — почему начали допрос, не ознакомив меня с обстоятельствами дела — есть ли вообще какое-то дело…
Это не так просто, изгонять из голоса малейшие интонации и эмоции. Но я стараюсь и результат есть! Семёнов делает движение, будто хочет схватиться руками за голову, вовремя спохватывается.
— Вы свидетель по делу о нанесении тяжких телесных повреждений гражданке Грибачёвой Марии, как вы правильно указали, несовершеннолетней. Вот её заявление, — Семёнов трясёт бумажкой, — Вот справка из больницы.
— И что с ней? — с трудом подавляю жгучий интерес в голосе.
— Компрессионный перелом верхней челюсти, перелом восьмого левого ребра, сложный перелом лучезапястного сустава, — следователь смотрит так торжествующе, как будто зачитал мне самый жестокий приговор из всех возможных.
— Ого! — это в первый и, надеюсь, в последний раз мои эмоции вырвались наружу. Но я запомнила сразу, это перечисление повреждений звучит для моего уха лучше любой песни. Перелом того, перелом другого, о, музыка богов войны и победы!
— Но до чего же крепкая девица! — сейчас монотонности в моём голосе нет, я обращаюсь к Эльвире, — Мама, если бы меня так ударили, точно ребра три сломали бы. А у неё только одно. Кувалдами надо таких бить.
На моё «мама» Эльвира косится с подозрением, но в присутствии чужих не одёргивает.
— Как вы говорите? Хотите напасть на Грибачёву с кувалдой? — мгновенно цепляется Семёнов.
— …не выдумывайте — и не вмешивайтесь в мои разговоры с мамой, это личное…
— Почему вы позволяете себе такой тон? — о, заговорила рыбка человеческим голосом. Да и мне надоело.
— Что вы имеете в виду? — включаю интонации, но слабенько. Нефиг его баловать.
— Ладно, — устало отмахивается следователь, — Ответьте, за что вы избили Грибачёву?
— Ни за что. Она напала на меня, я защищалась.
— Так защищались, что сломали руку о её лицо, — ой, даже сарказм появился. Я оживила эту мумию!
— Это было ответным действием. Она напала на меня, я в ответ ударила. Результат удара показывает, насколько она крепче меня. Она получила всего лишь синяк и трещину, а моя рука надолго вышла из строя. Моя боеспособность резко снизилась, правой рукой я больше ничего не могла сделать.
— Как она на вас напала? — следователь принимается записывать свои вопросы и мои ответы.
— Кинулась на меня и схватила руками за куртку.
— Разве можно это расценивать, как нападение? Может, она просто потрясла бы вас и отпустила?
— Это именно нападение. Только так это и нужно расценивать. Ваши фантазии о возможных вариантах не имеют отношения к делу.
— Почему всё-таки вы расценили это, как нападение? На каком основании?
— На основании репутации Грибачёвой и её всем в нашей школе известных ухваток. Именно так она обычно начинает драки. Хватает противника и старается свалить на землю. Потом бьёт кулаками и ногами. Насколько я знаю, она именно таким способом отправила пять девочек в больницу. А может и больше, тут вам, как полицейскому, виднее.
Следователь вдруг останавливается и смотрит озадаченно. Что?! Он об этом не знал?! Абзац, я охреневаю от работы родной полиции!
— Пишите, пишите. Я потом проверю дословно, что вы написали.
Он пишет, но вид у него стал изрядно кислый. Написал, последние слова максимально точно. Я, как и обещала, всё проверила. Только тогда мы с Эльвирой всё подписали. Но напоследок я ему сильно врезала. Ибо нефиг!
— А ознакомление меня с моим статусом и делом, по которому вызвали, всё-таки стоит в самом начале протокола. Передёргиваете, господин следователь. Я с вами в карты играть не сяду. Ладно, прощаю на первый раз.
Эльвира аж отвернулась, чтобы не видеть, как его перекосило. Ай, бедненький!
Когда выходим на улицу, Эльвира устало спрашивает:
— Ну, и зачем ты всё это устроила?
— Он мне не понравился. Сразу начал запугивать. Свои обязанности не выполняет.
— Он — следователь.
— И что? Следователю можно нарушать закон? Мне даже четырнадцати лет нет, я по закону вообще неподсудна. Максимум, меня могли взять под плотный надзор с отсрочкой помещения в спецучреждение. Но только в том случае, если б я её убила. А чтобы Машку убить, точно кувалда нужна, иначе никак.
— Тяжкие телесные, это серьёзно, — качает головой Эльвира.
— Судя по тому, что самой Машке за то же самое, причём многократно, ничего не было, не особо серьёзно. Меня другое удивляет.
— Что?
— Сотрясения мозга у неё нет. Он там точно есть? Череп треснул, а мозгу хоть бы хны…
Мы глядим друг на друга и хохочем.
Но дома я серьёзно задумываюсь. Не в моих правилах оставлять за спиной живого врага. Но в нынешнем теле и нулевым статусом мало что могу сделать. Пробраться в больницу и добить? Я уже примерно понимаю стиль работы здешней стражи. Это Машку они будут лениво искать, а за меня возьмутся плотно. А уж если я следы оставлю… а как их не оставить? Здесь я не умею оборачиваться.
Ночью снится сон-воспоминание. Мы знали про засаду, но всё равно пошли по этому маршруту. Патриарх называл это ловушкой в ловушке. Однако ловушка второй степени оказалось третьего или даже четвёртого уровня вложенности.
Мы стоим в предгорьях над ущельем, в котором нас должны были уничтожить. Мне весело, хотя пять моих гвардейцев лежат вповалку с растёрзанными трупами врагов. Их в четыре раза больше. С моих клыков падает капля чужой крови. Левая рука висит плетью, но на моём лице откровенное счастье, волчья радость.
Патриарх целёхонек, только плащ изодран, на то он и патриарх.
— Смотри, Катрина! Один шевелится! — я всматриваюсь, поднимаю клинок, но нет. Слабый стон издаёт один из наших. Прекрасно! Если зашевелился, значит выживет.
Мы уходим, собрав оружие. Патриарх несёт на плече раненого. В тот раз мы победили.
Не пошла в школу. Не выспалась и чувствую себя, как после многодневного перехода через горы. Без отдыха и сна. Да ещё эта дура…
— Ты кто?!
Нет, с утра пораньше и даже не в ухо орать, а внутри головы. В очередной раз убеждаюсь в безмозглости реципиента (о, какое слово я узнала!). Вот как раз мозг она и получила. Да воздастся каждому по нужде его!
Это она мой сон увидела. Я сейчас часто её не запираю, через неё всё чувствуется острее. Чтобы она не высовывалась лишний раз, устроилась на диванчике, голову на колени Эльвире.
— Ты чего в школу-то не пошла? Я не очень тебя поняла… и зарядку не стала делать.
— Откат у меня. Драка, травма, допросы, в школе ажиотаж. Наверное, я перенервничала, сил нет никаких, — это правда, я натурально эмоций обожралась.
— Конец четверти, Дана.
— Здоровье дороже, — на это ответить ей нечего.
Перед обедом, тяжко вздохнув, выпускаю эту дуру. Как раз она успокоилась.