туда, а он, Володька, припухает пока в тылу…
Он распечатал пачку моршанской, поднял с земли обрывок газеты, завернул махры, и ее дым, едкий, продирающий горло, вернул его опять туда, в разбитую, изломанную рощу, где происходило самое главное в его короткой жизни. Посидел, покурил, поглядывая в сторону скрывшегося уже из глаз эшелона с сержантом Бухановым, хорошим русским бойцом, с которым бок о бок провел он самые страшные, еще непривычные дни на передке и с которым вряд ли судьба сведет его еще раз.
Возвратившись домой, Володька вытащил из карманов свои "трофеи" и рассказал матери о встрече. Она долго растроганно молчала, глядя на него влажными глазами, а потом спросила:
– Значит, любили тебя твои бойцы?
– Вроде… – немного небрежно ответил он.
– Для меня это очень важно, Володя, – серьезно сказала мать.
А для Володьки важным в этой встрече было другое: он уже реально представил конец своего отпуска, через восемнадцать дней ждет его дальняя эшелонная дорога, перестук вагонов, протяжные гудки паровозов, отчаянные крики "Воздух!", вой пикирующих на эшелон самолетов, взрывы и треск пулеметных очередей.
А дни шли… И Володькины прогулки по Москве наполнялись грустью скорого расставания. Он уже прощался с родными московскими уличками, переулками, по которым бродил, может, в последний раз…
Но кроме грусти томило его чувство чего-то несостоявшегося, так и не свершившегося за время его отпуска. Может быть, какой-то необыкновенной встречи? Да, пожалуй… И, бродя по улицам, он ловил себя на мысли, что он все время чего-то ждет, ждет… И это ожидание чего-то было приятным.
Как-то раз, проходя мимо сада "Эрмитаж", он решил заглянуть. Не так уж часто заходили они сюда школьной компанией – ближе был парк ЦДКА, да и публика в "Эрмитаже" была чересчур нарядная, и они в своих ковбоечках и парусиновых ботиночках чувствовали себя здесь довольно скованно, но помнил он, как еще при подходе к саду доносившаяся оттуда музыка наполняла душу праздничностью, ожиданием каких-то необычных встреч, и входили они туда всегда с каким-то трепетом.
Сейчас сад был почти пуст. В шахматном павильоне двое мальчишек играли в шахматы. На скамейках парами сидели девчонки с учебниками в руках, видно зубрили.
Володька присел на скамейку, закурил. Если бы месяц тому назад кто-нибудь сказал ему, что этим летом он будет в "Эрмитаже", он даже не смог бы рассмеяться тому в лицо, настолько это было невероятно, немыслимо. Но вот он сидит на скамейке, рядом, отрываясь на время от зубрежки, смеются девушки, и над ним чистое голубое небо, лениво шелестят кронами деревья, из репродуктора льется какая-то музыка… И опять на миг ему показалось, что либо сон это, либо сном был Ржев. Совместить это невозможно. Он прикрыл глаза, вытянул ноги. И вдруг внезапно, совсем близко – залпы зениток! Девчата взвизгнули и куда-то побежали. Володька тоже поднялся и пошел из аллеи, где деревья мешали видеть небо.
На площадке около кинотеатра несколько человек стояли задрав головы, – маленькая золотистая точка немецкого самолета очень медленно плыла среди облачков разрывов.
Никакого страха Володька не обнаружил на лицах людей, только некоторое любопытство, да и то не очень сильное. Видимо, для москвичей это было обычным и совсем не страшным. Да и чего бояться какого-то одного прорвавшегося самолета такому огромному городу! Самолет-разведчик уходил, ближайшие зенитные батареи, наверно, те, что на площади Коммуны, перестали вести огонь, и хлопки зениток уходили все дальше.
– Это вы, лейтенант Володька?
Он обернулся: около него стояла Тоня и серьезно, без улыбки смотрела на него.
– Здравствуйте, – смутился Володька поначалу, вспомнив свое поведение в "коктейле".
– Надеюсь, вы больше не носите пистолет в кармане и вас можно не бояться?
Володька как-то растерялся, не зная, что ответить, но потом нашелся:
– Вы, наверное, ждете извинений?
– От вас? О нет, – усмехнулась Тоня. – Мой Витька, наверно, поступил бы так же…
Они помолчали.
– Я почему-то была уверена, что встречу вас, – наконец сказала она. – Как вы проводите отпуск? Сколько вам еще осталось?
– Пятнадцать дней.
– Только пятнадцать! – воскликнула она.
– Да.
Они опять помолчали. Тоня задумалась, будто решала что-то для себя, потом подняла на него глаза и спросила с деланным равнодушием:
– Что вы делаете сегодня вечером, лейтенант Володька?
– Ничего.
– Заходите ко мне. Будет несколько моих подруг с приятелями. Игоря, конечно, не будет, – добавила она, заметив, что Володька в нерешительности. – Я живу на Пироговке. Запишите…
– К каким часам прийти? – согласился он сразу, потому что длинные вечера наедине с матерью были не очень-то веселы.
– Часам к шести. Вы же знаете, комендантский час…
– Хорошо, я приду. Спасибо.
– Ну тогда до вечера, – улыбнулась Тоня слегка и взглянула на него каким-то странно-задумчивым взглядом, от которого у Володьки почему-то екнуло сердце.
