– Черт с ним! Кого я теперь могу бояться? Это ты понимаешь? – Володька сказал это без рисовки, просто и как-то уныло. – Для чего ты повел меня в этот кабак?
– Как для чего? Посидеть, выпить… поговорить.
– Нет, Серега, не только для этого…
– Может быть, – неопределенно произнес Сергей, усмехнувшись и сломав папироску в пальцах. – Ладно, пошли…
Три дня после этого отлеживался Володька дома, сходив только на перевязку. Идя в поликлинику, прошел он мимо своей и Юлькиной школы. Сейчас там находился пункт формирования, у калитки стоял часовой, а во дворе он увидел две большие воронки – рыжая развороченная земля… И то, что на передовой казалось обычным, здесь, на родной Володькиной улице, всего в одном квартале от его дома, представилось ему неправдоподобным.
Дальше прошел он мимо старинного особняка, в котором до войны была психбольница, с примыкающим к нему садиком. В этот садик забирались они с Юлькой через дырку в заборе. Вечерами был он пуст, темен, и они могли без опаски, пристроившись на одной из скамеек, целоваться… Сейчас забора не было, и садик со срубленными, наверно на дрова, деревьями был доступен взору, и эта открытость сняла былую таинственность с его дорожек, деревьев, скамеек, которых, кстати, тоже уже не было.
В поликлинике Володьку пропустили без очереди. Хирург, обработав и перевязав рану, сказал:
– Вы должны оформить отпуск, иначе я не имею права принимать вас больше.
Потом, глядя на Володьку тоскливыми глазами, он спросил, как дела на фронте. Володька пробурчал в ответ нечто невнятное.
– От моего сына уже месяц нет писем…
Врач вопросительно поглядел на него, и Володька поспешил его успокоить: месяц – это не страшно, сейчас еще распутица и перебои с почтой вполне закономерны…
Валяясь дома на диване, Володька думал: для чего все-таки Сергей повел в "коктейль"? Должен же он был предполагать, какие чувства вызовет у Володьки этот кабак… А Сергей ничего не делает просто так.
– Мама, – спросил он мать, – что ты думаешь о Сергее? Сегодня о нем?
– Сережа для меня многое сделал, я говорила тебе… Не забывал он и тебя эти годы. Он порядочный человек, Володя…
Он усмехнулся… Для его матери мир делился на порядочных и непорядочных.
Мать продолжила:
– Он пошел добровольно на финскую, он женился на Любе. Не знаю, Володя, кроме хорошего, я ничего не могу сказать про Сережу. Да разве ты сам не знаешь его?
– Теперешнего не знаю. В нем появилось что-то…
– Это тебе кажется… Сейчас тебе все видится не таким. Я понимаю, но это пройдет…
Но это не проходило… Все Володьке казалось каким-то не таким. Оформив отпуск – сорок пять дней с обязательным амбулаторным лечением, – он получил в домоуправлении продовольственные карточки, и, когда показал их матери, та несказанно обрадовалась:
– Ты получишь продукты за весь месяц! Понимаешь, они не вырезали талоны за прошлые дни… В общем, держи сумки и отправляйся в магазин.
Инвалидный магазин находился у Сретенских ворот, и Володька затопал по знакомой с детства Сретенке, довольно многолюдной, и вглядывался в прохожих в надежде, а вдруг встретит кого-нибудь из школьных ребят или хотя бы девчонок. Из девчонок ему хотелось бы увидеть Майю, в которую с восьмого класса сразу влюбились все ребята, – она пополнела, у нее стала умопомрачительная походка, ее бедра почти взрослой женщины колыхались так, что мальчишки столбенели и как загипнотизированные не могли оторвать от нее глаз, когда величаво, чувствуя свою силу и прелесть, Майя проходила мимо. Снилась она и Володьке на Дальнем Востоке – часто и сладко-мучительно.
Проходя около "Урана", подивился он на рекламы и на то, что крутят тут фильмы, несмотря на войну. Повернув голову налево, увидел очередь в пивной бар, находящийся в переулке, и сразу сметало губы сухостью и страсть как захотелось выпить пивка, но он прошел мимо.
– Садись, садись. Мы сейчас тебя мигом отоварим за весь месяц сразу. Чего тебе, раненному, ходить несколько раз? Верно? – говорил Володьке директор магазина, мужчина лет тридцати, с розовой физиономией и мутноватыми глазками, в кабинет которого он вошел, чтоб прикрепить карточки.
Володька молчал, не очень-то тронутый лебезящим тоном директора, и смотрел на него угрюмо, думая, что такого здорового бугая неплохо бы на передовую – жирок спустить.
– Значит, заместо мяса у нас селедка сегодня, но какая! Залом настоящий! Ну, за жиры я тебя, конечно, сливочным маслицем отоварю. Зина! – крикнул он, и сейчас же вошла полноватая молодая продавщица. – Обслужи товарища… Да водочки, разумеется, получишь бутылочку. Отдай сумки-то, она тебе все завесит… Да, за крупы гречку получишь. У нас в магазине все первый сорт. Знаем, кого обслуживаем: фронтовиков, защитников наших…
– А ты что ж… не там? – спросил Володька в упор, сузив глаза.
– Я бы с радостью! Не берут. Язва проклятая! Жрать ничего не могу. Казалось бы, все в моих руках – жри сколько влезет, а не могу.