Он сразу же, вслед за Тоней, вышел из сада и быстрым шагом направился домой – надо успеть пообедать, погладить брюки и вообще привести себя в надлежащий для гостя вид. Матери он сказал только, что он приглашен, но к кому – умолчал; так, одни знакомые.
Дом на Пироговке он нашел без труда, но, войдя в парадное, был остановлен строгой старушкой лифтершей:
– К кому?
Володька растерялся. Тониной фамилии он не знал.
– Меня пригласили… Квартира шестнадцать… Тоня.
– Проходи, знаю… Кто головы на фронте ложит, а у кого гулянки кажинный день, – пробурчала старуха.
Володька поднялся по широкой и чистой лестнице, чему удивился – не до уборок было домоуправам в ту пору, – и позвонил в единственный звонок, около которого не висело никакого списка жильцов. "Значит, квартира отдельная", – подумал Володька.
Открыла ему Тоня в нарядном платье, радостно улыбнулась, провела в прихожую с огромным, во всю стену зеркалом, а потом и в большую комнату, показавшуюся ему чуть ли не залой.
– Это Витькин товарищ с Калининского фронта. Лейтенант Володя, – соврала Тоня без всякой заминки, видимо отрепетировав заранее, представляя его двум девицам и двум парням, сидящим за столом.
– А Игоря разве не будет? – протянула одна из девиц.
– Не будет, – отрезала Тоня. – Садитесь, Володя.
– Тогда, может быть, приступим, – поднялся рыхлый, полноватый парень в очках и поднял рюмку. – Тогда за здоровье новорожденной!
Володька смутился, что пришел без подарка, и пробормотал:
– Почему вы не сказали, Тоня…
– Ребята, – не обратила она внимания на его слова. – Володя учился в нашем институте.
"Да? Когда?" – посыпались вопросы, и Володьке пришлось признаться, что учился он всего пятнадцать дней в сентябре тридцать девятого.
– Все равно он наш, – заявила Тоня.
Накрытый стол удивил Володьку не военным, не по времени изобилием, хотя ничего особенного и не было. Все же это насторожило Володьку.
Но начались тосты за новорожденную, за победу, за Тониного брата Витьку, за всех, кто на фронте, и даже за него, Володьку, и он примирился и с сытыми лицами присутствующих, и с их хорошей одеждой, с обилием еды, что поначалу ударило резким контрастом с собственным домом, а тем более с халупой Егорыча.
Архитектурный институт был до войны моден, конкурсы были большие, поступить было трудно, так как требовался грамотный рисунок, и поступали в него большей частью ребята из обеспеченных семей, имеющих возможность нанять преподавателя и подготовить своих отпрысков. Видимо, и Тоня и ее друзья были из таких семей… Ну, а очкарика не взяли в армию из-за зрения, а второго, может быть, еще из-за чего-нибудь, хотя на вид он был вполне здоров. В общем, Володька подавил в себе неприязненные чувства, появившиеся поначалу, а после большой рюмки водки настроился благодушно, правда, только до тех пор, пока очкарик не заявил авторитетным тоном, что Москву осенью спас случай… Володька хоть не участвовал в битве под Москвой, но знал, какое это чудо и какой случай – по пояс в снегу, в лютые морозы шли бойцы в атаки с одной мыслью: отогнать немцев от города. Он нахмурился, скривил губы и сузившимися глазами достаточно выразительно посмотрел на очкарика, и Тоня, настороженно следящая за ним, очевидно опасаясь такой же вспышки с его стороны, какая случилась в «коктейле», сразу же подошла к нему, взяла за руку.
– Пойдемте, Володя, я покажу вам Витькины фотографии. Вам будет интересно, – сказала и увела его в другую комнату, наверное кабинет отца, где стояли большой письменный стол, кожаный диван, два кожаных кресла, а на стене висели две скрещенные шашки с именными пластинками на ножнах. – Вам не нравится у меня?
– Зачем говорить то, чего не знаешь, – хмуро произнес он.
– Не обращайте внимания. Он неплохой мальчик, только считает, что должен иметь собственное мнение, в корне отличающееся от мнения других. Садитесь.
Володька опустился на диван. Тоня стояла напротив и смотрела на него пристально, и опять от ее взгляда у него екнуло сердце. После недолгого молчания она сказала:
– Вы все еще не можете представить, как можно веселиться, когда там, на фронте… Да?
– Нет. Я уже понял – жизнь есть жизнь…
– Расскажите что-нибудь… о фронте, – попросила она.
– Вы ждете романтических эпизодов? – усмехнулся Володька.
– Нет. Я немного представляю, что такое война. Мой отец военный. Он рассказывал…
– Ну, ваш отец видел войну, наверное, с другой точки, – взглянул он на шашки. – Не с окопа.
– Вообще-то да. Но ему приходилось выходить из окружения, и он бился вместе с красноармейцами. Что же видели из окопа?
Володька вынул из кармана папиросы, долго разминал в пальцах "беломорину", потом нехотя ответил:
– Не то, что вам в кино показывают…
Тоня улыбнулась, а затем как-то застенчиво коснулась Володькиной руки.
– Я вижу, вам очень досталось подо Ржевом, лейтенант Володька, – прошептала она и уже смелее провела пальцами по его руке.