– А водочку можешь, – скривил Володька губы.
– Водочку могу. Ну, будь здоров. Отоварил я тебе на все сто, – заерзал директор на стуле.
– Ну, спасибо, – промычал Володька, а сам подумал: "Попробовал бы ты, гад, отоварить меня не на все сто, я показал бы тебе что почем". Умел Володька качать права.
Да, раздражение против всего, что он видел в Москве, не проходило. Он понимал, что причиной этого его растрепанные нервишки и голод, который он не переставал ощущать, – ему не хватало хлеба. Поэтому, придя домой, он, не дождавшись обеда, который сегодня должен быть роскошен благодаря полученным им продуктам, не выдержал и навалился на хлеб. Он сидел и медленно жевал черняху и дожевал перед обедом всю свою пайку в восемьсот граммов…
После обеда разморило, и он отправился в свою комнату подремать. И снилось ему снова заснеженное поле с подбитым танком, чернеющие крыши деревни, которую они должны взять, и его ротный с загнанными глазами, говоривший ему: "Надо, Володька, понимаешь, надо…"
От Юльки пришла открытка. «Дорогой Володя, – писала она, – вот я уже красноармеец. Занимаюсь строевой, зубрю уставы. Тоскую. Нас никуда не выпускают, и мы, все девочки, все свободное время сидим у окон и смотрим… Под нами московская улица, ходят прохожие… Приходи завтра к трем часам к проходной. Я увижу тебя из окна, а может, сумею выскочить на минутку на улицу (это смотря кто будет на посту). Вообще-то ребята относятся к нам хорошо, жалеют… Приходи обязательно. Целую».
На другой день в три часа был уже Володька на Матросской Тишине около кирпичного забора с проходной, за которым краснело трехэтажное здание училища. Он остановился на противоположной стороне улицы и стал глядеть в окна – они были открыты, но пусты. Пока он закуривал, зажигал спичку, а потом опять поднял голову, в окнах уже зазеленели гимнастерки и замелькали разноволосые девичьи головки. Он прищурился, стараясь разглядеть Юльку, но вдруг услыхал свое имя – она стояла у проходной. Он побежал…
На глазах у часового было неудобно ни поцеловать ее, ни обнять, он только схватил ее руку.
– Ну, как ты, дурочка?
– Отойдем немного, чтоб нас не видели из окон. – И она потащила Володьку влево.
Гимнастерка была ей немного великовата, юбка длинна, но пилотка шла.
– Я очень уродливая… в этом?
– Тебе идет, – не совсем правду сказал он, и щемящая жалость скребанула по сердцу.
– Ты очень сердишься, что я испортила тебе отпуск? – Виноватая улыбка пробежалась по ее лицу.
– Сердишься – не то слово, Юлька. Я злюсь…
– Ну, Володечка, что ж делать? Но, знаешь, я все-таки не жалею, – тряхнула она головкой.
– Дурешка. Еще как будешь жалеть. Все впереди.
Они остановились и замолчали. Володьке не хотелось ее расспрашивать; она стояла потупившись и крутила пуговицу на гимнастерке. А время шло. И то, что оно шло, и то, что его было очень мало, еще больше сковывало. Наконец Юлька тихо и робко спросила:
– Ты не прочел еще мою черненькую книжицу?
– Нет.
– Ты прочти… Тогда ты все поймешь. Хорошо?
– Хорошо, прочту…
Они еще постояли несколько минут молча.
– Ну, мне пора, Володька. – Она прижалась, как-то нескладно поцеловала его и побежала. – Я постараюсь позвонить! – крикнула она на ходу и исчезла в проходной.
Володька постоял еще немного, понурив голову… Радости эта короткая встреча не принесла ни ему, ни, наверное, Юле.
Обратно Володька пошел пешком. У трех вокзалов его окликнули:
– Здорово, браток! Как жизнь крутится?
Володька обернулся и увидел того инвалида, с которым говорил во дворике после проводов Юльки.
– Здорово. – Он даже обрадовался немного: настроение после встречи было скверное.
– Куда топаешь?
– Прогуливаюсь.
– Пойдем со мной. Пивка хочешь?
– Хочу. Только очереди везде.
– Для кого очереди, а для нас… Пошли.
И они отправились по Домниковке, потом по Уланскому и вскоре вышли к Сретенским воротам. Инвалид был сегодня неразговорчив, лицо помятое, припухшее.
Володька тоже помалкивал, поглядывая по сторонам: ему все еще было чуднó и странно ходить по московским улицам. Дошли до Кузнецкого, и только тут инвалид, мотнув головой на большое здание слева, буркнул:
– Кидал сюда немец. Он, сука, что ни говори, знал, куда метить. Здесь небось шпионов его уйма сидит. Думал, разбомблю, может, разбегутся… И вообще, я смотрю, зря он не кидал. Разведка у него поставлена.
– Да, – согласился Володька, вспомнив воронки около своей школы.
– Теперь уж не бомбит. Так, иногда один-два самолета прорвутся.
– Куда идем-то? – спросил Володька.
– В кафе-автомат возле метро. Знаешь?
Володька кивнул: как не знать первый автомат в Москве, специально бегали смотреть, когда открылся он. Они вошли в переулок, сразу бросилась в глаза очередь, но не только мужички стояли, было и женщин много с маленькими детьми, а еще больше старушек и старичков. Володька удивился.